СЕРГЕЙ ЧЕРНЫХ

Родился в Губкине. Учился в Литературном институте имени Горького. Живёт в Москве. Лауреат фестивалей «Оскольская лира» (2009), «Нежегольская тропа» (2009). Автор книги стихов «Продрогший воробей» (2011), изданной на грант имени Александра Машкары. В 2016 году присвоено звание «Мастер Оскольской лиры».

СИЯНИЕ

*  *  *

Непризнанная юность
замерзала на заснеженном перроне.
Зима шептала колыбельную,
и жгучими губами целовала;
в её объятьях
простирался отчий край, вороний.
А ты стоял продрогшей тенью
в леденящей суматохе карнавала.

Вальсируя, вселенная
сжималась до растаявших жемчужин,
и весь твой путь земной —
был чист и бел
на сотни верст незримых.
Над фонарём струился пар,
кружилась ночь,
вскипала в лёгких стужа.
И слово «ВЕЧНОСТЬ» собиралось
из цветных осколков треснувшего грима…

ЗАБЕГАЯ ВПЕРЁД

I.

Мы встретились невзначай,
когда заиграл закат
всеми цветами земными,
внутри, колыхнувшись, свеча
выжгла твоё неземное имя!
В глубине взвыл огонь,
он кружил во мне
беспощадным драконом.
Земля издавала стон,
и я прозревал над тем,
что было сокрыто за-коном…

Мы встретились невзначай,
когда завертелась земля
всеми страстями мирскими,
ты подарила мне свой очаг!
И разверзлись во мне руины людские.
Мы гуляли пО полю,
босиком.
Ратному полю.
Но ты была далеко,
в тебе трепетала воля.

Когда на закате зари  
проявлялись руны,
я подарил русалке
земную печаль
и чёрные струны.


II.

Облако лиц в коленях твоих порталов гласит: «любовь»!
На поколении данном сошлись фракталы ушедших в море.
Ты можешь листать по лицам чужой улов,
но навряд ли поймёшь написанное на заборе,

на котором, детской рукой, нетвёрдой, начертаны имена
обожжённых героев, как добрые письмена,
и пустые наветы на лучшее рождество;
полируется хмелем и царской горечью
твой престол.



*  *  *

Вдыхая морозное дуновение
апокалипсиса,
те, которые не замерзают —
сходят с ума.
В их лицах нет ничего кроме
идеологической злобы
на Бога,
Твои сверстники вряд ли читают
классический многотомный роман;
в их домашних библиотечках
спрятана смерть Ван Гога.
Она, как промасленный ствол
пристально целится
в рабство,
на остаток жизни,
опережая себя саму.



POSTFACTUM

Мы блуждали по гулким «булгаковским» улочкам,
по осеннему хлипким,
в голове бушевала «Белая гвардия»,
нарочито и рьяно,
мы беседовали о прекрасном и вечном,
в этом зябнущем мире зыбком,
Пили чай из майдановских кружек,
под лирический баттл
жёлто-блакитного фортепьяно.
Хмурым утром январским расстались,
и в чувствах знакомых, смятенных
я последовал в Лавру,
(ещё оставалось время до самолёта…)
Говорил благочинный клирик : «Смотри,
завершается эра тёмных…»,
и терновый венец сверкал из выцветшего киота.
А когда в феврале нарождалась заря,
да «небесная сотня» шагала,
ты, взволнованно выжег творца
из тлетворного вздоха;
И теперь в измождённой груди
стонет пепельно-серый огарок.
Может это и есть  завещание мудрого красного Бога…



*  *  *

Время героев закончилось, не успев начаться,
в небо уходят баржи, танкеры, теплоходы.
Что ты познал в свои призрачных восемнадцать?
Сумрачных двадцать семь, вычурных сорок? Годы
взвыли в тебе потоком нисходящих твердынь,
в правом предсердии вскрыв глубину окраин,
там где жаргон сбивается на латынь,
сопровождая жизнь оголтелым граем.
Ты разучился читать по губам, по звёздам.
Ты научился пить водку, свободу, женщин,
думая, что любить никогда не поздно,
ты, без сомнения, кажешься безупречен
ты совершенство, конечно, но если быть честным:
ты просто иллюзия, неумолимая одурь.
Пока ты ваял нирвану — твой шарик треснул...
Похоть и ложь отравили живую воду.



*  *  *

Звезда таинственно лучилась,
связь меркла между сном и явью,
ты неизбежно повторилась,
скользя по сумрачному краю.

Души дрейфующей моей
в декабрь скитаний холостых
померк в ристалище огней
сей архаичный монастырь.

Под чуждые души порывы
скатилась молодость в кювет.
Я выдохся на слове «лю…»

Мы падаем с тобой с обрыва
в промозглый питерский рассвет,
на сердце затянув петлю.



*  *  *

Ни это питерское лето,
в котором нам по тридцать где-то,
ни то, в котором нам слоняться
в заветных восемнадцать-двадцать

Бок о бок, порознь прорастая,
в туманный горизонт крестами,
блистать и попусту звенеть
как позолоченная медь.

Мы в эту питерскую осень
друг друга ни о чём не спросим,
и ни о ком не вспомним всуе,
вплетая в дождевые струи

Два ясных взгляда, две твердыни,
чуть слышный аромат полыни,
сквозь сон прочувствовав каков
полночный шорох облаков.



*  *  *

Мне снова снились сапоги,
измученные в кровь портянки.
За плацем не видать ни зги,
песком забитая берданка,  
и речи командира вскользь,
на полуночной перекличке
про перекошенную ось,
про смену мировых обличий...
И шагу не шагнёшь за плац,
вода вот-вот подступит к горлу.
«Славянку» протрубил паяц,
Взобравшись на крутую гору;
То был отеческий курган,  
Взъерошенный гнилой картечью:
поля, дороги и луга,
заросшие нерусской речью.



*  *  *

Мели Емеля, пока все дома,
пока весна не стравила иней.
На отшумевших ветвях содома,
гнедую смерть выжигая в глине.

Кричи Емеля, пока в гортани
не заискрился осипший пепел.
Под гул беды в разорённом храме,
сорвав с себя золотые цепи.

Гори, гони лубяное горе!
Слагай на смерть вороные строки
для выходящих во чисто поле,
бесстрашных, хрупких и одиноких.



*  *  *

Светило солнце явно не для нас!
Хранили тайны тёмные века,
в казённых лицах плавился компас,
полнели грозовые облака.

В крови кипел палёный купорос,
хрустели грозди хлипких сизарей;
на всех недоставало папирос,
и голова трещала, хоть убей,

от стылого похмельного утра,
за давностью просроченных долгов,
зияла брешь разнузданного рта
и что-то лепетала про любовь…

Копился в головах ненужный хлам,
жизнь надрывалась фирменным ярмом,
за горизонтом расцветал плацдарм
пока я этот стих кропал в альбом,

прекрасной даме, оседлавшей стыд,
но леностью и гордостью храним,
водил меня по аду верный гид:
Беспечный забулдыга, херувим.

Качается весна на вензелях,
клюёт висок посмертная строка;
в содоме заревели дизеля,
вчерашний день преследует быка.

И кто, скажи, теперь здесь виноват?
Донбасс пылает, пенится Москва,
бубонною чумой ползёт ХАБАД,
по судьбам разливая свой оскал.

А в том саду черёмуха цвела,
и яблоки лежали на траве.
Сплетались искушенные тела,
и ветреный закат слегка алел.



*  *  *

Мы с тобою знаем всё наперёд,
расстояний, времени поперёк.
Мы с тобою помним иную жизнь —
без лжи.
Кто-то пишет в стол, кто-то пишет в твитт:
о любви и мире, войне и зле,
ты устал страдать среди серых плит
мимолётной бабочкой миражей.
Где твоя земля?
Твои плуг и меч?
Во степи сгорает сухой ковыль,
этот мир давно покрывает венч,
восковая пыль.
По весне, по вешней воде, без сна,
ты разбил десятки яиц, игла
оказалась сломлена не тобой,
ты попал в забой.
Та игра, где правила не твои,
где идут за вечную смерть бои,
где живут сегодняшнем днём дотла —
требухой котла.
Да и ты проснёшься, неровен час,
в позабытом слове услышав лязг
чешуи острее орлиных глаз,
собирая пазл
неумелой жизни, взамен всему,
никому не нужные, никому,
расписные фантики, долг и честь,
окровавлен весь
этот день, затмивший вчерашний век,
разделяя общество неумех
на былых и будущих знатоков,
упразднив любовь.



*  *  *

Она читала Керуака в метро, «В дороге»,
входили-выходили люди, вагон качало,
На лицах плавилась тоска, печаль, тревога,
в круговороте встречных глаз огнём начала.

Не убежать от пустоты нерукотворной.
Кривое зеркало судьбы в могильной раме,
Окаменевшее нутро сродни уборной:
Не воскресить ни аскетизмом, ни дарами.

Ночь проворачивала в сердце хмельной осадок,
Браня эпоху, простирались, из недр окопа,
гнилые мощи неизвестного солдата.
«Любила ль ты меня так чутко как Пенелопа…»                                       



*  *  *

Тамань в ухабах бытия
Туман в октябрьской полумгле…
Здесь жить, возможно, смог бы я,
Но вспоминая о тебе.
Бреду на отражённый взгляд,
Туда где родина — одна,
Там где любовь, как смерть, бедна,
Сменяя призрачный наряд,
На безысходность в неглиже,
Не ждёт от нас с тобой уже
Ни верности, ни волшебства
В огне духовного родства.
Всё это унеси с собой,
Безудержный морской прибой.



*  *  *

Постоим, посудачим о вечном,
Грязно-серый ноябрь раззадорим,
Разделив теплоту с первым встречным
Робким снегом, растаявшим вскоре.

Дверь парадной царапают тени
Оголённых ветвей перепутья,
В отголосках сердечных биений
Только эхо троллейбусных прутьев.



*  *  *

Сквозь шорох покрышек мелькают пейзажи,
застенчивый дождик сменяется ливнем,
остывшая память утонет в мираже
из вдаль уплывающих точек и линий.

Дорога петляет, дурманит, струится,
белёсая мгла за стеклом цепенеет,
у самого края зарделась зарница,
озябшая ночь на востоке алеет.

Зыбучее время беспечно транжиря,
мечты обживая в пространстве сетчатки,
ты едешь с чужим человеком в чужие
места. Без купюр, без звонков, без оглядки.



АЗОВСКОЕ

Чёрная чайка кидается в масляный брод,
гелевым стержнем наколот закат на зрачке.
Всё, что осталось от здешних арийских высот,
всё поместилось в твоём нежилом бардачке.

Пришлая азбука сетует за упокой
лебедя в ржавом корыте античную смерть;
из бардачка ты достанешь солёный прибой,
выправишь свист и посадишь на хлебную жердь.

Капля росы овладела грядущим в тоске,
у померанцевой юности выгорел нимб,
из опресневшего молоха рвётся аскет
лбом, как баран, упираясь в запруженный лимб

Нам ли делить эту землю и грезить хвальбой?
Под языком надломилась луна духоты.
В сердце искрится крещёный житейской золой
огненный крест суеверия и суеты.



*  *  *

По растраченным дням, по бескрайним дорогам страны,
по забытым закладкам когда-то прочитанных книг,
где-то здесь, где-то там, ты к родимому слову приник,
ты прочувствовал высшую меру подспудной вины.

Сотрясает твой ум колыбельная зыбь исподволь,
бесхребетной тоской наполняя разбитый стакан,
затянув на земном искалеченном теле аркан,
грубый северный ветер мгновенно скрошит эту боль.

Беспокойным потомкам черпающим пепел войны
из колодца, пропахшего серой согбенных веков,
распрямив плавники, поднимается из глубины,
оседлавший чудовище, многострадальный Иов.



СИЯНИЕ

Ты лежишь на полу,
забинтованный мозгом.
Но в тебе возродился Бог,
и вложил в уста
всю мирскую печаль,
от которой саднит ребро.
Ты лежишь на полу —
беспросветной гравюрой Босха;
разгорелась звезда начал,
обнажив нутро.
Дикий разум истлел,
в душе растворилась боль
на железобетонной версте
весь хаос конца времён,
и сияние Бога,
парящего на кресте:
«Азъ есмь Любовь».



*  *  *

Мы размышляли о неизбежности Камасутры;
огрызок люстры из детства нимбом висел над нами;
во мгле кромешных идей мелькали клинки манкуртов,
сплетаясь огненными готическими тенями,

кренился остов слепым окном своего распада,
кривился остров надежд скользящей петлёй закона,
и разобиделся рОдный брат на роднОго брата,
а ты лежал на печи в москве своего загона.

И в несказанной, неутолимой тоске, серчая
по всем грехам не своим, да по чужим порокам.
И ничего о спасенье совсем, ничего не чаял,
всерьёз считая себя познавшим любовь, пророком.

Окаменела душа, несущая в монолите,
скупую доблесть и боль икарова оперения.
Пока ты грезил цветным гаремом пустых соитий
под бессердечный сапсан желаний легла Каренина



*  *  *

Разбитый асфальт, что твой сон — ребрист…
Грады утюжат Донбасс.
Детонирует мозг.
В каждом ребёнке — потенциальный сепаратист!
В каждом осколке — Бог!
В нервных глазницах тотальный страх,
мины ложатся коврами по мирным районам;
выключен свет на сухих губах,
Рвотная немота, тянется бронеколонной.
за зановеской в раме стеклом дребезжит —
новая эра, высшая мера в анфас.
На развороченной детской площадке лежит…
ржавый фугас



*  *  *

Старый пошив — паршив,
правый руль в левой стране.
Придётся теперь карманы зашить
тебе и мне.
А надо бы выбить клыки дракону
и судить по кону.
Новой метле не спастись,
да во СПАСС великий,
взрывается килотонной,
в твоих предчакрах — раёк нежилой, картонный.
Говоришь: «Дерьмо это шоколад», — и люди верят,
но намедни, изгой бастард пришёл с Венеры
Протрубить проянтровую мольбу — ущемлённым нервам,
чтобы сгинула ночь в саду
у Люцифера.


Публикуется по авторской рукописи




Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016