ГЛАВА 11

1.

Разладилось что-то в сердитом небе над Колымой. Шестой день мела пурга, так что люди о морозах стали вспоминать с умилением.

Отрышко и Воронин брели по тропке, протоптанной в глубоком снегу. Воронин — впереди. Ведомый на казнь Отрышко — сзади. Вышли на зимник, прочищенный бульдозером, пошагали дальше рядом. За поворотом зарычала машина с крепёжным лесом, идущая с рёвом, на первой скорости от самой от Мылги. Пропустили её, прижавшись к снежному борту. Потом — вторую, со строевым лесом для эстакады промывочного прибора на полигоне. Неожиданно, как это бывает только на Колыме, ветер стих.

— Повезло эстонцу...

Отрышко обстучал рукавицами голенища валеных сапог, выбивая из них снег. Дальше, до самой Мылги, шла накатанная машинами дорога, кое-где подпорченная тракторными гусеницами.

— Вчера Лобода его на полигон назначил, а до полигона — два шага от прииска.

— Повезло? — переспросил Воронин, сбоку внимательно всмотрелся в лицо собеседника. Притворяется или в самом деле не знает, почему начальник прииска направил Сашу Пелло на этот полигон?

— Повезло, говоришь? А ты знаешь, какое там содержание? Малость больше, чем в пустой породе — пять граммов на куб. На пределе промышленного использования. Богатые участки раньше разграбили, а этот прииску в убыток. Хочешь — не хочешь — отрабатывать надо, чтобы контур месторождения закрыть. Сашке, чтобы план дать, придётся втрое больше твоего песков промывать. Если не вчетверо. Повезло?

Отрышко хотел отмолчаться. Чего трёкать по-пустому? Но желание уязвить этого бесшабашного малого, неожиданно для него самого, перебороло осторожность.

— Ни хрена ему, — сказал Павел Отрышко. — Хай повкалывает. Молодой ещё. Обломает ему рога начальство, вот тогда и поймёт, кто на Колыме самый главный. Колька Верещака мне рассказывал, как он перед Лободой права качал. Ты думаешь, простит ему это Лобода? Да он же его...

Павел Отрышко смачно плюнул в снег себе под ноги. Он без оговорок был на стороне Лободы. Нельзя, чтобы горный мастер перечил начальнику прииска. Потому, что выходит так: если эстонцу можно, то и ему, Павлу Отрышку, тоже можно хватать начальника прииска за грудки. А этого Отрышко не мог себе не то что позволить, а и представить. Значит — нельзя. Случалось, что крутой на руку Иван Кондратьевич и фонари под глазами горному мастеру вешал. И не роптал Отрышко, и не жаловался. Так что же это выходит? Одного можно, другого — нельзя! Выходит, что бесправен и беззащитен Отрышко перед начальством, как последний зек, как крепостной холуй, а эстонец за... мызганный может себе позволить противоречить начальству?! Нельзя — так всем нельзя. И нечего из себя храброго корчить. Тоже мне вояка, в горло ему гвоздь!

Над котлованом, в котором начинался уклон будущей шахты, маячили две бесформенные фигуры. Этакие кули рогожные с огромными, торчащими над головой меховыми воротниками.

— Стой! — закричал конвойный, выпрастывая из-под тулупа ствол шпагинского пистолет-пулемета.— Кто идёт?

Второй рогожный куль проделал то же самое, но только молча.

— Горный мастер со сменщиком, — ответил Воронин. — Старых знакомых не узнаёшь, товарищ?

— Брянский волк тебе товарищ! — громко, так, чтобы услышали зеки, ответил конвойный.

Воронина он недолюбливал с первого дня. За то, что с зеками разговаривал без крика, за то, что зеки его слушались и старались, чем могут, угодить развесёлому дуралею. И еще за то, что дуралей, кажется, не делал разницы между заключёнными и конвоирами. А то и того хуже — не видел этой разницы.

— Не лень тебе лаяться на морозе? — опросил Воронин, протянул конвойному раскрытую жестяную коробку с махоркой.

Конвойный засунул за пояс трёхпалые рукавицы, покашлял солидно в кулак, выгреб из коробки махорки на добрых пяток самокруток.

— Не жадничай! — прикрикнул на него Воронин. — Оставь людям, — кивнул он в сторону котлована, в котором прятались от ветра и мороза заключённые.

— Люди! — ощерился в ненавидящей улыбке конвойный.

— Этим людям с тобой вместе копейка цена на большом базаре. — Опять хлеб принёс? — повёл он глазами на рюкзак, брошенный наземь Андреем. — Не положено.

— А чифирить на посту положено? — спросил язвительно Андрей, кивнул на небольшой костерок, с боку которого притулилась закопчённая до черноты консервная банка.

— Ушлый нам горняшка попался, — сказал конвойный напарнику.

— Слюшай, Воронок, ты на него, на паскуду, рапорт начальнику ОЛПа напиши... — присоветовал с уклона Муса Ризаев.

— Кондей я тебе напишу в зоне, это точно, — огрызнулся на слова Мусы конвойный, но в спор с блатным вступать не стал. Муса — человек на всё способный. Смешно сказать, а скажешь — не поверят: у Мусы за спиной двенадцать судимостей. И по каждой — максимальный срок. Ежели сегодня прискучит Мусе ковыряться ломом в котловане, то завтра он зарежет первого, кто ему глянется, кто не из блатного отродья, и его прямиком из БУРа увезут в следственный изолятор. Покантуется там месяца два, и режет следующего. И вся цена жизни зарезанного паршивого зека — два месяца отсидки. Дадут-то Мусе за лагерный бандитизм сколько положено — двадцать пять годков. Так ведь Муса из прежних двадцати пяти только два месяца отсидел. А расстрел за убийство товарищ Сталин отменил в сорок девятом. И потому с Мусой лучше не связываться.

— Заведёшься с ним, а он улучит момент и... кайлом по голове. Что, не было такого? Было. И страшней было. Я те такое расскажу...


2.

Андрей с напарником спустились в котлован. Андрей отдал хлеб Мишатке-Мордатому. Он здесь вроде бы за старшего. Бригадира в БУРе не было. Какой там бригадир, если они и нарядчика, и самого начальника прииска мало празднуют. А при случае и твёрдыми словами могут обложить. Оттого и обходят начальники шахту, где работает БУР, большим крюком.

Отрышко припасённым дрючком проверил качество выдолбленных заключёнными бурок под аммонит: глубину и отвесность. Велел углубить ещё на десяток сантиметров одну из них. Выбрались по уклону наверх. Присели к костерочку, на котором конвойные варили себе чифирок. Прислушались к разговору, неторопливо текущему между двумя сторожами людского отребья.

— Ты боле всего Мусы и Мордатого берегись, — втолковывал старший конвоя напарнику. — Смотри, чтобы за спиной николи не оставлять. Это ж звери. Людоеды оба, во как. Прошлым летом два раза в тайгу убегали. И бычка с собой уводили. Так ить здесь далеко не убежишь. Если комарьё не съест, так орочоны подстрелят. Им, орочонам, за каждого беглого по скольку-то денег платят. Так они и за деньгами не приходят. Пулькой тюк беглеца в глаз, и пошёл себе дальше по своим делам. А чего ему по следователям таскаться? Поначалу, говорят, приючали беглецов, а когда те грабить начали да баб их насильничать, то и пошло: пулькой в глаз — и концы в воду.

— Обозлились, значит...

— Обозлились. Так ведь «ледоколы» далеко и не собираются. Ледоколами здесь беглых заключённых называют. Побродят недели две по тайге, пока комары их не доймут, съедят бычка и являются в зону.

— А бычка где берут?

Старший конвойный благодушно посмеялся. Бывают же ещё такие лопухи зелёные на свете.

— «Бычком» они третьего прозывают. Подговорят бедолагу на побег, уведут в тайгу, прирежут и питаются человечиной сколько-то дён.

— Иди ты!

— Ну! Эта вот пара человек шесть уже съела. Молчат об этом. Все молчат. И лагерное начальство, и прокурор, и суд... Будто не догадываются, куда бандюги человека задевали. За убийство — на суде говорят, а за людоедство — ни слова...

Наклонился, поправил угольки под банкой с чифирём, равнодушно сплюнул обочь костра.

— Последнего они вот так-то еврея съели...
— Специально, что ли?

— Как так — специально? Просто подговорили и свели в тайгу. А там и... Еврей какой-то настырный попался. Два раза его в бегах ловили и срок добавляли, а ему все неймётся. Добегался! Они тогда все на шахте горбились. Сговорились, ночью из шахты через вентиляционный шурф выбрались и дали дёру. Через двенадцать дней эти двое-то прибрели в зону, а еврея, говорят, потеряли где-тось. Еврей, говорят, картины в кино снимал. Одну, говорят, знаменитую картину снял. Как-то про большевиков называется. А точно не скажу. Не видел.

Крик в котловане прервал занятный разговор. Путаясь в полах овчинных своих тулупов, конвойные поспешили к котловану. Опередив их, первым на бровку выскочил Воронин. Внизу на подошве забоя навзничь лежала фигура в рванье. Над нею, высоко подняв лом обеими руками, стоял Муса Ризаев. Может, потому, что был Муса в ярости, а, может, потому, что отвлёк его крик Воронина, Муса промахнулся и пробил острием лома не грудь, а только полу кафтана распластанного на земле человека. И снова поднял лом, чтобы спокойнее и точнее наказать ослушника, вздумавшего перечить, когда Муса велел ему добить за себя бурку.

Чёрт, рогатик, олень драный, напустил на себя гордый вид и сказал, что он свою норму выполнил.

— Дешёвка ты! — сказал ему Муса Ризаев. — И мать твоя дешёвка. Норма — это то, что я тебе скажу, понял, фраер? Ты не в зоне, а в буре. В буре наш закон, понял? Я тебя, гада, научу свободу любить! Гузно мне подставишь, гад, когда я говорю!

Муса перехватил лом наперевес и ударил доходягу острием в живот. Заправленные ломы еще не приносили из кузницы, и тупое остриё даже телогрейки не пробило. Не удержавшись на ногах, оба — и Муса, и доходяга — свалились наземь. Муса тут же вскочил и, поднявши Лом выше головы, на секунду задержал его в таком положении, чтобы точнее прицелиться и чтобы ярость из сердца перелилась в руки, помогла насквозь проткнуть застывшего у его ног гада. Человек у ног Мусы уже чувствовал, как лом входит ему в грудь, раздирая лёгкие, так и не смогшие вытолкнуть из себя воздух для последнего страшного крика.

Этой секунды как раз и хватило Воронину на то, чтобы спрыгнуть с борта котлована на плечи Мусы. Тщедушный Муса упал, не выпуская лома из рук. Заключённые ко всему этому относились безучастно. Никто не спешил помочь мастеру, но никто не пришел на помощь и Мусе Ризаеву. Даже дружок его Мишка-Мордатый равнодушно ждал исхода драки, не сомневаясь, что Муса тут же выпустит дух из «фитиля» и неразумно вмешавшегося в непонятные ему дела горного мастера. Он только перешёл к ближнему борту котлована, чтобы укрыться за ним от автоматных пуль, когда конвойные откроют огонь. Конвойные и в самом деле пальнули в воздух для острастки двумя короткими очередями. Но этим дело и кончилось. То ли вспомнил Муса недавние хлеб и махорку, то ли просто пожалел неразумного фраера, но, вскочив на ноги первым, с ломом наперевес, он не обрушил его на голову встающего с земли горного мастера, а прислонил к стене забоя, примолвив при этом:

— Ладно, Воронок. Ладно. Муса тебе не враг. Бери своего доходного. Всё равно ему до утра не дожить. Вставай, падла! — ткнул он ногой человека, распластанного страхом на вечной мерзлоте.

Только здесь разглядел Андрей лицо доходяги, угодившего в БУР за попытку стащить в хлеборезке пайку. На воле доходяга был подполковником Борзенко — начальником оперативного отдела штаба корпуса. В сорок девятом схлопотал подполковник двадцать пять лет за попытку контрреволюционного переворота. Попытку пресёк его сослуживец, доложивший куда следует о том, что Борзенко неоднократно говорил в кругу офицеров штаба о неизбежности коренных перемен в армии, не скрывая злостных своих намерений, толковал о необходимости замены высшего армейского командования людьми, накопившими опыт войны в недавно минувшие годы.

Бдительный товарищ занял место Борзенко в штабе корпуса.


3.

— Слышь, Воронин, почему он тебя не тронул? — спросил Андрея Павел Отрышко на обратном пути, когда они после смены от котлована шли на прииск.

— Наверное, потому, что я был уверен, что не тронет меня Муса, — немного подумав, ответил Андрей.

— Точно, — согласился Отрышко. — Это как со скотиной бешеной: идёшь на неё без страха — она и хвост поджимает. А со страхом — так на рога поднимет или за ногу цапнет.

— Как так? — спросил Андрей. — Ты про быка или про собаку?

— А всё равно, — сказал Отрышко, со страхом думая о том, что завтра и послезавтра, и всю проклятую, подлую жизнь работать ему с проклятым БУРом. И каждый день просыпаться ему со страхом и со страхом же отходить ко сну. И во сне замирать от страха, припомнив, что утром будет ещё страшнее наяву.

— Он что, правду говорил или так — хреновина про людоедов? — спросил Андрей, и спутник его обрадовался вопросу, позволившему уйти от страхов в назидательный рассказ о «ледоколах», людоедах и нравах мирка, выгороженного на земном шаре колючей проволокой и охраняемого часовыми на деревянных вышках с круговым обзором.

— Правду. Здесь редко кому удаётся бежать. Был случай — мальчишке одному удалось. До самой до Москвы добрался. Мальчишка хоть и блатной, а глупый. Хвастун. Прислал телеграмму начальнику ОЛПа. Дескать, привет начальничек, из столицы нашей родины. Ну, на свою голову и прислал. Здесь ничего не жалеют, если беглого нужно попутать. Отрядили специальный самолёт с оперативниками, и те в Москве мальчишку блатного нашли и замели. Привезли на прииск и в зоне, как полагается, для науки остальным зекам, судили показательно. Добавили четвертак за побег. А за евреем тем целую экспедицию в тайгу посылали. Им всё равно, в каком виде его начальству представить, чи живого, чи трупом. А если трупа нет, то зек считается в бегах, и за то начальству холку мылят. А ты не слыхал, что на Дебине было? Там, на Дебине, много вояк сидело. Блатных, говорят, приструнили, свои порядки в зоне навели. Ну, сговорились вояки каким-то манером, на вахту проникли, разоружили охрану и с ихним оружием в
тайгу ушли. В Берелёху пробивались, Думали, удастся им в Берелёхе захватить самолёт и рвануть через Чукотку к дедушке Трумэну. Да что тут было! Весь колымский полк на ноги поставили. Нагнали их под самым Берелёхом, обложили со всех сторон и перестреляли поодиночке. Один младший лейтенант уцелел каким-то чудом. Ну, доставили его в лагерь, из которого бежал. Ну, судили по новой. Дали двадцать пять.

— А те, что в это время в зоне были, разбежались? — опросил Андрей.

— Ты погоди, погоди, — прервал его Отрышко. — Самое интересное здесь и начинается. Дали малому двадцать пять строгого режима, как будто здесь нестрогий бывает.

Отрышко сплюнул, выразив тем самым презрение и осуждение в адрес неразумного судейского сословия.

— Дали ему, значит, двадцать пять и привезли к нам на Атакующий в штрафной лагерь. А через два месяца приходит на младшего лейтенанта помилование. Ктось там, на материке, за него хлопотал. Пришло помилование за старые грехи, а у него новый срок на шее: нападение на вахту, захват оружия и всё такое. Вот такие у нас, брат, дела бывают.

Отрышко примолк. С полкилометра молча месил пимами снег на узкой тропе. Припомнил вопрос спутника, сказал равнодушно;

— Из лагеря ни одна сволочь не решилась бежать, хоть охрана вся повязана была. А куда бежать? — спросил сам себя. И сам себе ответил: — Некуда бежать с Колымы. Всем нам некуда, — сказал с тоской и злобой. — Все мы тут заключённые.

— Ну, мы-то с тобой ещё вроде вольные...

— Хреновина! Вот ты, если без приказа начальства на материк двинешься — далеко ли уйдешь? До Магадана, где тебе без документа от начальства билет на пароход не продадут? До Берелёха, где тебя без пропуска к самолёту на выстрел из пушки не подпустят? И выходит, что ты такой же заключённый, как тот штымп, которого Муса в забое чуть не приколол.

— Только расконвоированный, — засмеялся Воронин.

— От прииска до шахты ты расконвоированный. Сунешься на трассу, так тебя на каждом километре десять раз проверят. В прошлом году я летом на три дня на Центральный отпросился. Костюм хотел купить перед отпуском. Зашел в магазин, выбираю чего получше. А оно там все на один шинельный манер. Вдруг — стучат по плечу с тыла. «Предъявите документы». Предъявил. «Почему в рабочее время праздно шатаетесь»? Отгул взял, отвечаю. И што ж ты думаешь? Замели и на ближний прииск на промывку отправили. Полтора месяца там мантулил, пока не нашли меня наши и не вызволили. А потом мне объяснили. Выглянул начальник управления в окно из кабинета. Видит — много народа по улице без дела шатается. Или показалось ему, что много. Нас тогда десятка с полтора загребли. Ну и приказал мести всех, кто со своего рабочего места в горячую пору злостно отлучился. Один инженеришка на минуту за куревом из своего кабинета выскочил. И его замели. Дуралея знакомого с Ат-Уряха... Паспорт, говорит, приехал менять... И обменял... через полтора месяца. А не шляйся по улицам, когда люди делом заняты. Должен знать, что в горячую пору промывки родине каждая пара рабочих рук дорога! — закончил Отрышко свой монолог занудным голосом, явно подражая Петру Игоревичу Харину. — Вот и толкуй, кто здесь вольный, а кто заключённый. Тут чего однажды было! На планёрке начальник прииска на Костерина попёр. На начальника производственно-технического отдела.

— Знаю, — отозвался Воронин. — Толкуй дальше.

— Обругал его по матери при всех. А Костерин на дыбки. Я, дескать, вам не заключённый! А Лобода выкатил на него свои бельма, побурел весь, затрясся, харю свою бурую присунул к инженерову лицу и при всех ему такое выдал волчьим своим рыком: здесь, говорит, на прииске только двое вольных! Я и моя жена!

— А мне эту историю в Магадане на пересылке иначе рассказывали. Будто бы эти же самые слова генерал главному геологу «Дальстроя» выдал.

— И такое может быть. У генерала над всем «Дальстроем» власть, у Лободы — над прииском. Вот они и богуют. А кто им указ? Никто им не указ. Что захотел, то и сделал. Дошли до Лободы генеральские слова, он их и употребил. А вот чего сам Костерин рассказывал. Смех, ей-богу. Он в Магадане под самый Новый год на совещании был. После совещания их всех за длинные столы усадили шампанское пить. Понял, чего на Колыме начальство пьёт? Шампанское! Ну, выпили, закусили, концерт устроили. А в ту пору в тамошнем лагере певец один знаменитый сидел. Не то Лузин, не то Кузин.

— Кузин, наверное, — сказал Воронин. — Руслан Кузин. Пластинки его перед войной повсюду крутили.

— Мне это до фени. У нас перед войной другая музыка была. Ложкой по котелку изнутря скрести.

— А за что он сидел?

— Чего не знаю, того не знаю. В общем — устроили концерт прямо в зале, где столы стоят. И Кузина этого самого привели. Пел он пел и горло надорвал. А дамочки тамошние в ладони хлещут, бис орут. Еще спойте... как, говоришь, его звали?

— Руслан.

— Ещё, просят, спойте, Руслан Батькович! Ещё желаем слушать! А он кобениться начал. Знаменитость! Отнекивается, рукой на горло кажет. Умаялся, дескать. А дамочки не унимаются, бис да бис, орут. Бис — по нашему будет чёрт, а по-ихнему, по-интеллигентски — повторить, значит. Ну, а тот всё ломается. Забыл, наверное, на каком концерте находится. Ну, а дальше, Костерин рассказывает, мне аж самому страшно стало. Надоело все это генералу, встал он со своего места, упёрся кулаками в стол и одно только слово рявкнул — пой! Кузин твой и про горло забыл, по новой кенарем залился. Вот тебе и знаменитость на всю Россию, козлетон хренострадальный.

— А ты бы не запел? — полюбопытствовал Воронин.

— И не умею, а запел бы, — сознался Павел Митрофанович и даже поёжился, представив себя на секунду в роли перечащего генералу тенора.


4.

Ещё не успели остыть моторы личного генеральского «Дугласа», а уже вся Колыма, до самого дальнего прииска, знала, что в Москве им остались довольны. Сам Лаврентий Павлович удостоил его похвалы, а заместитель министра Абакумов даже пригласил на домашнее чаепитие. Начальнику «валютного цеха страны», как полуофициально именовали Колыму в газетах, за перевыполнение планов по всем показателям вручили орден. В ответной короткой речи генерал заявил, что не пожалеет сил.

Самолет тут же улетел обратно в Москву, увозя в институт генеральского сына, а сам генерал занялся подготовкой к проведению Всеколымского совещания передовиков производства.

Совещание вскорости состоялось и надолго запомнилось его участникам огромным, многолюдным и шумным банкетом в клубном зале. Генерал и его помощники сидели на сцене, где для них был поставлен стол, крытый зелёным сукном, с наброшенной на него тяжелой, с кистями, шёлковой скатертью. Поверх шёлковой сияла девственной крахмальной белизной ещё одна скатерть. Генерал поморщился, узрев пышную безвкусицу, но никому ничего не сказал ради всеобщего праздничного настроения. Он благодушно обозрел зал, уставленный столами, поднял перед собой фужер с коньяком и провозгласил здравицу в честь вождя всего прогрессивного человечества, гения всех времен и народов, дорогого и любимого Иосифа Виссарионовича Сталина. Вздымая над собой стаканы с разведённым спиртом, люди в зале ответили на здравицу дружным восторженным кликом. У женщин на глазах были слёзы.

После банкета для участников совещания силами культ-бригады УСВИТЛа был дан концерт. Генерал убыл к себе на квартиру в окружении высших должностных лиц; руководителей «Дальстроя» и Управления северо-восточных исправительных трудовых лагерей. Банкет продолжался в обстановке, облагороженной присутствием дам. Кроме генеральши, средних лет женщины с милым и добрым русским лицом, застолье украшал добрый десяток сложных причёсок, искусством столичного куафера созданных на удивление и восхищение огрубевших в колымской тайге мужчин. Да, мужчины огрубели. И отупели. Никаких духовных запросов. День-деньской разговоры о бульдозерах, полигонах, шахтах и процентах плана. Даже ночью такой вот, с позволения сказать, мужчина может вскрикнуть что-либо вроде «план горит».

Столичного кауфера женщины дружным хором выпросили у начальника ОЛПа. Попробуй, откажи жене генерала и прочим крупнокалиберным дамам! Дважды пропущенный через «вошебойку», лагерный парикмахер, участвовавший в заговоре против жизни великого пролетарского писателя, под конвоем был доставлен в управление. Час спустя по коридорам катились волны изысканных ароматов и запах слегка подпаленного волоса. В тот день забитый, зачуханный лагерный брадобрей, которого в очереди на окурок ближе четвёртого и не ставили, разбогател несметно. «Казбек», «Беломор» и даже заокеанский «Кемел» сыпались на него целыми пачками.

Генеральшу он причесывал на дому. Сердобольная генеральша, усадив брадобрея на кухне, даже спиртяшки ему поднесла. Расскажи — не поверят! Мало того: генеральские кальсоны ему выдала и нательную рубаху, заявив, что у него и у её мужа одинаковая комплекция. Скажет тоже! Двух парикмахеров можно было в генеральские подштанники упрятать. Но спасибо доброй женщине. За генеральские сподники в зоне можно будет не одну пайку выменять...

В разгар веселья, когда всеми овладело желание малость передохнуть от генеральских анекдотов и генеральского раскатистого хохота, кто-то из женщин спросил хозяина: правда ли, что в здешнем лагере отбывает срок известный эстрадный певец Руслан Юрьевич Кузин? Генерал ответил в том смысле, что известный певец действительно обретается в здешних местах и что как раз сейчас он дерёт глотку перед участниками совещания в зале городского театра. И если женщины хотят, то его немедля доставят сюда. Женщины выразили дружный восторг, а жена заместителя главного маркшейдера, больше своего супруга думавшая о его карьере, от полноты чувств чмокнула генерала в гладко выбритую, скользкую, как лягушачья кожа, щеку. Генерал покровительственно и благодушно похлопал её по туго обтянутому шелком заду.

Руслан Юрьевич Кузин, чей голос разносили над довоенной Россией миллионы патефонных пластинок и чёрные тарелки настенных репродукторов, был встречен рукоплесканиями и усажен за стол. Несколько рук с бутылками потянулись к его фужеру. Артист вопросительно глянул на генерала. Генерал милостиво кивнул:

— Выпей, Кузин. Будем считать это премией за твоё выступление в зале. А мы об этом никому не расскажем, — сказал он и шутливо повёл глазами в сторону начальника УСВИТЛа.

Артист выпил раз, и другой, и третий... Потом он пел. Гости наперебой, едва дождавшись заключительного аккорда гитары, выкрикивали названия песен из его знаменитого репертуара. Артист забыл где он и что он. В атмосфере всеобщего восхищения он почувствовал себя Артистом, тем самым Русланом Кузиным, знакомства с которым искали люди весомые и знаменитые. Ему самому хотелось петь. Петь без устали, без перерыва, как в былые молодые годы. Поклонившись на аплодисменты, артист отбрасывал резким движением головы с глаз на затылок длинные белые волосы. Это уже не было сединой. Это была старческая, почти детская белизна, отдававшая слегка зеленью. Сквозь белые с легкой зеленью волосы просвечивал розовый, младенчески чистый череп. Маэстро был не так стар, как изношен. Сотни килограммов грима и румян сделали своё дело. Бледно-серая кожа на лице была дряблой, под глазами свисала плоскими мешочками. Но ничего этого не замечали восторженные женщины и снисходительные мужчины. Перед ними был знаменитый Руслан Кузин. Тот самый Кузин! Его просили петь ещё и ещё. И он пел снова и снова, про осень, печальное утро, небо, как будто в тумане и перламутровые дали. И снова, на бис, молил кого-то не уходить, обещая стократно повторить слова любви.

Потом он поклонился и сел. Сел, чтобы передохнуть от кликушеской восторженности поклонниц. В эту минуту на него нахлынуло почти забытое ощущение значимости своего таланта, и он даже позволил себе слегка полюбоваться на себя.

— Ещё, Руслан Юрьевич! — взывали к нему поклонницы. Взывали визгливо, надсадно и настырно.

Артист отрицательно покачал головой. Он несколько раз дотронулся пальцами до своего горла, улыбаясь многоликой, требовательно орущей роже со снисходительной укоризной. Он устал и просил небольшой передышки.

Тогда на противоположном конце стола встал со своего хозяйского места генерал. Он оперся кулаками о закраину стола, слегка наклонился вперед и сказал голосом негромким и равнодушным:

— Пой.

Конец первой части

Источник: Малкин Л.Г. Колыма ты, Колыма. — Белгород: Крестьянское дело, 1996, стр. 5-138

Виталий Волобуев, оцифровка, 2014