ВЯЧЕСЛАВ МАРАКОВ

Родился в 1989 году в Рыльске Курской области. Окончил филологический факультет КГУ. Участник и лауреат нескольких фестивалей. Лауреат «Оскольской Лиры» (2010). Гран-При «Серебряной струны» (2010). Живёт в Курске.


НЕВЫНОСИМО


*  *  *

Серые дворики, синие дворники,
Белый февральский туман.
Ждут в небесах постаревшие школьники
Табор киношных цыган.

Пьют Ивановы, Петровы, Синичкины
И матерятся в закат.
Пальцы озябшие с чёрными спичками
Над городами дрожат.

«Нет ни тоски, ни стыда, ни безумия» —
Зуммеры им подпоют,
В чёрной земле некрасивые мумии
Тихо и грустно сгниют.

Табор уходит и падает замертво,
Но остается печаль.
Синие дворники, белое марево,
Серый, как небо, февраль

*  *  *

Ты как будто была, и как будто мы всё-таки жили
Этой странною жизнью, которую выдумал сам,
Где бредут по земле одинокие белые ИЛы,
Не взлетев никогда в голубые от гроз небеса.

Мир, что та карамель, и внутри он окажется ярче,
И сильней, и острей, и, наверно, смешнее  чуть-чуть.
Был перрон и вокзал, и в плацкарте испуганный мальчик…
Только в тамбуре пели: «ничего, милый друг, не вернуть»

Потому не грусти, пусть сорока споёт тебе песню,
Пусть огромный БЕЛаз увезёт тебя в розовый юг,
Где светло и тепло и, конечно, в сто крат интересней…
Нужно только ступить за ладошкой очерченный круг.

Это правда из книг, это жгучие детские слёзы
Об убитом щенке, о мишутке, о добрых делах.
Потому так смешно. Так совсем не похоже на прозу,
То, чем ты мне казалась тогда в одинаковых утренних снах.

Чем в бою веселей, тем грязней и ужасней пехота,
Тем сложнее идти вдоль по кромке не стаявших льдин,
И звучит в небесах, как предательство, голос пилота:
«Извини, но, увы, ты прожил эту сказку один»



*  *  *

Розовая пена Ваших локонов —
Крымский вечер, замерший в волне.
Видно, всё-таки богами было соткано
Ваше тело. В синей тишине

Лётчики купают сонных ангелов,
Крылья их взбивают облака...
Глупость? — Ну, тогда давайте набело
Перепишем скучные века:

Цыган подзовёт нас, пьяный, сказочный,
И проводит в шумный балаган,
В три цены продаст браслет загадочный,
И соврёт, что из далёких стран

Птицы прилетают беспризорные,
И поют на птичьем языке,
Как тоскуют на земле влюблённые,
И по Вашей тоненькой руке

Станет сочинять, мешая с фактами,
Запах винный, счастье, корабли...
А потом исчезнет с музыкантами,
С ним исчезнут беды и рубли...

Милая, смешная, навсегдашняя,
Дьявол карамельной пустоты.
Птицы падают от холода в напрасные
Никому не нужные цветы.



*  *  *

Сутулый татарин плеснёт мне в стакан виноградную чачу,
И крымское солнце меня поцелует в висок,
Не надо, мой друг, говорить за любовь и удачу,
Со мной всё в порядке, всё ОК, дорогой мой, всё ОК.

В восторженном небе улитки расплавленных МИГов,
Над морем закат, в бесполезной солёной воде
Красивые рыбы под оптикой розовых стрингов.
Когда это будет? Мой друг, никогда и нигде.

Пустыня не внемлет ни Богу, ни жёлтому ветру,
Упасть бы в объятья акаций, очнуться под белой волной,
Оставить лишь синий из этого бледного спектра.
Пока тебя не было, кто был всё время со мной?

На серых вокзалах прощания грустных славянок,
Иголкой под кожу вонзается в чёрную степь,
Мой медленный поезд с дурной суетою стоянок,
Мы все уезжаем, мой друг: в дороге нельзя постареть.

Уставший Печорин с обветренной смуглою кожей,
Протянет мне руку с простым голубым партаком
— Жаль, мелочи нет. — Как грустно, как пусто, о Боже
— Вагоны отходят, плетись к своей Вере пешком.

Сгорает скала в красном солнце и с нею страницы,
Восторженной чуши, написанной здесь по весне,
Поехали, друг, нам всё это однажды приснится
Каким-нибудь утром в каком-нибудь радостном сне.



*  *  *

Уехать к морю бы огромною зимой,
Увидеть горизонт без тёплых тварей.
Уехать. Стать ещё одной волной.
И не вернуться никогда в мертвеющую Азию.

Уехать к морю бы, в убогий русский Крым,
Бухать в плацкарте, слушать нищебродов,
Трястись от холода, глотать табачный дым,
Смотреть, как станции сливаются в сугробы.

Уехать к морю бы. Согреть в руке вино,
Схватить простуду, кашлять в руку сухо,
Уехать навсегда, как в пошленьком кино —
За просто так. Смешно, конечно. Глупо.

Дожить,  вбежать, влететь  в пустую степь,
Считать созвездья в чёрном небосводе,
С пронизывающим ветром хрипло петь.
И верить сказкам о такой простой свободе.



ГОРОДСКОЙ ПЕЙЗАЖ С НМИЩЕНКОЙ

В ночь падал город остывая,
Ноябрь тлел,
«03» спешил ещё не зная,
Что не успел.

И ангел спал на остановке,
Покинув храм,
И ждал поэт любви и водки,
Назло стихам.

У клуба девушки толпились,
Зайти б успеть,
А над толпой крылами бились
Судьба и смерть.

И в сером цвете растворяясь,
Хрипел блатняк.
Она шептала улыбаясь:
— Здесь всё не так.

Шрам, сон, безумие, антоним,
Всему вокруг.
Из тонких линий на ладони
Сложила круг.

И платье красное сияло
Поверх трико.
Как будто жизнь начать сначала
Совсем легко.



*  *  *

Мама, со мной, наверно, не всё в порядке,
И хорошие книги, к несчастью, не помогают,
Позвони мне, прошу, позови полоть грядки
С какой-то хернёй... Что там у вас сажают?

Я уеду в Славянск, или подохну пьяным,
Я победил во все прятки, благо, в пустыне это легко,
Набери меня срочно, я справлюсь с любым бурьяном,
И стану примерным сыном в синем, как ночь, трико.

Мама, я стал священником, даже построил церковь,
Такую, как и хотел, похожую на шалаш,
Стою там теперь с бородой, похожий на злого Стеньку,
И медленно так тяну классический «Отче наш».

Ты это не знаешь, всё кончилось утром рано,
Проснулся, умылся, оделся, и вышел, увы, к такси,
А не к прихожанам, и долго молчал с экрана,
Оставив слова для «помилуй» и, всё-таки, для «спаси».


Но.
К чёрту твой огород, капусту, морковь и лето.
И хоть мне уже не помочь, поставь за меня свечу.
Я не приеду. Крути из мечты котлеты,
Это я, мам, не падаю. Это я, мам, лечу.



*  *  *

Лечь головой в можжевельник в жёлтой индейской пироге,
Отчалить от берега под освещённым мостом,
Забыть эти ямы и грязь, что встречались на долгой  дороге,
Ведь вниз по течению, метр за метром, мой дом.

Полжизни в гостях, и полжизни на съёмных квартирах
Родительский хлеб доедал, запивая дешёвым вином.
Теперь только плыть. Мимо всех этих, в общем, счастливых.
Туда где стоит мной ещё не покинутый дом.

И звёзды легенд, звёзды самых пронзительных песен
В холодной воде отражаясь, кому-то расскажут о том,
Что в мире есть боль, есть тоска, но сквозь всю эту плесень,
По белой реке я уплыл в свой единственный дом.

И вёсла за борт, и уже не придётся сражаться
Всегда против всех, сквозь теченье, к судьбе напролом,
От севера к югу.
Настала пора возвращаться
В сожжённый дотла, в мой, меня не дождавшийся, дом.



*  *  *

Китеж-град потаённый, раскинутый в синей степи,
Под когтём Коктебеля, за рабской спиной Балаклавы,
Если я не вернусь, ты другого меня не терпи,
Не давай ему пить можжевеловой терпкой отравы.

Подменяют меня, покупают за выслугу лет,
По частям, по делам, по рисункам в рабочем блокноте.
Дух ступает где хочет, а тело идёт на обед,
Где не хлеб наш насущный, а куски недожаренной  плоти.

Но тебя не отдам, и не сдамся, и брошу к чертям
Все карьерные планы, свои неплохие сюжеты.
Буду жить с татарвой у порога в сокрытый твой храм,
Где от каждой свечи загорается крымское лето.

Я когда-то давно обещал слушать вьюгу твою,
Свесив ноги с Ай-Петри, любовь обнимая крылами.
Потому и вернусь, что полжизни об этом пою,
И в награду за песню умру за резными вратами.



*  *  *

Ангел судного дня в синих джинсах и сером дрянном пиджаке,
Подрабатывает в похоронном оркестре, а вечером перед баром
Жарит джаз для людей, Бог тусуется рядом, с затёртой панамой в руке.
Просит помочь музыкантам. Но люди спешат. Музыканты играют даром.

После пьют у фонтана вино, и мечтают уехать в Крым,
Громко спорят о чем-то с бродягой, ругаются с капитаном,
Бог даёт ему денег, смотрит вслед, и задумчиво курит. Сквозь дым
Проступает рассвет. Ангел плачет, закинувшись фенозепамом.

Так проходят недели и годы, стареет братва в кабаке,
Их наколки линяют, их песни становятся злее,
Ангел делает музыку, Бог сжимает червонцы  в руке.
И несёт их все старой цыганке, что стоит вдалеке на коленях.

Когда плавится небо от невыносимой жары,
Эти двое берут и срываются к морю и винам,
Ангел пьёт всю дорогу. Над Богом кружат комары,
В свете фар дальнобойщикам кажется это кружение нимбом.

Через несколько дней начинается степь. И в больном придорожном селе
Парни Господа бьют по лицу за «прикид и немытые патлы»
Ангел спит в драбадан, и проснувшись в пыли на земле,
Он не мстит никому. И спокойно плывёт по асфальту

И приходит на пляж, и трубит среди пьяниц, что мир будет, конечно же, будет спасен,
И сбежав из больницы, Бог разбитым лицом улыбается детям.
Море плещет у ног. И цыганка в покинутом городе слышит сквозь сон
Эту музыку юга, что приносит сюда заблудившийся спятивший ветер.



*  *  *

Неправильные люди в правильных городах
Русской весной меня обнимают за плечи.
Боже, ты обещал, что любовь изгоняет страх,
А у меня всё не так. Грязный причал. Вечер.

И тысячи километров и шумные поезда,
Сквозь стук монотонный к сказке, что всё поправимо…
Но в небе была и будет только одна звезда
Что ночью смеётся, устав от объятий Крыма.

И волны, и волны, и камни, рыбы  на самом дне —
Это немного, впрочем, и нужно мало.
А оглянёшься назад, видишь — Содом в огне
Красного семафора Харьковского вокзала.

Море у ног. Ветер. Цветёт миндаль.
Свобода и смерть. Грозные триколоры.
Вгрызться бы в волосы. Тихо стонать: «Как жаль».
Север. Побег. Некого ждать. Горы.

Но есть щебень и шпалы. Заброшенные пути.
И я всегда оставался здесь, где бы меня не носило.
К чёрту все километры. Белый миндаль, цвети.

Невыносимо.



*  *  *

Так тоскливо и тошно
Что стихи обрываются на полусло…
Этим летом нарочно
С головой под подушку, назло

Чёрной жирной земле,
Небесам, полыхающим газовой сваркой,
Мудакам при бабле,
Мы останемся жить. Ангел мой, отодвинься, здесь жарко.

Пусть уходит на взлёт,
Самолетик бумажный с чернильными звёздами детства,
Пусть меня увезёт,
От кисельного берега лодка из сладкого теста,

В ту страну где мечта,
Где плетётся троллейбус в сиреневый космос,
Где трава лебеда,
И с утра из динамиков громкая песенка льётся.

Подпевай же скорей,
И про грусть, и про страсть, и про чёрные очи,
Ангел смерти моей,
Возвращайся ко мне злой декабрьской ночью,

Пусть в тот миг прозвенит,
Из открывшейся двери авто эта музыка злая,
И угрюмый бандит
Пусть посмотрит на звёзды, как будто не зная,

Что всё в мире — смешно.

А в троллейбусе ржавом, свернувшем, сошедшем с маршрута
Ангел льёт мне вино,
И мы едем туда, где светло, где уже начинается утро.



*  *  *

Вот и не осталось ничего святого,
И ни верой, ни надеждой не спасти,
Только в небе Бог совсем не строго
Улыбнётся мясу на кости.

И потом, как в песне, от улыбки
Протрезвеет, глядя в темень, старый зэк,
И приснится человеку, что ошибки,
Никогда не совершает Человек.

И в заплёванной, как память, подворотне,
Вдруг исполнятся желания шпаны,
И в руке измяв чужие сотни
Я рвану к тебе сквозь полстраны.

И приду. И буду врать о лете,
Пьяница и навсегда — поэт.
И проедет мимо в синем свете
Лейтенантик лучшей из планет,

И посмотрит так, как будто в мире,
Нехороших нету новостей,
Будто девушка, в их маленькой квартире,
Не любовника встречает, а гостей.

И не будет никого другого,
И не будет снежной суеты.
Не осталось ничего святого,
Только ты. Конечно, только ты.



*  *  *

Как сажали осу на плечо однокласснице Ленке,
Как кричала она, от укуса рыдая смешно,
Как летели потом, через все перепрыгнув ступеньки,
Во дворы, где крутилось до боли живое кино:

Был «Гундосов пролив», «Крысин дом», проржавевший «Титаник»,
Бесконечные драки, ночёвки под небом простым.
Вспомнишь весь этот бред — повзрослевший уставший ботаник,
Улыбнёшься легко. И попятишься в розовый дым:

На полшага назад, на страницу, на строчку, на слово,
На листке календарном по всем водопадам канав,
В эту жаркую осень, где вышел с урока второго,
И уже не вернулся, тетрадь со стола не забрав.

Не вернулся. Не вынес. Не смог рассказать сонной Лене
Про рассветы над степью, про ветер, про ржавую грусть.
Как в «Титаник» забравшись, уплыл на большой перемене,
В никакие моря, заучив пару строк наизусть:

Был «Гундосов пролив», «Крысин дом», а потом их не стало,
Без зелёнки зажили колени, старый катер убрали на лом,
Ничего не случилось. Просто я пропустил два удара.
И осел на траву. И не важно, что было потом



*  *  *

Февраль по нраву только конькобежцам
И лыжникам, и тем, кто сжёг мосты.
Скажи, дружок, куда с тобой нам деться,
В какие чумы вечной мерзлоты?

Вот, слякоть, снег, вот хилые трамваи,
Вот пробки в пахлаве из чёрных трасс.
Откуда чувство, будто поминают
За упокой на каждой службе нас?

Какие фильмы крутят на экранах,
Какие хоббиты куда кого ведут,
Котлы в Дебальцево, расчётливые планы,
Война и мир, нам что-нибудь дадут?

Не думаю. Налей холодной водки,
Зажги конфорку, вспомни анекдот.
Заложники простой метеосводки,
Мы сплюнем в серый, грязный небосвод.

И растворимся в лицах и пейзаже
«Звезду полей» напев в который раз.
Февраль для лыжников и для вояк со стажем,
Для всех для них, но точно не для нас.



*  *  *

Опускаясь на дно
Общежитий студенческих грязных,
Я-то думал одно —
С понедельника точно в завязку,

Я-то думал всерьёз,
Перееду и точно отмоюсь,
От чужих липких слёз,
Повзрослею, пойму, успокоюсь.

А теперь посмотри,
Обними то, что рядом с тобою,
За окном 23,
Я ещё не простился с зимою,

Я ещё не устал.
— Что вахтер в коридоре пролаял?
— Жаль что снег затоптал?
— Ну и что? Всё равно бы растаял.

Проведи по спине
Своей детскою влажной ладошкой,
— Что я вижу во сне?
— Только то что осталось, немножко,

А точней ничего,
А точней ничего и не надо.
Это просто кино,
Трейлер к ужасам взрослого ада,

Это просто апрель,
Это просто письмо на открытке.
Вот звонок и вот дверь,
И осталось всего две попытки

Чтоб дожить и допить,
И потом уже точно в завязку,
Здравствуй, Боженька, где здесь купить
На последний сеанс контрамарку?



*  *  *

Кем останемся мы? Превратимся в сюжет анекдота
В этом городе серых людей и замёрзших собак?
Разыграем спектакль, с алкоголем, тоской... — идиотам
Это нравится, знаешь. Наверное, скажут: «Пустяк».

Я примерю мундир и забью папиросу афганкой,
И, как Чацкий, в карете уеду со сцены к блядям.
Ты прикинешься правдой, а после окажешься сказкой.
И Чинаски обнимет меня, и прошепчет мне тихо: «К чертям…»

Он толкнет монолог, но оплёванный жалкой богемой,
Станет пить в кабаке отвратительный местный коктейль,
В коем смерть подают, разбавляя водой и изменой,
А потом будет грызть чёрной глоткой пустую постель.

Только ты не молчи! Пусть в сценарии потные руки
Зачеркнули «любовь», обезличили главную роль,
Брось презрительный взгляд, и в антракте счастливые суки
Вдруг запнутся на миг, человечью почувствовав боль.

Будет зрительный зал, и похмельные жуткие лица,
Будет очередь, грязь и закрытый дешёвый буфет.
А потом ничего, и лишь музыка чёрная длится.
Нам уже не помочь. И печального, в общем-то, нет.

Так что просто играй, никакая никчёмная шутка
Не заменит собою щемящий закон пустоты:
В этом городе серых людей я на жёлтой красивой маршрутке
Не приеду к тебе подарить голубые цветы.



*  *  *

Вермут. Семь сигарет до утра. Самые дешёвые шмотки.
Танец воронов в сером прозрачном холоде.
Ноябрьская кататония. Кадр на перемотке:
Бог повсюду в этом уродливом городе.

Бесснежье. И в занебесье — ангелы пустяков.
Тут, в поднебесье — мелочь по всем карманам.
Довольно банальный набор худших осенних снов.
ЛЭП, цепляясь за облака, пьяным поёт шаманам.

Каша из грязи.  Куча-мала из ветра.
Прошлая жизнь. Волны из чёрных спин.
Скорая растворяется в жалком вечернем спектре.
Больница. Окно. Маленький шприц. Инсулин.

Это конец дорог.
Не важно.
Не страшно.
В живых останется только Бог.



*  *  *

Если это война — то считайте меня побеждённым,
Пусть растопчут мой флаг дети, бабы, красавцы в трико.
Эти полуслова полумёртвых для полувлюблённых,
Вы оставьте себе. Сбитой птице смешно и легко.

Сбитым птицам легко. Сбитым звёздам плевать на желанья,
Ни о ком, ни о чём, ни за чем, ни про что, никогда —
Разве звёзды не знают, что в какой-то там кафельной яме
Плачет пьяный дурак. Ни мечты, ни тоски, ни стыда.

Пусть всё рушится в ад. Пусть сгорают, пусть тонут, пусть плачут
Города, кабаки, этот сирый убогий народ,
Я уже не хочу ни победы, ни пива, ни сдачи
Я хочу проиграть. Проиграть без победных хлопот.

Проиграть навсегда, без надежды на месть или чудо,
Быть повешенным дуче, чёрным пеплом оставить Берлин.
Этот бой не для всех и, покинув окопы, я буду
Торговать вам цветы, из сожжённых напалмом долин



*  *  *

Во времена разъедающего постмодерна,
Залипни хоть в «Физрука», хоть в своих «Интернов»,
Хоть в «Доктора Кто», хоть в «Кислород» и виски,
Однако, проснувшись в крови на вписке,
В толпе малолеток, вспомни простую фразу:
«Бери то, что нравится, не спрашивая и сразу,
Не отдавай ничего» и пусть только ветер воет
О том, что твои обещания копья не стоят.

Мы родились в эпоху, куда нас с тобой сослали,
Глупо искать прощения. Забвение лишь в печали,
И, может быть, в паре фильмов Фон Триера и Кустурицы,
Но точно не в красных, воняющих потом улицах,
Не в этой толпе, набившей себе в глазницах,
Поверх всего прочего главную мысль — «плодиться».

Давай улыбаться дождю, и дождь утолит печали,
Я типа «love you», ты, типа, «того и ждали»,
И бабкины сказки покроются красной былью,
И мы притворимся, как будто и вправду жили.

И облако-рай, заслоняя собою небо
Заставить поверить в эту смешную небыль.



*  *  *

В шалмане две красивые армянки
Вино бухали, подле тлел кальян
А жизнь кидала глупые подлянки,
Чтоб спился ровный, в общем-то, пацан

Узнайте, кто он, гордый и угрюмый,
Забывший запах женщин и цветов,
В запой шагнувший в порванном костюме,
Поэт блядей, притонов и ментов?

Знакомтесь — я, лирический подонок,
С бичами пьющий третий день подряд,
Стихи читавший с нищенских картонок,
Где жизнь и боль, и после смерти — ад.

Оттуда грусть, и искренность, и жалость:
«Подай», «Похмел», «Тюрьма», «Чечня», «Афган»,
«Ребёнок болен»... Но ещё осталось
В бокале пиво, и в толпе цыган

Беспалый, щуплый, пьяный вдрызг мужчина
Двумя культями стопку в горло влив,
Моргает глупо, вглядываясь в спины
Кабацких баб, и под простой мотив

Хита блатного, с водкой и свободой,
Он бредит, типа, беды обойдут,
И всё вернется, кончатся невзгоды,
И будут деньги, и ему сдадут

Под роспись десять пальцев и шалаву.
Гитара, юность, счастья жалкий лик.
Блатняк орёт про реки и канавы
А он твердит: «Прорвемся, мол, старик».

Не выйдет. Нет. Растрёпанный, напрасный,
Взгляну с тоской на город за окном.
Фонарь горит. Снег падает бесстрастный.
Глаза закрою. Смысл, наверно, в том,

Что правда есть, и правдою зовётся
Простая смерть, такая ж, как у всех.
Фонарь сгорит. И музыка запнётся.
И за окном застынет синий снег.



*  *  *

Вы видели, как убивают деревья
У самого основания ствола срезая кору?
И стоят они и ещё очень долго не верят,
В то, что уже очень скоро умрут.

Но ничего ещё не разумеющие,
Не умеющие испугаться,
Глядя на мир глазами обрезанных еврейских младенцев
Они
пытаются
Улыбаться.

А за что убивают? За то что вымахали?
Или за то что небо пытались стреножить?
Или всё-таки что-то услышали
Из осторожных разговоров прохожих?

Человечество не доверяет тому, что выше, и
тому, что имеет свободу жить.
Бабушки внуков потеплее укутывают в воротник.
Будто такие же шрамы
Пытаются
скрыть
на шее
у них.



*  *  *

Как пэтэушник в курточке кадета,
Куря и матерясь за ПТУ,
Плюет сквозь зубы первым снегом лето,
Содрав манту.

Устав от прошлогодних анекдотов,
Молчу в такси,
По радио поёт унылый кто-то,
Как воют псы.

Водила, брось, к чему все эти сказки?
Тебе ль не знать,
Что здесь, как там, от Пасхи и до Пасхи,
И жить и лгать.

Тюрьма, Россия, грязные бараки,
Сквозь серый цвет,
Бегут к закату чёрные собаки,
И смерти нет.

Неволя — есть, тоски — хоть прячь за ворот,
Любви — немного, много ноября.
Поёт певец и подпевает город:
«Прости, всё зря»

Всё зря, мой друг, заплачь в своей кабине
Свернув в тупик
Мы рождены, чтоб сделать сказку тиной,
И жизнью — миг.

И не уснуть, и не увидеть море,
Где корабли.
За поворотом голосует горе,
Скомкав рубли.



*  *  *

Как Вы нравитесь мне в Вашем тоненьком платье,
В Ваших фенечках, бусинках… В Ваших руках
Эта жалкая жизнь, это странное счастье,
О котором поют в покаянных псалмах.

Я покинул свой дом, я исчез в горизонте,
В непогоду и тьму я любил представлять,
Как Вы явитесь мне в Вашей бежевой кофте,
Или чтобы простить, или чтобы распять.

У причала в Крыму, до ручья под обрывом,
От монашеских стен, до буддийских ветров,
Я бродил просто так, ошарашенный взрывом
Ваших ярких волос и своих глупых слов.

Генерал без солдат и божок из пластмаски,
Пара рваных банкнот и помятый билет,
Вот и весь мой багаж, вот и все мои маски,
Но в спектакле для Вас подыграет рассвет.

Будет уличный театр, будут роли похожи,
Он споёт про весну, я про лето и зной.
Я найду Вас в толпе, и сквозь хмурых прохожих,
Нежно сжав Вашу кисть, уведу за собой.



*  *  *

Повторится закат.
Я с тобой притворюсь идиотом —
Это сборник цитат,
Это спетая мною по нотам

Песня счастья и лжи,
Песня ветра над мертвою птицей —
Так бросают ножи,
Так вбивают ботинками лица

В грязный пол кабака —
Будто кисть окунается в баночку с красной.
Эта песня легка.
И прислушайся...
Песня прекрасна.

Так что просто молчи,
Пусть играется  свет в изумительных карих.
Не помогут врачи.
Жизнь проста, как киношный сценарий:

И закат как всегда,
И наивная ложь во спасение,
В детских сказках беда —
Ни победа, и ни поражение:

Просто звук. Просто свет.
Просто мир без любви и печали.
Продолжения нет.
Через ночь все начнется сначала.



*  *  *

Ты останешься молодой,
Я, как водится, стану старым,
Растворюсь над фабричной трубой,
Белым дымом и северным жаром.

Лепта смерти скромна и проста —
«КПД нулевой, неликвиден».
Южный Бог улыбнётся с креста,
Я останусь с тобой, но невидим,

И неслышим, и, честно сказать,
Про «останусь» тут не угадаешь,
Просто страшно, так страшно признать,
Будто всё навсегда, понимаешь?

Будто всё это будет со мной.
Для меня, дурака, всё случалось,
И декабрьский лес голубой,
И к себе самому злая жалость.

Время лечит, давая наркоз,
Жизнь — ошибка в диктанте из детства.
Строчку вытянуть «рощей берёз» —
Хоть банально, но лучшее средство,

Чтобы главное скрылось в столбцах,
Чтобы было больней и печальней.
Чтобы Богу сказать в небесах:
«Извини, я всё это случайно»...



*  *  *

Вся местность здесь — сплошное Запарижье,
В грязи дорог, под ржавчиной замков.
И люди пострашней, и кофе чуть пожиже:
В полупустых кафе — тупая грусть быков.

Вечерний дедушка. Мешок  пустых бутылок.
И камни мостовой, летящие в собак.
У детства привкус кислых аскорбинок,
В карманах у него — рассыпанный табак.

Но больше нет кино. На белом полотнище
Следы помады, крови и вина,
И в зале пусто. И рыдает нищий,
Над дохлым псом. Звезда горит одна

На сером небе, в сине-сером круге,
За серым лесом, в сером никогда,
И ППС-ник пьян, и прячется в испуге,
По подворотням смерть от смертного стыда.

В Париже дождь, а в Запарижье ветер,
А в Запарижье снова холода,
Лишь август лжет, как будто есть на свете,
Другие страны, песни, города...



*  *  *

Как сигаретный пепел,
Как дым над сожжённой листвой,
О, Боже мой — Ты не светел,
И, кажется, не герой,

И, кажется, без пистолета,
И верных апостолов нет.
Господь мой — горящее лето,
Где всем по семнадцать  лет.

И в спальных убитых районах
Российских Химволокно,
Ты куришь на узких балконах,
С тоски вышибаешь окно.

Всея нелюбимых и пьяных,
Всея беспросветной страны,
Ты носишь такую же рану
Под рёбрами, как пацаны,

Одетые не по погоде,
Умеющие искушать,
Как те, для которых в моде
С разбойниками погибать.

Ты там — среди них и с ними.
Но миг, и уже летишь
Сквозь город в Великой схиме
Залитых гудроном крыш,

Сквозь драки, СИЗО, сквозь кошмары,
Сквозь  тихих отличниц мечты,
По тамбурам, лестницам, барам,
По кладбищам, через кресты,

Сквозь сбитую циферку 8,
И кровь с родниковой водой.
Господь мой — прохладная осень,
Останься, прошу, со мной.



*  *  *

Тьма за воронкой ванны
Глотала мыльную муть,
Сдавливая пространство,
Как вопль сжимает грудь.

А где-то в другом квартале,
В палитре других вещей,
Ты тоже лежала в ванне,
Пока я лежал в своей.

Поскольку не вместе, поскольку
Прошлое забывается,
Нас соединяла только
Канализация.

И вот сквозь колена и трубы.
Сквозь чьи-то вчерашние щи,
Навстречу летели друг другу
Из наших двух ванн ручьи,

И в общем дерьме объявшем
Город шестисоттысячный
Продолжениями встретились нашими
Капли нас сохранившие.



*  *  *

Засыпай, моя милая девочка, ну, засыпай, засыпай,
Пусть приснится тебе синий рай и милейшие котики,
Эти два огонька, что сжигают меня, закрывай,
Там во сне мармеладные ливни и твои карамельные зонтики.

И не надо грустить, лучше слушай, как ветер поёт,
Как грохочет трамвай, как ругаются пьяные пары —
Это сказка про то, что никто никого не найдет,
Это «ВЫХОДА НЕТ» на двери беспонтового бара.

Жизнь проста и печальна, как сбитый на трассе щенок
Ты чиста и легка, как полоска рассвета над морем.
Если б я умел плакать, мне помог бы, наверно, сам Бог,
Только я разучился. Да и кто назовёт это горем:

«Засыпай у чужого плеча» — вот и всё что хотел я сказать
Остальные слова — ни о чём, как попытка отсрочить расплату.
Я бросаю ключи, правду, ложь, жизнь и смерть на кровать,
А себя в этот город, начинающий жить от заката.



Публикуется по авторской рукописи




Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016