ВАДИМ ВОЛКОВ

Вадим Анатольевич Волков родился в 1974 году. Окончил Национальную фармацевтическую академию. Публиковал стихи в газете «Літературна Україна», журналах «Знамя» (под псевдонимом Иван Раина) и «Вавилон», коллективных сборниках «Северо-Восток» и «Паноптикум»; выступал в программе «Поверх барьеров» на радио «Свобода». Лауреат фестиваля поэзии и авторской песни «Оскольская лира» (1999), автор книги «Heroica» (Харьков, 1998).  Обладатель Гран-При фестиваля «Оскольская лира» (2006).


СОБАКА ДИОГЕН


*  *  *

В просветы угодя, и их угадывая мокрый переблеск,
Под должностью дождя, литой пятою растворяющего лес,
Давно не зеленеющий, но только что запавший в тишину,
Пройдём его навылет, повстречав его которую весну.

И тихо происходит непростое повторение всего.
И чавко нам топтать весное месиво дороги гостевой.
Сознав себя природой, дикарем её, царём и словарём,
Примерим эту голую и чёрную, в которую умрём.

ОСКОЛЬСКАЯ

Отгородясь отголоском Оскола,
Отголося на поимках глюков,
Влезем в вагончик до Льва Толстого.
Розовый, как отморозки клюковок.

Тронемся тихо и — будем живы,
Стёкла продышим, отыщем литр.
Мы — ненароком, так — пассажиры,
Женщины, дети мы, инвалиды.

Нам подымать вавилоны и веси,
Боссов сажать и рожать барбосов.
Посветлу трезвыми делать песни —
Будем, названья раздарим после.

Завтра вернёмся в родные клоповни,
Выстроим рай на задворках школы.
Век напролёт заниматься любовью —
Это судьба нам такая, что ли.

Друг, мы с тобою — навозные кучи.
Лучики звёздные в нас, горячих.
Бремя посева — на нас, могучих.
Нужно ФИГАЧИТЬ. Давай фигачить!



*  *  *

Вечером под шорох тараканий
В одноместной коммунальной яме,
Выключаясь, держишь, как руками,
Тему «Что же будет завтра с нами?».

Без определения понятий
Бредишь, грезишь, наконец-то замер.
И всю ночь плывут в густом томате
Кильки с непроросшими глазами.



СОБАКА ДИОГЕН

Я собака Диоген, моя родина остров Крыша.
Я вошел в этот мир без стука, меня не звали.
Я гуляю по жизни юродивый и бесстыжий
На пороге беспутья, у подножья развалин

Безнадёжного века, в прощальном его угаре —
Отвлечённым предметом, с весёлой покорностью психа.
И когда на улицах каждой твари по паре
Оттого, что весна — я один и доволен дико.

У народа за пазухой камень, змея или крестик,
У Христа — вероятно, я, поскольку чем меньше
Мы имеем от жизни, тем меньше хотим, и если
Не иметь ничего, то слова замещают вещи.

Исковеркивая поговорку — non rebis, sed verbis.
Хотя есть и наряд, жильё, и заначка денег.
Есть огромное солнце моё, и буханка хлеба,
И дожди — я суставами чую их за неделю.

Я писал поэмы по стеклу пенопластом,
Как на ветер бросал — трепыхалось каждое слово.
Мне мечталось не раз по приколу или на счастье
Над какой-нибудь дверью повеситься вместо подковы.

Ни жалеть, ни желать, спасибо за всё, что было,
И большое спасибо, что этого больше не будет.
Я любил только старых, бедных и некрасивых.
Я узнал, что глаза затем предназначены людям,

Чтобы в них смотрели, что роза красивей живою,
И что жизнь есть больше, чем глупое кувырканье
Из исходного положенья вперёд головою
В безысходное продолженье вперёд ногами.

Мне известно больше, чем всё, о природе предметов.
Я сорил деньгами — чтоб было куда возвратиться,
Но ни разу не возвращался — плохая примета.
Моя родина — ветер в кармане и пыль на ботинках.

Я носил её всюду. Проще сказать: бомжище.
Я берёг её пуще реликвий или религий.
И ещё — я не оставлял недоеденной пищу,
Ложки-вилки — немытыми, и открытыми — книги.



ОСЕННЕЕ КОЛЫБЕЛЬНОЕ

Гаси телевизор — пришла
Пора кормить комаров.
Погода предрешена,
Полна молодых даров,
И спелые полутона —
В туманах ничьих костров,

Продлённых в нелётный слой
Оставленной высоты.
Листва шелестит — золой,
По нашей листве — следы,
С которыми по пути,
Которыми нам — домой.

Туманы который час,
Во мряке и мраке — ляг.
И злее любой маразм,
И зреет иней в полях.
И утро стоит в дверях,
Но утро не сменит нас.

Спи, милая, ночь мудрена.
На сытый желудок сны
Тревожны, но сытым нам
Пророчества не страшны.
Не ты, так твоя страна
Возложит тебе в штаны.

Негоже её ругать
В остатки погожих дней.
По кранам разлит Донец,
В него — наши хворь и гарь.
Стоят холода, о, не
Пытайся их избегать.



ШПАНА

Нанюхался жизни, иди теперь кушай кашу.
Но рожу умой и шнурки развяжи на ботах.
Налей себе водки, зажуй, и вываяй лажу.
Придумай себе грамматику, в ней работай.

Ты тысячу раз возвращался с войны целым:
Кольцо, неизбежность, вне побед и позора,
Как кошка и хвост её, как тенёта прицела,
Как самоубийца-змея, как структура бензола.

А кошка урчит тише, чем холодильник,
Но лучше; букашки из клумбы тикают точно,
Но хуже, чем золотые твои ходили.
И если горит ночник и болит позвоночник,

То лето прошло; прошло, друг Горацио, вилы.
Сидим мимо кассы, и всё не про нас график.
А дети-то — по лагерям, да по тюрьмам, по виллам.
А ты будешь первым в колонне идущих на фиг.

Рассеется дождик, и ляжет в упор трасса.
Нанюхался вволю, но вволю ломало мало.
По пустопорожью — красивым голодным мясом.
Я очень хотел быть сыном полка, мама.



ЛЕЧЕБНЫЕ ИЗВЕСТИЯ

Говори, как пахнет яд из окна,
Как провисла тишина на часах,
Как кочует по лесам бузина,
И на бусинах качается сад;

Источаются цвета вовсегда,
И слова идут вослед, высоки,
И проходят мимо нас города,
И следы корней сочатся в пески.

Говори на память, чтоб потерять.
Столько в сердце, что обида светла.
И вершатся тополя и ветра,
И над плавнями летят пепела.

Певчей твари — ни двора, ни гроша,
Перелётной гони — тень по траве,
Подколодной голи — мор да пожар,
Перекатной вори — воли вовек!

Говори мне, набивай закрома.
За знакомыми гвоздями двери —
Изнутри горстями меха — зима.
Ей трясти нас, ей расти. Говори:

— Под берёзами — грибы-берега,
Мы — тверёзыми руками в огонь.
И на бронзе — бирюза, бирюза.
И глаза красны, и всё — ничего.


ГАММЕЛЬН

В свете веерного вырубания электричества
И ввиду ненаглядной кромешности настоящего
Поминаешь занудную ложь языкастого ящика
И лелеешь свои зрачки в пустоте эти три часа.

В пустоте не соскучишься. Славно подслушать бузу жильцов!
Медвежатникам время трудиться, хакерам трахаться,
Крысам — то и другое. Послушные дети боятся спать.
Темнота оголяет чутьё голосов и ужасов.

Притаись, и оно послышится: соло на дудочке
Созовёт наших крыс, и детей наших выведет парами
Мимо чёрных провалов, в которых так тупо пропали мы,
Из чумных городов — в большое и светлое будущее.



НА ПЕРИФЕРИЮ

Настала пора убираться на периферию,
Катиться в свою ненаглядную периферию,
Поняв и поверив, что пройдены и повторимы —
Как сумерки, запахи, тайны, молитвы и рифмы.

Вахтёру — ключи, расписаться в журнале ухода,
Застыть у дверей — не оставил ли свет и перчатки?
На улице ночь. Ах, на улице нынче — погода!
Мне некуда больше спешить, предстоит отучаться.

Пора отмываться от нечисти рукопожатий,
Объятий и губ, становиться ничьим и стерильным —
От фенек, от денег, от глаз, что внутри копошатся,
От слёз, что внутри, от пощёчин — на периферию.

А знаешь, ведь правда — уже ничего не случится,
Уже ничего не случится, не спорь и не ври мне.
Теперь — не стареть, а учиться. Учиться, учиться!
И яблоком яблони падать — на периферию.

Повесить медаль, облизнуться и утереться.
Сорвать паруса и погоны, а после — надраться.
И больше не ждать революций и интервенций.
Теперь — дискотека, а значит — пора убираться.

На периферии согреться у газа, и смело —
В кровать, чтобы зашифроваться в протяжную память,
Увязнуть в зиме, но, дожив до последнего снега —
Смеяться, хватать его горлом и трогать руками.



ПОСТ

Эх, проиграно — с музыкой! В память — хрусталик да радужка,
Мне достались хрусталик да радужка, самые-самые.
Аллергия — навек, но не век же сидеть партизанами —
Сядем рядышком.

Свежим плугом распахнуты рукописи — врукопашную!
Соль и спички — в загашнике, сны — воронёные, верные.
Оставляя ответы до судного дня довоенного,
До вчерашнего —

Октябрятами вечными, сельскими интеллигентами
Додрожим до тепла, дорастём — засиделись порядочно.
После дождика в чистый четверг станут бредни легендами —
Встанет радужка!



ГОРОД ЛЕТОМ

Город, летом похожий на мусорный бак,
Весь в цветных кульках и картонках,
Гнёт в погибель на тесных семи горбах
В мини-офисах и конторках.

Выворачивает его наобум
В прорубь евроокна с просторным
Видом на закипающий шум и ГУМ
Здесь, и далее на промзону.

Как червями вспаханный чернозём,
Каблуками асфальт пронизан.
В голове назревает вечерний звон,
Заставляя захорониться

В переход, где подземный артист, мастак,
Злобных шаржей пещерный гений,
Подмигнёт тебе и совсем за так
Нарисует немного денег.



ТРУБА

Бабушки бьются за тару от нашего пива,
Наши окурки уходят по кругу на Север,
Соки кишок нам глаголют минорные мантры:
Голод ведёт панкоту в подземельные метры.

Мы очутились в начале метельного марта.
Мокрые ноги не мёрзли, но олово-горло
Горькое драли насильно, гасили Егором:
Чёрные струны калечили пальцы и грели.

Много часов были пьяными — не было денег.
Мы обещали друг другу податься подальше:
Дольше от марта, когда будет меньше одежды,
Дальше, к июлю, когда прочерствеют надежды.

Знали бомжи в пиджаках и эстеты в погонах,
Знали расщелины мрамора с синей искрою:
Дом под землёй — он не хуже, чем снег над землёю,
Как молчалив и безмолвен он, снег над землёю!



*  *  *

Словно костью Адама в гончарном кругу,
Словно словом «весна» на чужом языке,
По помойным углам — но глаза берегут —
Что ни кошка — грязна, что ни бомж — в пиджаке.

И не видно мне, как — там, на том берегу —
У великой межи припадает щека.
Заводные прохожие спят на бегу,
Бьётся траурный дождь за бортом пиджака.

И ночного дождя кислота в темноте,
И вечернего болиголовый загул —
Варят мыльный бульон в накипевшей воде,
Моют адовы рёбра в горячем кругу.

И на кухнях, на радиоволны ловясь,
Говорят о высоком и жарят рагу.
Бродит кухнями психоделический вальс,
На три четверти горький в гранёном кругу.

От дешёвой воды проседают зонты.
Пляшет плеск по пятам, по полям, по дворам.
Всё бы жить-почивать, да осталось — понты:
Обживать кирпичи, ожидать телеграмм.

Мне до Вашего берега мчать и молчать,
Мои кони легки, точно стук топоров.
Скоро станет легко засыпать по ночам —
Поворот до оград, да ворот поворот.

Я спешу к Вам, чего же Вам боле? Я — к Вам.
И спустя этот дождь, и устав от воды,
Я поставлю винтовку у входа в вигвам,
И обнюхаю двор, и чужие следы.

И игрушечно-ёлочный дом-огород
Не затронут ни тлен, ни ишак, ни рычаг
Допокуда горюч Ваш костёр-углерод
И взрослеют жемчужины в Ваших прыщах.



НАЧАЛО ШЕСТОГО СИГНАЛА

ночь до сна не достать
ночь полна фонаря
устелила уста
пролегла по нулям

и искринки песка
затвердели в часах
ночь тиха вышина
ночь нежна промеж нас



ПОЛЯ  

Начало гона выпадало в полдень первого
Вагоном шесть неспешного шестьсот весёлого,
Гружёным дамами со взорами зоологов
В меня, воняющего с третьей полки кедами,
Рюкзак давил в живот, пекло послеобеденно,                       
Потелось истово, от счастья пели волосы,
Стояли мимо стаи сёл в озимом золоте,
И увозимы были северные ветры.

И от столба к столбу, в протоке зноя-радости
Чадя распалом стали, гудом, стали скрежетом —
Росли вдоль тела токи-отзвуки падежные
Времён от вечера вчера до недр детсадовских,
Вели по памяти, щемящие, утешные,
Вручали прежнюю суму неистово нести,
И оставалось — ничего и не осталось, и —
И клясться незачем, и обижаться не за что.

Фильтруй гнилой базар изящною словесностью,
И предавайся самовывозу везения.
Поля, как формы бытия, влажны и зелены,
Уходят в бездну, продлеваются за бездною.
Главнейший спорт — ориентация на местности.
Твои поля добры, теплы, стозвонны, озерны,
Дороги все равны тебе, а ветры все верны.
А ты не спишь — а ты не спи, да ты давай, не спи!

ст. Нежин



*  *  *

Рыбная косточка в ночь с четверга на пятницу,
светлая в памяти, словно какашка в проруби…
С тёлками тёплыми поезд в бессмертие катится,
ночь проступает и множится стёклами-протубе-
ранцами неба навстречу, и бродят гекзаметры-
стуки по крыше и по полу верного сапога
в ночь чести-совести, ясного рыбного знамени,
рыбного зарева, чистого рыбьего запаха.
Позже, наутро — пригрезится чёрствая корочка
чёрная с каплей-изюминкой, тмином изрытая.
Завтра сойду на конечной, несолоно перечтя:
«Ночь с четверга на пятницу, косточка рыбная».

ст. Ворожба



*  *  *

Как плохой подстрочник, тусклый подстаканник
Режет слух, качая чай в окне стакана.
И болтается состав меж полустанков
Кандалакша — Пояконда — Африканда.

И втупую в полутьме околевая,
Но в тулупе всё никак не околея,
Ты трясёшься, и тебя, как Калевала,
Колея несёт в Карелию, колебля.

И летят навстречу сосны в маскхалатах
Рунным перечнем эпических героев.
И текут по капле ягоды-караты
Янтаря под чернобуркою-корою.

ст. Медвежья Гора



*  *  *

Лапчаты и шершавоствольны
Ели, ели, берёзы, ели.
В плотном подоблачном снегостое
Где карельские акварели?

Много снега; оттенки снега
В цвете каждом: зелёном, рыжем.
Эта гуашь — полотно разбега
Хищному глазу и добрым лыжам.

Внутренним зрением и наружным
В утреннем холоде проступало:
Нету похожих здесь друг на дружку
Ёлок, и даже похожих палок.

ст. Полярные Зори



*  *  *

Ветер с моря дул, ветер с моря дул, ветер северный ядовитый,
В мелкий лёд оклеивал бороду, на устах оставлял выдох,
Застревал горючей иглой в груди, запрещал разговор и кашель,
И большие сторожевые льды шевелились живой кашей

И дышали вольно и глубоко, как и подобает прибою,
Будто их и впрямь герой ледокол вывел тщательною резьбою,
И арктический саван метал с листа кочевую пыльцу барханов,   
И цвела морозная чернота в смертоносной дыре океана.

И полярной луны нежилой проём над губою реки Туломы
Становился зорче, и нас вдвоём застигал впопыхах подъёма
На дощатый трескучий причал, горя над молочно-парным удушьем:
Море Баренца конца января отмывало Кольскую сушу.

Спите, спите впрок: поперёк дорог — руды зэческого Эдема,
В нежилой глуби — часовых Хибин остророгая диадема.
В голытьбе мерзлот спит подснежный лёд, синий ягель и синий сланец,
Спит страна Лапландия, звезд полна — вышина, и звездам — числа нет.

Мурманск



*  *  *

Ни слединки к Тебе; по ночам глазам
Только слёзней от снежной рези.
Хоть окно блеснуло бы, хоть звезда!
Обходи кругами, считай до ста...
И однако же глянь — долезли!

Мы останемся в этой глухой Кеми,
Нас никто не найдёт на карте.
Человече, возьми у зимы взаймы —
Отопри, повыспроси, накорми,
Выдай нары, раздай подарки.

Монастырское ухо острей снегов:
Прогудит колокольным соло
Сонный гул снегопада, как гул сапогов.
По пурге отсюда до Соловков —
Лай затворов, собачий холод.

То строители века! Стальной рукой
Их косило и пожинало!
Обрели бессмертие и покой,
И легли мясокостной цепной мукой
В мавзолей Беломорканала.

Соловьиная вьюга зовёт на «ты»,
Соловечьему вою вторя.
Но уже не страшно — мы взаперти.
Наши сны — разносчики пустоты,
Чайки Белого неба и моря.

Кемь — Беломорск



*  *  *

Два цвета цветочных, Иван да Марья, из школы таскают двойки,
Рисуют в учебниках, портят парты, покуривают во дворике.

С утра их накормят порожним чаем и выставят обучаться.
Но холода дети не замечают, и болеют нечасто.

Безмолвны горячие краны, в котельных запои, и нечего жечь в них.
Зато по субботам в центральной бане так много красивых женщин!

Приходишь из школы, и щёки с мороза — как задница от крапивы!
А вот тараканы не мрут, не мёрзнут, но как-то и им противно.

От солнца — ни света, ни грева, дожил до обеда — и ночь застала,
И, кутаясь, словно Гагарин, выходишь за хлебом под свод звездостава.

Медвежьи созвездья висят на морозе, как проволока колючая,
Как красные кровяные тельца рябин, как сухое горючее.

Петрозаводск



МЕЛОВЫЕ ЗАНОСЫ

1.

Где пятерня Хопра держит за горло Дон,
Сквозь варикозность крон, неводом их ведом,
Шёпоту муравья и загулу шмеля
Вторя, пройду и я, воздухом не шевеля —

Не попадя в мишень эвклидову пауку,
Мимо пушных мышей, корни пустивших в куст,
Мимо — не тронув грибных, ягодных, злачных мест,
Тех, что не выдаст Бог, разве кабан объест —

Выйду на берег лечь, в байковой пижме лежать.
Заводи не пересечь, не вспугнув лягушат,
Не задев камыши, не превратив в глубине
Отражённых кувшинок в черепки на волне.


2.

Мел на пути. Замело, замесило шлях.
Долго иди. Подошвы в мягкой пыли.
В мутной воде (реку вброд перешли)
Мел намечает мель, намывает пляж.

Вдоль по реке на мелу понарос лес.
Цепки дубы-колтуны да гниды омел,
Страшен лосиный скрип да кабаний след.
Страшно, но путь по ночам освещает мел.

Медленный мел ломится в поры гор,
В донья оврагов, в норы гадюк и стрижей.
В полдень редкая мошь и редкий росток
Прячутся в тень друг другу, но тень горячей.

Кладбище рядом. И только в глуши крестов —
Лечь, заглянуть в дырочку ремешка.
Взяться за ум, взяться за ремесло.
Мел разведён в воде, и вода крепка.


3.

Вишни — чисты, нецелованы, высоки —
Зреют, где вечер реет среди садов.
Солнце садится долго, садится до
Самого края зренья, за грань строки.

Дроглой ладонью гладя локон костра,
Высвобожу неукротимое:
— Лакомое, синеглазое ты моё,
Эй, завари-ка мне чаю из топора!

Вспомни, забудь, снова перелистай
Волоса звон, голоса перелив,
И не востри перьев. И первые
Капельки эти — пота на лбу — оставь.

Фомёнково — Елюзань



*  *  *

«Уфа» по-башкирски записана в три циферблата:
Без четверти три, шесть ровно и четверть десятого.
Под этой симметрией, с разницей часовою
С Москвою, мы вышли из поезда, нас было двое.

У нас было время увидеть юрты в продаже,
Успеть искупаться в горячем пруду говяжьем,
Глотнуть с цветоносных полей и с копаемых скважин
Поветрие мёда и нефти ещё не бодяжных.

Под пряный забой местных «ДДТ» и «Земфиры»,
В зенитном жару, измотавшем все наши фибры,
Оставившем, остальное пожёгши в пятна,
Два цвета Башкирии — розовый и салатный,

Да выбеленную рябь реки Агидели,
Мы выехали из города, как и хотели —
Вдвоём уместившись в переднем сиденьи ЛАЗа,
С беседами о Христе во время намаза.

Уфа — Аша



*  *  *

Чем ближе к восходам солнца, тем резче континентальность,
И ближе поверхность суши к светилам и форме шара.
И новые главы соборов в дыму городском блистают,
Как новые каски пожарных на фото на фоне пожара.

Так долго не знали дома, что больше не важно, где мы —
Спросонок уже не спросим, куда и зачем нам дальше.
И даже уже приятно, что для воплощенья темы
Не лупишь клавиатуру, а давишь на карандашик;

И пишешь слова в блокнотик на память себе от себя же
О том, что только и было, что видом в окно вагона.
И новым флажком на карте, звездою на фюзеляже —
Мы входим во взятый город подобно Наполеону.

Россия, безродный хаос, театр для пилигримов,
Пустая одна шестая, сквозняк бесконечных станций!
И в каждой дыре мы ищем музей, телеграф и рынок,
И всё серьёзнее шутим, где именно здесь остаться.

Иркутск



*  *  *

Город, которому 70 лет, видимо, не жилец.
Прочь от вокзала пролёг проспект Первостроителям вслед
Назван, запущен, забит дождём, обнесён лебедой.
Городу сверстником каждый дом, 70 лет молодой.

70 — возраст прощать долги, время женить внучат.
Но его кладбища невелики, но роддома молчат.
Корни родни, кости родни разъединил Союз.
Волны доносят китайские пни, ветры — тунгусский гнус.

Городу юности 70 лет, города вовсе нет.
В редком окне баба и дед смотрят в экран на свет,
Слушают вместе с большой страной бодрый физкультпривет,
Носят пожизненный проездной комсомольский билет.

Комсомольск-на-Амуре



*  *  *

Здесь разбился Лебедь и вымер олень,
Но стройна времён череда.
И древней деревьев и деревень
Деревянные города.

Крепостной первобыт их разит родным,
Не прогнившим в сугробе лет.
Греют срубы, и трубы разносят дым    
За края часовых колец.

В деревянном городе красная ярь
Оттеняет таёжную топь.
Где рассветы пронзительны, как ноябрь —
Омерзителен автостоп.

Ночь за ночью горит торфяная марь
И седеет в траву до слёз.
А шофёры слушают «Ласковый май»,
Подпевая, чтоб не спалось.

Что, трясёт? Да скорей бы уже снега,
Ну а там и осень, глядишь...
Под бензинную и папиросную гарь
Намотало немало тыщ.

Красноярск



*  *  *

Путеведи меня, последняя звезда.
Над тридевятым полем ты одна и та же.
И мой романс тебе, переходящий в кашель,
Услышат рощи, где не дрогнет ни листа.

Путеведи меня, покуда глубока
И различима в получасе до раззвучья.
Но зазвенят со дна чащоб глухие сучья —
И ветерок сойдёт на кончик языка.

И мурава волной — как море муравью!
Редкоземельными запойными лугами,
Вдоль холмогор под кочевыми облаками
Путеведи меня, а я поговорю.

Запоминай меня до пояса в росе
В густых разливах гераклитовых колосьев,
В мельканьи ветреных теней лесополосья,
В строю берёз, где я оброс и обрусел.

Моя звезда, я твой последний часовой,
Подзорный твой и твой попутно уводимый.
Путеведи: пустоты неисповедимы.
Мой волчий голос, мой немолчный голос — твой.

Тебя так мало, ты уже расщелена
Ростками рек непоправимого разгара.
Горело наголо, и не уберегало.
Оставь меня, но не останови меня.

Саратов — Воронеж



ЧЕСТНАЯ ВОДА  

В дни загулов я иссиня пил дорожную воду.
Например, в поездах — железнодорожную воду.
Она не намного правильней, но — честнее,
Как третьи полки сквознячных общих теснее.

Я избегал воды вокзальных сортиров,
Воды в квартирах, тем более нет — за деньги.
Я старался не доводить одежды до дырок,
И старался отбрасывать как можно меньше тени.

Ведь места под светом чем меньше нам — тем теснее,
Поэтому я всегда был высок и строен.
И слов наших чем меньше сказано — тем точнее,
Поэтому я был немногословен и скромен.

Я познал ещё пару десятков подробных истин;
Ночевал в придорожных посадках; но не был честен.
Потому что мне хотелось проснуться дома.
И я, вероятно, был счастлив, и жил долго.

Воронеж — Белгород

Публикуется по авторской рукописи

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016