ГЛАВА 5

1.

Разведрота старшего лейтенанта Давлетшина получила приказ поддержать моральное состояние батальона, четвёртый день штурмующего фольварк в окрестностях Анклама. Стены фольварка и надворных построек были сложены из дикого камня на портланд-цементе. Немецкие сапёры замуровали окна дома и сараев кирпичом, превратив хутор в долговременный огневой узел. Из подслеповатых амбразур торчали стволы МГ-44. Пулеметы эти — крупнокалиберные, скорострельные и дальнобойные — за триста метров рубили рельсу пополам. Ревущий поток двенадцатимиллиметровых пуль-снарядиков из шести таких машин надёжно прижал к земле солдат штурмующего фольварк батальона. Солдаты не хотели подниматься в атаку. Солдаты ждали танков. Парочка «тридцатьчетвёрок» за полчаса заставила бы немчуру задрать руки в гору. Солдаты не говорили об этом вслух. Они просто вжимались в землю и никак не реагировали на матерные вопли командиров рот в чине младших лейтенантов и командовавших взводами сержантов. Кому охота подставлять голову под верную пулю в апреле сорок пятого, когда, по всему видать, войне предвидится скорый конец.

Рота старшего лейтенанта Давлетшина должна была личным примером вдохновить пехоту, повести её на штурм клятого фольварка. И справа, и слева от него немцы отступили. Непонятно было, что заставляло маленький гарнизон цепляться за укреплённый хутор.

— Не позорьте моих седин! — сказал дивизионный командиру полка, чей батальон утюжил животами землю в заранее пристрелянной немцами полосе.

Младший лейтенант Петрищев, которого судьба сделала командиром батальона на второй день его фронтовой биографии, доложил по кабельной связи, что пехота стала неуправляемой.

— Я... — сказал он командиру полка.
— Засранец ты! — ответил ему майор Лядов. — Школьник сопливый!

Младший лейтенант хотел рассказать командиру полка о том, что сам, лично, с двумя младшими лейтенантами, которые тоже комсомольцы, во главе группы младших командиров, дождавшись малой паузы в сплошном пулемётном грохоте, вставали во весь рост и с криком: «За Родину, за Сталина» устремлялись вперёд. Впрочем, лозунг кричал один командир батальона. Остальные матерились и недружно кричали «ура». Шесть раз только за последние сутки вот так устремлялись. И каждый раз ползком возвращались на исходный рубеж, волоча за собой раненых.

Майор Лядов не стал его слушать. Он бросил трубку на деревянный ящик индукторного аппарата и, поминая младших лейтенантов и мокрые пелёнки, велел соединить себя с командиром дивизии. Вот тогда-то разведрота старшего лейтенанта Давлетшина и получила щекотливое задание.


2.

Командир дивизии полковник Шмель терпеливо выслушал майора. Потом ответил, чётко и внятно выговаривая каждое слово, что ещё два дня назад доложил наверх, что лихим налётом фольварк взят, и что вверенная ему дивизия на всех участках своего фронта вышла на оперативный простор...

— Так что вот так, майор. Кровь из зубов, а чтоб вечером доложил мне, что паршивый хуторок взят. Понятно? Понятно, я спрашиваю? Учти, майор — на этом хуторе ты можешь похоронить вторую звёздочку на плечи и Боевое Знамя на грудь. Представление я уже подписал. Завтра спецсвязью отправлю его в штаб армии. Усёк?

Не говорить же скороспелому майору, что для него самого толчея вокруг фольварка грозит полным забвением прошлых заслуг, и честно заработанные золототканые генеральские погоны отскочат вдаль, как в перевёрнутом бинокле. А если ненароком про «аванс» проведают!...

— Ладно, майор, — сказал полковник, малость помолчав.

— Посылаю тебе своих разведчиков. Народ лихой. Поднимут твоих обормотов в атаку... Танки им подавай! —- уже благодушно молвил полковник телефонисту, принявшему у него трубку. — Танки, други мои, далеко в прорыв ушли. По последней сводке — до танков поболе ста километров. Что ж мне — возвращать их? Обойдутся как-нибудь.


3.

Командир батальона младший лейтенант Петрищев смотрел на старшего лейтенанта Давлетшина, как первоклассник на директора школы. Сейчас старший лейтенант что-нибудь скажет, что-нибудь сделает, и обрадованные солдаты дружно встанут из своих окопчиков, быстрым шагом, ведя гонь с ходу, пойдут на приступ блиндированного очага сопротивления. И к вечеру он доложит майору Лядову, что приказ его выполнен, и что в бою отличились следующие товарищи... И всем им будет благодарность. В первую очередь, конечно, разведчикам, но и его батальон не обойдут стороной.

Давлетшин передал Петрищеву, что ему приказано поднять батальон в атаку любыми способами. Вплоть до применения оружия...

Дважды вставали разведчики во весь рост и возвращались ползком обратно. Пехота упорно цеплялась за отрытые наспех ячейки и окопчики.

— Слушай, — укорил Давлетшин угрюмого, худощавого с лица солдата, примостившись с ним рядом в мелком окопчике.
— Почему не встаешь? Ведь все равно вставать надо.
— Убьют, — дрогнул голосом солдат, повел головой на примолкнувшие пулемёты за метровыми стенами.
— Так, может не тебя убьют?
— Меня. Мне анадысь домашние снились.
— Так что — всем вам домашние снились?
— Не знаю. Я про себя говорю. Силов нет подняться. Страшно.

— А ты через силу поднимись. Ведь другого хода всем нам отсюда нету, как только через хутор.
— Это-то я понимаю. Это-то верно. Только никак решительности не наберусь... Слушай, старшой, а если нам подождать, пока у немца боеприпас не выйдет? Ить не вагон же у них патронов. Мы их тогда голыми руками передавим, а?

— Это, конешна, верно. А если у них и в самом деле вагон, а? А если нам здесь неделю торчать придется? Кто нам неделю позволит торчать?
— Слушай, старшой, ты под Кенисбергом был? Ну, так знаешь ведь, что обложили мы Кенисберг, а сами дальше пошли.
— Кенигсберг — город. Стратегический пункт. А это — стратегический хутор? Ну, дак как — будем вставать?
— Попробуем... — неуверенно глянул в сторону хутора солдат.

И не встал, когда дружным хором заревели пулеметы из амбразур клятого фольварка.

Пробежав под прицельным огнем с полста метров, разведчики вновь пали наземь. За ними в атаку вскочили только два младших лейтенанта и командиры взводов. Обратно за собой пришлось волочить четверых. Один из командиров рот был тяжело ранен в живот. Крупнокалиберная пуля прошила его насквозь. Трое убитых наповал были разведчиками.

— Гады! Трусы! Фашисты! — орал на солдат Давлетшин, размахивая автоматом и едва сдерживая себя, чтобы не нажать на спусковой крючок и не пустить очередь над головами приникших к спасительной земле солдат. — Вприклады их, ребята!

Ужасаясь тому, что делает, Давлетшин перехватил автомат стволом к себе и несильно толкнул прикладом ближнего, вставшего на колени, чтобы подняться, пехотинца. Раскосый солдат испуганно закивал головой и вскочил на ноги.

— Ребята, вперёд! — крутил над головой пистолетом командир батальона. — Это приказ, ребята! Ведь мы же русские, ребята! Коммунисты и комсомольцы — вста-ать!

Командиру батальона захотелось заплакать от умиления и радости, когда он увидел, как над стрелковыми ячейками поднялось десятка полтора бойцов.

— Встать! Вперёд! — орал на людей Давлетшин и бил прикладом автомата по чем придется. Это было страшно, неправдоподобно, но это было и единственным спасением для всех: и для рассвирепевших разведчиков, и для деморализованного батальона. Чем бы ни кончилась новая попытка штурма, было ясно одно — это последняя попытка и если фольва:рк не будет взят, всех ожидает одна участь — недолгое разбирательство особого отдела, скорый суд и штрафная рота. Чего ещё может ждать солдат, отказавшийся выполнить приказ командира в боевой обстановке?

На флангах батальона и в центре зарывшейся в землю и не желающей наступать цепи бесились разведчики. Они поднимали людей с земли прикладами и сапогами, нещадно матерясь и угрожая расстрелом. Это звучало нелепо. Посылать людей на смерть, угрожая им смертью же — неразумно, нелогично, противно здравому смыслу. И тем не менее батальон встал.


4.

— Не думаю, что на солдат подействовала угроза расстрела. Смерть, она одинаковая, что спереди, что сзади. Наверное, солдаты поняли безвыходность нашего общего положения. Наверное, им стыдно стало за себя и за то, что принудили разведчиков превратиться в злую, понукающую свору. В общем, встал батальон. Только фольварка мы и на этот раз не взяли. Это ж сумасшествие — лезть на стену, когда из неё хлещут пули из шести крупнокалиберных пулеметов, занявших круговую оборону.

К вечеру командир батальона где-то раздобыл две пушки. За ночь они из хутора груду камней сделали. Только было нас в роте сорок, а вернулось в дивизию шестнадцать. А батальон, он и без того был реденький — в наступлении потери всегда большие. А они без роздыха от самой Польши наступали. Так у них человек сто осталось. Младшего лейтенанта было жалко. Который за командира батальона. Он аж заплакал, бедняга, когда орудия подвезли. И — прямо в голову. Такой был симпатичный мальчик...

Давлетшин смолк, опрокинул в себя стакан рыночного самогона. Тяжёлым взглядом обвёл молча слушавших его студентов. Презрительно хмыкнул.

— А этот мамкин сын будет мне говорить — не было этого. Не гоняли мы своих солдат в наступление. Правильно, не гоняли. Только боевой дух поднимали. Прикладом. Генерал наверху, наверное, Золотую Звезду получил, а из разведчиков и пехоты — дух вон. Единичный случай, говоришь? Может, и единичный, — соглашаясь кивнул он студенту с чёрненькой мальчишеской чёлкой, аккуратно уложенной на лбу. — Может, и единичный. Только людей на фронте не жалели. А чего их жалеть? Солдат он и есть солдат. Какая там жалость на фронте! Не берегли у нас солдат, вот что... Вперёд, славяне! — и весь разговор. Подождал бы генерал лишние сутки свою Золотую Звезду, и четыре сотни славян не легли бы под тем фольварком. Людские ресурсы, понимаешь ты! Не люди, а — ресурсы. И да здравствует товарищ Сталин, отец и учитель всего прогрессивного человечества.


5.

Суд был показательным. За контрреволюционную агитацию в среде студентов Казанского университета Асхат Давлетшин был приговорен к двадцати пяти годам заключения с пребыванием в лагерях усиленного режима, к пяти годам поражения в правах и пяти годам невыезда в центральные районы. Страна залечивала раны, нанесённые войной, и нуждалась в дешёвой, безотказной, абсолютно непритязательной рабочей силе.

— Просись в бурильщики, — посоветовал Асхату сосед по нарам, пятидесятилетний мужик, сказавшийся профессором Военно-политической академии.

О своих былых профессиях и заслугах зеки врали друг другу напропалую. Может быть, в надежде на лишнюю крупицу уважения, а, значит, и внимания, и предупредительности, и покоя. Асхат не стал вникать в детали профессорской биографии, не стал задавать каверзных вопросов и тем понравился насторожившемуся было мужику.

— Работа тяжёлая, как я знаю, и силикоз наверняка подхватить можно. Но ты парень молодой и еще здоровый. Просись в бурильщики, пока можно. Бурильщикам к пайке и к приварку добавок дают. Сразу просись. Не давай себе ни дня сидеть на общей норме. Присмотришься, пооботрёшься, может, и в обслугу попадёшь. Времени у тебя впереди много. У меня тоже четвертной. Но только мне до конца не дотянуть. Весь букет налицо: и цинга, и пеллагра, и куриная слепота. Одна надежда — на амнистию по какому-либо поводу. Тут все на что-либо надеются. Ворьё — на Трумэна: ждут, что дедушка Трумэн вот-вот из-за океана освобождать их придёт. А в общем, и кое-кто из наших, из политических, уверены, что Усатому не устоять в войне с Америкой. Считают, что Сталин уже не пользуется прежним авторитетом. Думают, что народ не забыл тридцать третьего и тридцать седьмого. Что ему в вину поставят немыслимо большие потери на фронте. Но кто о них знает? Каждый видел потери на своём участке и ни хрена не знал о том, что творится в масштабах соединения, не говоря уже о масштабах фронта и всей страны. Вот вы, старший лейтенант, Вы командовали ротой и вам, естественно, не доводилось видеть массовой гибели наших солдат в плохо продуманной операции. И вы меряете наши потери на свою лейтенантскую мерку.

— Доводилось, — сердито сказал Давлетшин. — За что и сижу. И не называйте меня на «вы». Зеки над этим смеются. Понимаете, мне пришлось участвовать в одном бою. В плохом бою. Целый батальон уложили под крохотным хуторком. Ну, я об этом рассказал ребятам в общежитии. Я ведь в университет ухитрился поступить. Вне конкурса. Как фронтовик.

— Рассказывал с комментариями?
— Ну да.
— Понятно. Только что-то больно люто с вами расправились.

— Это потому, наверное, что я и Сталина приплел, В том смысле, что скоро ему не с кем будет социализм строить. Все перемнут, преодолевая временные трудности... Кого не перебили на фронте.
— Неосторожно, юноша. Весьма неосторожно. И кто ж донёс?
— Бог его знает! И подумать не на кого. Все вроде бы порядочные ребята были.
— В том-то и беда, что и порядочным забрались в душу товарищи из отдела пропаганды. Ведь тот, кто донёс, по недомыслию это сделал. Он ведь думал, что пресекает вражескую агитацию, а вы — агент иностранной разведки, направленный в нашу страну с целью распространения слухов, порочащих нашу светлую советскую действительность.

— А вы за что в эти края?
— За правду, — засмеялся профессор. — Нет-нет, не подумайте — я никого не обличал и не собирался обличать. Я ведь намного ушёл от того студента и считал, что в определённой исторической обстановке руководители государства вправе принимать радикальные решения. Просто в сорок шестом я подготовил статью для сборника трудов нашей академии, в которой привел данные о потерях в крупных сражениях от Карфагена до наших дней. Данные ориентировочные, поскольку точными цифрами я не располагал. Впрочем, ими у нас никто не располагал. Я воспользовался методом экстраполяции. Статью не пропустили, а я, как видите, приставлен к швабре. Блюду посильную чистоту в бараке. Вначале меня на общие послали. Ну и вот что из этого вышло. Заставили грузить породу в лаве. А мне и пустая совковая лопата тяжела. Мне за пятьдесят давно, и сложения я отнюдь не богатырского. Но старался сделать, что было в силах. И чёрт меня дернул распространяться о своём профессорском звании. Это стало кличкой и укором. Издевались надо мною все, кому только ни лень. Последний доходяга норовил походя толкнуть, вроде бы ненароком, ущипнуть, если на толчок у него сил не хватало. Мне показалось что вся темная забитая Россия на мне свою вековечную неприязнь к интеллигенции вымещает. В общем, дошло до того, что я в лагерном табеле о рангах стоял в последней строке, ниже самого распоследнего доходяги.

— А... экстраполяция... это..?
— Ну, кое-какие данные у нас были. Скажем, потери нашей армии в каком-то определённом бою или даже сражении. Вот, опираясь на эти данные я и прикинул, математически, разумеется, во что обошлась нам победа. Цифра получилась несуразно большой, и я многократно её перепроверил...
— Миллиона два-три?
— Около тридцати, юноша. Аналогов нашим потерям в мировой истории нет.

— А немцы?
— Пользуясь той же методикой — миллионов десять. И это при том, что они захватили всю Европу, дошли до Волги и Кавказа. А на советском фронте — миллиона два или около того. Подтверждение своим расчетам я нашёл и в иностранных источниках. А вы знаете, юноша, я ведь работаю. Над этой темой. Каждый день. Это очень трудно — писать научный труд, удерживая текст в памяти. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Впрочем, это может быть и побочный эффект заболевания.

— А как вы из шахты вырвались?
— Ах, да. Мы уклонились. Шахтёр из меня получился, честно говоря, липовый. Норму ведь дают на бригаду, а я со своей долей работы ни разу не управился. Бригада ненавидела меня, а я ненавидел бригаду. Им ведь за меня приходилось работать, чтобы вовремя в зону попасть. И чтоб пайку не урезали. Я не могу вам передать, как меня третировали и что со Мной делали. Свой же бpaт — доходяга. Блатные до нашего уровня не снисходят. В общем — вынули меня из петли в сортире. И раз, и другой, и третий. Это трудно себе представить, что человек так упорно хочет уйти из жизни. Но ещё труднее представить нормальному человеку, до какого ничтожества меня низвели. После третьего случая перевели в дневальные. Начальству ведь тоже план нужен, а из меня в этом смысле, извините, ни хрена нельзя было выжать. Вот, дневалю. Пайка, правда, скудная, но что поделать. Вер арбайтет нихт, зольт аух нихт эссен.

— Кто не работает, тот не ест? — догадался Давлетшин.
— Именно так, уважаемый товарищ. Именно так. Первая заповедь социализма, доведённая до абсурда. Когда я проходил стажировку в Германии — это было в тридцать втором, кажется — немецкие коллеги в шутку и мне в укор перефразировали это изречение так: «Вер арбайтет ннхт зольт минестендс гут эссен». — «Кто не работает, тот, по крайней мере, должен хорошо кушать». Не скажу, чтоб немцы в смысле еды роскошествовали. Всё — умеренно. Всё — рационально. Вообще — рациональная нация. И нас, славян, безгранично презирают за безалаберность, за неспособность разумно использовать исконные богатства России. Дай им волю, они бы быстро навели у нас свой пресловутый «орднунг».

— Порядок?
— Да. Немецкий порядок, в котором русским и вообще славянам отводится роль рабочей скотины. Об их отношении к нам можно судить хотя бы по тому, что «славянин» и «раб» в немецком языке звучит одинаково — «склаве». В общем, вовремя мы им набили морду, извините за терминологию.

— Но ведь мы когда-то сотрудничали...
— Вы имеете в виду тридцать девятый?
— Да, нет. Тридцать девятый — это вообще что-то непонятное...

— И противоестественное. Если судить об этом с точки зрения человеческой логики. Социализм и национал-социализм — понятия антагонистичные. Нет в мире двух вещей, которые бы по своей внутренней сути так противостояли бы друг другу.

— И чем вы, умные, объясняете этот дурацкий пакт?
— И вовсе не дурацкий. Две диктатуры договариваются об отсрочке, не доверяя друг другу и надеясь использовать отсрочку с наибольшей пользой для победы в неминуючем столкновении. Сухорукий Гитлер оказался умнее сухорукого Сталина.

— Усатый — что — тоже сухорукий?
— А вы разве не заметили, как он держит руку, изображая памятник самому себе на трибуне Мавзолея? Присогнув и приподняв. Так вот, сговор тридцать девятого был логичен с прагматической точки зрения. Ну, с точки зрения временной пользы. Но он был абсолютно неприемлем с точки зрения идеологии, привитой нашему народу. Равенство и братство всех людей, с одной стороны, и теория народа-господина, с другой. Это как раз тот случай, когда слово, расходясь с делом, подрывает доверие к тому, кто проводит беспринципную политику. В тридцать девятом народ впервые усомнился во всеобъемлющей мудрости «гения всех времен». Я говорю — народ, а не отдельные слои народа, как в тридцать третьем и тридцать седьмом.

Ах, тридцать седьмой. Это — кошмар. Это — самогипноз миллионов, согласных лучше признать кощунственные обвинения в адрес заведомо чистых соратников Ленина, нежели допустить возможность проявления злой воли со стороны партийной верхушки. В том-то и дело, что Сталин действует от имени партии, что он при каждом удобном случае клянется именем Ленина и уничтожает честных людей во имя чистоты ленинских идей. Каверзный случай, юноша.


6.

Они разговаривали полушёпотом. Но на последней фразе собеседник Давлетшина повысил голос. Сосед слева давно прислушивался к их разговору. Будто в шутку, а на самом деле — с плохо скрытой ненавистью, сосед деланно расхохотался.

— Лекцию читает, подлюка! Прохвесор кислых щей! Придурок ёрзаный! Гад на лапах!

Распаляясь с каждым словом всё больше, сосед уже не скрывал своей ненависти к странному профессорскому сословию, которое там, на воле, обитало где-то в горних высях и драло несусветно большие деньги за свою непонятную, а потому и ненужную, работу.

— Интилиген вшивый.
Хилый телом зек, с припухшим от голода лицом и синюшными мешками под глазами, неожиданно тонким голосом, пародируя разговор двух интеллигентов, пропищал, жеманясь:
— Сидор Поликарпович, это же совсем свежие очистки. Их даже можно кушать...

Довольный собой, своим остроумием и посрамлением заносчивого профессорского сословия, опухший тип захохотал радостно. А насчёт картофельных очистков... что ж, попадись они ему сейчас, он бы сам их съел. В любом количестве. Сырыми.

— Кончай баер! — прикрикнул Давлетшин на расходившегося зека.
— А что кончай? Что кончай, татарская твоя морда! Одолели, клятые! — зек замысловато и похабно пожелал им обоим крайнего мужского позора. — Куда ни повернись, с-сука, то жид, то татарин. Слышь, прохвессор, ты не жидок случаем?

— А если бы и так? Моя фамилия Покровский, но ничего не вижу зазорного в том, чтобы быть евреем, Карл Маркс был евреем. Вот вы крестик на шее носите, а ведь Иисус Христос тоже из этого народа.
— Ты што буровишь? Его ж евреи распяли.
— Распяли его не евреи, а римляне. И не против своего народа восставал Иисус, а против священников и менял, превративших храмы в торжища. Это — популярно, так сказать. Вам бы нужно знать историю своей религии, раз уж вы демонстративно крест на гайтане носите.
— Што тебе мой крест дался? Што ты меня им попрекаешь? Мужики, што он меня леригией укоряет!

Зек оборотился к проходу и протянул перед собой руки, будто взывая о помощи.

Шлепая босыми ногами по полу, к ним подошел из своего угла Васятка-Фиксатый. В блатной барачной иерархии Васятка числился на самом верху. Суд и расправу над обитателями барака он вершил самолично по закону, велевшему не просто наказать преступившего заведённый в зоне порядок, но и унизить его так, чтобы и сам наказуемый, и следящие за наказанием «черти» поняли, как ничтожно мелок перед блатным законом человек вообще, и эта хлюпающая носом гнида — в особенности. Иногда он посылал для расправы над преступившим закон доходягой своего сожителя. Петя-«блондинка» пользовался всеми льготами постельного фаворита. Ему дозволялось весь день валяться на нарах, предоставив бригаде лопатить и его долю мёрзлого грунта в шахте. Ему перепадали лучшие куски из того, что проникало в зону с воли.

Васятка-Фиксатый был бригадиром. Лютым. Свирепым. Беспощадным. План у него всегда выполнялся тютелька в тютельку. Начальство большего и не желало и мирволило ему во многом. И если Васятка оставлял человека в зоне, то никто и не расспрашивал зеков — что к чему. План шёл. Хлопот с терроризированными им зеками не было, и многое, за что полагалось официальное наказание, сходило бывшему вору «в законе» с рук.

Васятка преступил блатной закон, согласившись принять бригадирство. Пошёл на сотрудничество с администрацией. Этого было достаточно, чтобы объявить его «сукой», поставить вне закона, сделать его ненавистным для воров, блюдущих свои обычаи и традиции. Блатные и «суки» ненавидели друг друга люто и беспощадно. Счеты сводили не в словесных баталиях, а быстро и сноровистно пуская в ход «пики» — заострённые и отточенные куски металла, напоминающие ножи, и самодельные ножи, изяществом отделки смахивающие на стилеты итальянской выделки. Всё это, при жесточайшем контроле на вахте, проникало в зону и держалось под спудом до очередной резни, которую время от времени блатные и «суки» устраивали друг другу.

В поножовщине гибли десятки заключённых. Выжившие в резне воры ничем не рисковали: у каждого за спиной было по три, четыре, пять судимостей. Прирежет вор «в законе» отступника от блатной традиции или «сука» прихватит зазевавшегося законника — цена одна: добавят за лагерный бандитизм ещё один срок, а он из старого только-только неделю отсидел. Убийцу везут на суд и следствие в центральный изолятор. Пока идёт дознание — кантуется в следственном изоляторе. На работу подследственных не гоняют. И это уже благо, хоть и голодновато приходится порою на тюремном харче. Через пару месяцев возвращается блатной в лагерь с новым сроком. И снова режет человека. И снова начинается для него следственная круговерть. И пусть дураки и «черти» катают тачку по тёмным штрекам.

У Мусы Ризаева, который сейчас в БУРе сидит, семь таких лагерных судимостей. Семерых прирезал он ради того, чтобы покантоваться месяц-другой в следственном изоляторе. БУР — барак усиленного лагерного режима — тюрьма в тюрьме. Там обретаются злостные нарушители лагерного режима. И не дай Бог, ежели к двум блатным в законе подбросят третьего, закон нарушившего. Прирежут или придушат вмиг. От скуки блатные в БУРе себе губы иглой сшивают. Полосуют грудь и живот огромными резаными ранами. А когда наскучит и это — судят друг друга и, уличив единоверца в самом малом отступлении от закона, — набрасывают на горло петлю из свернутого в жгут полотенца и растягивают на полу камеры до прекращения дыхания.

Бригадир подошёл неторопливо, будто давая жертве время представить и прочувствовать меру и неотвратимость наказания. Неторопливо, деловито сдернул профессора за ногу с нар, ударил босой синей ступней в грудь, а когда профессор опрокинулся навзничь, наступил ему на лицо и повернул ногу так, что лопнул угол рта и на щеку потекла тоненькая струйка крови.

— Ты и татарину ради праздника дай, — присоветовал сосед Давлетшина и тут же испугался: не перехватил ли он через край, и не задаст ли трёпку бригадир ему самому? Но бригадир улыбался вроде бы добродушно. Он глянул на Давлетшина и спросил доходягу:
— Ради какого такого праздника?
— Триста лет назад Ермак в этот день татар крестил. И замест иконы заставил их к своему заду прикладываться...

На нарах внимательно прислушивались к разговору и смехом поощряли доходягу продолжать представление. Он это почувствовал и вновь обратился к профессору, жеманясь и сюсюкая, как, по его мнению, должен был вести себя интеллигент в беседе с другим интеллигентом.

— Сидор Поликарпович, — вновь проблеял доходяга. — Представьте себе... хрен к носу. Как он чудно па-ахнет...

Смеялиь все: и ворьё, и «черти», и бывшие интеллигенты, ныне откровенно издевавшиеся над былыми миражами своего сословия и свято уверовавшие в то, что человек человеку — волк, что жизнью правит закон тайги, и человечность в отношениях между людьми — удел слабых.

Посмеявшись вместе со всеми, бригадир дождался тишины и пальцем поманил к себе доходягу. Тот с торопливой готовностью переместился на край нар, поближе к ожидаемой похвале. Васятка приблизил свое лицо к лицу доходяги так близко, что услышал вонь его цинготных дёсен, и сказал с участливой усмешкой:

— А ты знаешь, гадская твоя рожа, что я тоже из казанских татар происхожу? Матка моя вполовину татарка.

Доходяга отполз к стене, прижался к ней спиной, похныкивая и постанывая, замер, меча по сторонам панические взгляды.

— А ну, ползи сюда, — приказал Васятка, ни на секунду не усомнившись в том, что доходяга тут же и приползет. — Татары Ермаку зад целовали, а ты у меня перед поцелуешь.

Васятка расстегнул брючный ремень.
— Ну! — рявкнул он на доходягу.

Доходяга, по-щенячьи скуля, наклонился и выполнил все, что от него требовалось.

— Пошёл вон, псина!
Бригадир брезгливо пнул доходягу ногой. Доходяга, довольный донельзя столь безобидным наказанием и даже слегка торжествуя, убрёл на свой провонявший и вшивый матрас.

Глава 6

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2015