ЧАСТЬ II. ИСПЫТАНИЕ ЗОЛОТОМ

ГЛАВА 12

1.

Четвертый месяц Андрей Воронин ел на золоте, спал на золоте и дышал золотой пылью. Он и сейчас дремал за столом в 3ПК, уронив голову на горку отбитого, отдутого, но ещё не отожжённого золота. Вчера с вечера и до шести утра опять пили. Отдельной комнаты для начальника ЗПК всё же не нашлось и его подселили к маркшейдеру Герману Розингу. Розинг принял Андрея с шумноватой восторженностью. Поначалу Андрей был удивлен слегка: чему так радуется этот долговязый и белобрысый малый в очках, с лицом, будто списанным с полотен Луки Кранаха — аскетичным и строгим. И очень европейским. Потом понял: этот малый всему радуется.

— Герман Розинг,— представился маркшейдер, крепко пожимая руку и пытливо всматриваясь в лицо объявившегося квартиранта.— Для вас — просто Гера. Подходит?

— Подходит. Я вас не стесню? Это не надолго. Комнату мне всё же обещают...

— Кончай об этом. Кровать вот здесь поставишь, у внутренней стены. Единственное неудобство — соседи за стеной по ночам шебуршат. Там горный мастер Ермаков с женой живёт. Каждый вздох слышен. Стенки-то фанерные.

— Так, что они — каждую ночь милуются?

— Неправильно понял меня, коллега! — Розинг, откровенно, открыто хохотал, немного по-лошадиному обнажая зубы.— Я не об этом. И они не о том. Ермаков с женой каждый день за-полночь деньги считают. Обещали его уволить скоро, вот они и подбивают бабки. А так, народ добродушный и недокучливый. Ежели чего надо, я всегда к ним адресуюсь. Соль, спички, иголка с ниткой...

— А что, своей соли нет?

— Иногда не бывает,— признался Розинг. — Хозяйство у меня подзапущенное, холостяцкое... А ты не женат?

— Был.

— И я был. Ждал её с материка. Во, видишь, побелил и покрасил всё, а она скурвилась по дороге. Говорят, на Оротукане её видели. Живёт с каким-то серьёзным хахалем. А меня она за легкомысленного всегда держала. А я к её приезду бочку капусты заквасил. Аж с Мылги мне шофера капусту привезли. Хорошая капуста, — похвастался Розинг. — Золотая! Она мне по пятьдесят рублей за кочанчик стала.

— Съедим, — пообещал Андрей.
— Съедим,— согласился Герман.— Ты в каких частях служил?
— Войсковая разведка. Связь.
— Разведка дивизионная?
— Полковая. Связь — корпусная. Телеграфно-кабельная рота. А ты?

— Минный тральщик. У нас в роду все моряки. Дед ещё на корветах ходил. Батя — контр-адмирал в отставке.

— Чего это тебя от бати-адмирала на Колыму занесло?

— Мой адмирал в кресле по квартире катается. Без малого семьдесят пять старине. Там мать с ним, сестра незамужняя остались. Хороший старик. Он меня и попёр на Север. Езжай, говорит, за характером, слюнтяй несчастный. Он меня до сих пор слюнтяем называет. Может, потому, что не очень везло мне в жизни. В институт поступал — не поступил. На флоте меня не оставили. Прогрессирующая близорукость...

Герман ткнул пальцем в сильно выпуклое стекло бифокальных очков. В словах его, в жестах, в манере говорить и держаться сквозила едва сдерживаемая бесшабашность. Андрей догадался, что Розинг ничего не принимает всерьёз и ничему не придает особого значения. Это нужно было понимать так, что если мы уж попали сюда, то и вести себя нужно соответственно, так, как предписывает настоящему мужчине густо замешанный на романтике катехизис Джека Лондона. По всему видать, это была родственная душа. Андрей Воронин мгновенно почувствовал к нему расположение. Через час оба без раздумья встали бы горой друг за друга.


2.

Андрей перетащил из барака постель. Пока он расстилал поверх матраса простыни, Герман следил за ним усмешливо и критично.

— Это вот по-нашему, — одобрил он действия Андрея, заправившего койку на солдатский манер, пустив в ногах поверх одеяла белую полосу простыни,— А вот бельишко у тебя грязноватое, брат. Ладно, вечером сменим. Я тебя со здешней прачкой познакомлю.

— Откуда здесь прачка завелась?

— Ну, не прачка — мужик, а как его назвать, если он бельё стирает? Заключённый один, в бане кочегаром работает. Будет и тебя обстирывать. У него там, в бане, два приработка: стирает вольняшкам бельё и сеансы им устраивает.

— Что за сеансы?

Герман снова рассмеялся, по-лошадиному обнажая зубы. Неосведомлённость Андрея явно доставляла ему удовольствие. Заключалось оно в том, чтобы поучительно втолковать симпатичному малому, что и почем продаётся на колымском рынке.

— Женщин на прииске, как вам, коллега, должно быть известно, не густо. А баня одна на всех. Ну вот. В женский день, когда в бане женщины, кочегар демонстрирует «кино». У него там из кочегарки в баню дырка проверчена, вот он этой дыркой и торгует. И такса установлена. Хочешь на жену начальника прииска посмотреть — тридцать рублей. На Эльвиру-нормировщицу — сотню гони. Мужики платят. В иные дни в очередь у дырки выстраиваются.

— И ты ходил?

— Нет, —засмеялся Герман. — Поначалу жену ждал, а потом «кино» прихлопнули. Женатые мужики об этой коммерции пронюхали. Кочегару сильно морду набили, а стенку с дыркой зашили стальным листом, чуть потоньше, чем лобовая броня у «тридцатьчетверки». Это я тебе просто так рассказываю. К сведению. Хотя, не могу поручиться, что и по сей день «кино» не демонстрируется для особо избранных и доверенных. Стена-то широкая, а лист — в квадратный метр...

Долговязый, сухопарый, сильно близорукий Гера Розинг вовсе не казался беспомощным. Держался он уверенно. Говорил — как книгу читал: гладко и складно. В обращении с Андреем он с первых слов взял ровный, дружелюбный, обещающий дружбу тон. Похоже было, что не желтенькая лыжная курточка на нём, а броня из уверенной в себе доброжелательности. Андрею не понадобилось много времени, чтобы понять — всё это от интеллигентности. Глубокой. Семейной. Традиционной.

— Во избежание возможных словопрений договоримся сразу о двух вещах, — Гера посмотрел на Андрея, как мать смотрит на ещё не нашкодившего, но готового нашкодить любимого сына. — Первое — не заметать мусор под половик. Второе — каждый волен принимать гостей.

— Устраивает, — согласился Андрей, поискал глазами веник.

Веник висел в углу на специальном гвоздике, а рядом, на втором — совочек для мусора.

— Да ты, я вижу, аккуратист...
— Мамина школа. Ленинградская выучка.
— Давно в Ленинграде?
— От Петра Первого. Мы из обрусевших немцев. Верой и правдой триста лет России служим.
— Никогда б не подумал, что ты немец. Больше на прибалта смахиваешь.

— О, Господи! Ну, какой же я немец! Десятое поколение дышит русским воздухом. Это ж тебе не кислород с водородом. Это дух российский, А ты не встречал всякого люда, наглухо позабывшего о своих татарских, немецких, еврейских предках? Да эти ребята не то что говорят, и думают по-русски, они и ошибаются по-русски. И пьют. И баб любят. И матерятся. И Родину защищают. Ранен?

— Дважды.
— Ну, вот, значит и наша общая кровь в российской почве есть...
— Чего ты мне раздоказываешь? Я тебе что сказал?
— Это я себе раздоказываю. Чуть услышат, что я из немцев, и начинают коситься...
— Это из-за фашистов. Из-за того, что хотели русскую культуру уничтожить.
— Ну если на то пошло, то и мои предки в этой культуре след оставили. Хемницер. Фонвизин. Фет. Пушкин...
— А Пушкин при чём? Он же арап...
— Дед — абиссинец, а бабка — немка.
— Ну? — удивился Андрей.— Ей-богу не знал.
— Факт. А Блок? А то, что у Ленина мать немка, ты знал?
— Нет,— честно сознался Андрей.— И слыхом не слыхивал.

Так ведь её Марией Александровной звали...

— Мария Александровна Бланк. Господи, да нет сейчас чистой культуры в мире. Все перемешалось, все переплелось...

Герман испытующе глянул на Андрея. Как он воспримет его неожиданно прорвавшуюся горячность?

— Ты понимаешь, надоело каждый раз выпрашивать право на русский паспорт. И каждый раз боюсь, что откажут.

— Ну и хрен с ним,— отозвался Андрей.— Делов куча...
— Вроде бы и так, а всё ж неприятно чувствовать себя второсортным человеком.
— А немцы славян второсортными считали.
— Фашисты, а не немцы. Фашисты в каждой нации есть. Национализм — это всегда без малого фашизм.
— Плюнь,— сказал Андрей.— Ты куда ключ от комнаты кладёшь?
— Ключ — под коврик у двери. Деньги — в ящике стола.

Герман выдвинул верхний ящик в тумбочке стола. Там небрежной россыпью валялись разнокалиберные и разноцветные купюры. По всей видимости, их здесь не считали.

— Бери, когда нужно и сколько нужно. Ты на материк сколько посылаешь?
— Тысячу.
— И я тысячу. Всё остальное — вали сюда. Как это Рашид Бейбутов пел? Хватит нам на двоих!
— Не Бейбутов. Другой артист какой-то. Который бродячего торговца играет...
— Один черт.
— А в паспорте у тебя что?
— Русский.
— А чего вы фамилию не смените, раз у вас ничего кроме фамилии немецкого не осталось?

— Я же тебе сказал: наши предки при Петре Первом на русском флоте служить стали. Деды-прадеды этой фамилией гордились. Чуть что: мы те самые Розинги, которые на петровском ботике палубу драили... Врут, наверное. А там — чёрт его знает.


3.

Вечером того же дня Геру Розинга вызвал к себе оперуполномоченный. Гера ушел к Варшулову в лёгком подпитии, однако ж не забыв, как он это делал всегда, выходя из дому, тщательно побриться и уложить свои длинные белёсые встрёпанные волосы в аккуратную причёску.

Вернулся Гера минут через сорок. Был он абсолютно трезв, лохмат и нёс по синяку под каждым глазом. Грудь жёлтой лыжной курточки была залита ещё не успевшей подсохнуть кровью. В крови были и волосы на затылке, и воротник курточки.

— Это я сам, — объяснил Гера Андрею, подставляя ладони под струю из ковшика и смывая потёки крови с лица. — Сперва за нос схватился, набуровил полную горсть, а потом затылок поскрёб: показалось мне, что рябой холуй моим затылком стену прошиб. Нечестно это, не спортивно — вдвоём одного бить.

Андрей не смог удержать скептического смешка:

— Ну, брат, на допросе — это тебе не на спортивной площадке. Допрос — не боксёрский ринг...

— Какой, к черту, допрос! За Елену Барановскую они меня били. Рябой холуй сзади за руки держал, а Колюня Варшулов кулаком по харе... Я и не заметил, как Пашка-рябой за спину зашёл, а то б я им обоим...

— Так за что они тебя? — взорвался Воронин. — Толком расскажи. У тебя ж на лице живого места нет.

— Давняя история. Злопамятным сволочь Колюня оказался. Тут у нас пьянка была. Ну, банкет вроде. Варшулов стал Елену обхаживать. А ведь знал, гад, что у нас с ней серьезные отношения складываются.

— Что-то ты распыляешься, брат Гера, — с шутливой укоризной попрекнул его Воронин. — Жену ждал, за Еленой ухаживал...

— Так после жены!

Гера густо полил ссадины на лице одеколоном, стал разминать пальцами плечо.

— Пашка, гад, саданул, когда я ему напоследок ногой в брюхо заехал. У него кулак посолиднее, чем у Колюни.

— Ну так что, он таким манером решил тебя от спорного объекта отвадить?

— Да нет. Я ему тогда на банкете в челюсть заехал. При всех. Разняли нас, а то бы я ему в один раунд шею свернул.

— Странный у вас опер. На кулачках дерётся...
— В общем, Варшулов парень неплохой. Только вот злопамятным оказался...

— Ну, брат, я себя злопамятным не считаю, а при таком случае тоже с удовольствием почесал бы кулаки о твою физию.

— Так это всё ведь по-дружески. По-товарищески...

— Так ведь и он не стал на тебя протокол писать. Отмудохали тебя по-дружески, и жаловаться некому.

— Я и не собирался жаловаться.
— Ещё бы! Остроумный малый у вас опер.
— Остроумный! Знал, гад, что делал. Завтра день рождения...
— Чей день рождения?

— Мой. И я их всех пригласил. Так он меня специально и разукрасил. Понял? Ну ладно, я на нём завтра и отыграюсь. Дай только подпить всем как следует...

Варшулов благоразумно на день рождения Геры не явился. Не пришла и Елена Барановская, сказавшись больной. Пили и веселились по этому случаю кто во что горазд. Благо, было что пить: Гера выпросил у начальника прииска трёхлитровую банку спирта. Банка стояла на тумбочке, поодаль от стола, чтобы не зацепить её локтем ненароком...

Ближе к утру Серёга Меркулов пустился вприсядку, поспорив со Степаном Шамовым, что покажет двенадцать колен русского перепляса.

— Тридцать три колена... и все одинаковые! — гоготал Стёпка Шамов, откровенно издеваясь над нескладным, угловатым, разболтанным на ходу Серегой. Дружным хором гости Геры Розинга считали коленца: и те, что припомнил, и те, что изобрёл на ходу опьяневший художник. На девятом колене Серёга пошатнулся и неверной рукой сшиб с тумбочки на две трети уже опустошённую банку. Такого дружного вопля Андрею до этого не доводилось слыхать

Серегу материли изобретательно и долго. Но ничего страшного не произошло. В комнату Розинга повалил народ со своими бутылками. Гера нерасчетливо пригласил на тихое семейное торжество человек тридцать. Раза в три больше, чем могло вместиться за столом и поодаль, на двух холостяцких кроватях. Но шли и неприглашённые. Приисковому люду лестно было выпить и переброситься парой умных слов за столом интеллигентного очкарика. И потом, многие видели, а кто не видел, так слышал, что этот шебутной интеллигент заехал в скулу приисковому оперу. Такого парня не грех иметь в друзьях.

— Слышь, Розгов, — тянулся к нему Степан Шамов, непременно желая стукнуться краем своей полулитровой стеклянной банки, заменявшей стакан, об алюминиевую кружку Розинга.

— Ты бросай свою бухгалтерию да переходи ко мне в помощники. Восем тышш в месяц — гарантия...

— А сам-то ты сколько получаешь?
— Это ты получаешь. А я — зарабатываю!

— Ты смотри, какие лингвистические тонкости,— засмеялся Гера.— Так сколько ж ты зарабатываешь?

— Когда фронт есть, а поломок нету — и по двенадцать кусков в месяц бывает. Это когда без простоев.

— А сколько тебе замерщик приписывает? Ты ж его на зарплате держишь. Нет, что ли?
— Бывает,— не смутился Шамов.— Бывает, чтобы простой перекрыть, подкинет сотню кубиков.
— Или тысячу...
— Ну, тысячу, это ты перегнул.

— Чудак-человек. Мы же в конце каждого месяца контрольный замер производим, и всё, что тебе лишнего надавал замерщик, у нас на столе и всплывает.

— Напрасно ты про зарплату, слышь, Розгов. Деньгами я ему не даю,
— Ну, спиртом. Ты ему — бутылку, он тебе — кубы.

— Да што ты мне этими кубами тычешь! — взъярился неожиданно Шамов.— А ты сам с тех приписок не живёшь? Что-то я не слыхал, чтобы кто из вас, из конторских, от премии отказался. Ась? И помолчи, Розгов. Давай лучше плесни ещё по маленькой. Приписки — они всему прииску на пользу. Всей стране на пользу, — сказал, удивляясь тому, что только сейчас пришла ему в голову такая простая и в то же время огромная и правильная мысль. — Вот ты говоришь, что известно вам о туфтовых кубах. А чего же вы молчите? Ась? Потому, что если зарежете прииску план, то Лобода вас без соли и с дерьмом съест. Вот так-то. А прииск выполнит план, и страна выполнит. И Усатый вам ручкой с мавзолея помашет...

— Не буровь лишнего, понял! — прикрикнул на него Воронин.

— Ты меня на «понял-понял» не бери! Я за десять лет в зоне всё понял. Понимаю, что тут кое-кто «куму» настучать может.

— Дурак ты,— сказал Воронин укоризненно. И Шамов немного помолчав и подумав, согласился с ним:

— Дурак...