ИГОРЬ ЧЕРНУХИН

ГОРОД НАДЕЖДЫ

Из книги воспоминаний «Между прошлым и будущим...»

Первым из той мощной белгородской литературной поросли, о которой я уже упоминал, и с которым мне тогда посчастливилось познакомиться и подружиться, был юный Саша Филатов, студент Белгородского пединститута. Познакомил меня с ним мой хороший друг, а его учитель, преподаватель русской литературы — Николай Иванович Грибанов, руководивший в то время институтским литературным объединением.

Саша был отчаянно молод и красив. В ту первую нашу встречу меня поразили его большие зеленые глаза: они радостно лучились и смеялись, обжигая собеседника. В них нетрудно было прочесть ум, доброту, энергию. Хочу сразу заметить одно примечательное обстоятельство по поводу Сашиных глаз: ни одна фотография с изображением поэта (а фотографий в семейном альбоме Филатовых великое множество) не могла передать всю живость и красоту его глаз, хотя внешность поэта была, как говорится, даже очень фотогеничной.
Во время первой нашей встречи Саша держался довольно скромно, даже, как мне по¬казалось, скованно, но с достоинством человека, знающего себе цену. Встречались мы в пору его учебы в институте очень редко: то ли потому, что у обоих было слишком много дел, то ли потому, что между нами была значительная разница в возрасте, да и просто по¬тому, что не было условий для встреч. А когда Филатов окончил институт, женился и уехал учительствовать в родное село — Топлинку, я и вовсе потерял его из виду. Правда, время от времени мне напоминали о нем его стихи, которые я читал в разных белгородских газетах.

В начале 70-х мы снова стали встречаться с Сашей на областных творческих семинарах, писательских собраниях и литературных вечерах. Александр к этому времени заметно повзрослел, возмужал, былая скованность прошла. Он легко общался не только со своими сверстниками, но и со старшими коллегами, товарищами по перу. На творческих семинарах Саша был, пожалуй, самым активным участником: много и толково выступал, сам выносил свои стихи на обсуждение. Надо сказать, что в эти годы в силу открытости общения, по¬этического таланта, личного обаяния и ума к Филатову потянулись многие пишущие. Они встречались с ним в Белгороде, приезжали в Топлинку, писали ему письма. С той поры и до ухода поэта из жизни двери в доме Филатовых не закрывались. Он умел говорить с людьми, умел интересно спорить, доказывать, убеждать. За всем этим стояли (не боюсь сказать) энциклопедические знания, ум и талант поэта.

В первой половине 70-х годов в Воронеже вышла первая книжка стихов Александра Филатова «Струна», книга яркая, самобытная, глубокая. Она имела большой успех у бел¬городского читателя, особенно сельского, поскольку большинство стихов книги были по¬священы деревне. За первой книгой последовали книги стихов «Огни зовущие», «Окно», которые свидетельствовали о человеческой и поэтической зрелости молодого поэта.
... Писать о хорошем человеке и талантливом поэте так же трудно, как и писать хорошие стихи. Трудно потому, что войти в мир любого человека, тем более поэта, не так-то просто. Он, этот мир, не поддается зачастую никакой житейской логике и соткан обычно из полу¬тонов, намеков, загадок, противоречий. В нем больше вопросов, чем ответов. Именно из этих существенных реалий и складывается для меня в общих чертах сложный, до конца так и не познанный, загадочный образ Александра Филатова, талантливого во всем человека, замечательного русского поэта, школьного учителя, мыслителя, философа. Это о нем в своё время написал такие стихи Павел Мелехин:

Вожу философа Филатова
По целым дням — и сверх того —
С угрюмым видом виноватого
За обезноженность его.

Александр Филатов, как все талантливые философы и поэты, был в какой-то степени ещё и настоящим провидцем, прорицателем. Предчувствия, видения будущего никогда не оставляли его. Ярким тому свидетельством его знаковые стихи «К портрету А. Ф»:

Ты двадцать пятого родился,
Я — двадцать пятого умру.

И предсказание поэта, как ни странно, действительно сбылось. Не раньше, не позже, а именно в ночь на двадцать пятое октября 1988 года Александра Филатова не стало. Что это было? Магия слова? Прошло более двадцати с лишним лет, как ушел из жизни поэт, а тайну его ухода не в силах разгадать никто из нас смертных.
Однако для меня, например, давно уже стало ясным только одно: нельзя поэту в своих стихах пророчествовать в отношении собственной смерти, ибо слово, как известно, имеет свойство материализоваться. Вспомните в связи с этим С. Есенина («В зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь»), В. Маяковского («Всё чаще думаю — не поставить ли лучше точку пули в своем конце»), Н. Рубцова («Я умру в крещенские морозы»). Вот — какова сила слова настоящего поэта! Как верно и правдиво его предчувствие близких и далеких событий. И не только в отношении собственной судьбы, но и более глобальных вещей.
В этом году 25 марта Александру Филатову исполнилось бы 68 лет. Согласитесь, это время еще не старости, скорее мудрости. Ещё многое можно было бы сделать, но в конце октября, как написал сам поэт:

Выпал лист,
И вышел человек,
И его из виду потеряли.

Здесь всё значительно, объемно, символично и имеет свой глубокий подтекст, смысл. Так, скажем, в первой строке вместо «умер» поэт написал «вышел человек», вместо «его похоронили» — «его из виду потеряли». В данном случае сказалось филатовское философ¬ское понимание смерти: после кончины человек, теряя материальное присутствие в этом земном мире, остается в нем как духовная личность.
Александр Филатов — человек и поэт, ставший сегодня на Белогорье легендой, как уже отмечалось мной, фигура сложная, по моему глубокому убеждению, повторяю, до конца не прочитанная ни литературной общественностью, ни читателем. Всё, что писалось и публиковалось о жизни поэта и его творчестве, на мой взгляд, было нередко поверхностным, рамочным, шаблонным, потому что авторы статей о поэте и его творчестве по-настоящему так и не поняли всю глубину воистину космической души филатовской поэзии, на первый взгляд, простой, традиционной, но удивительно новаторской, современной, где каждая строка плотная, образная, чувственно-мыслящая.
Вся поэзия Александра Филатова от первой до последней строки несет в себе дух России, малой родины — Белгородчины. Черноземные поля, заливные луга, тихие речушки и реки, старинные русские села, земляки-селяне, деревенский быт и труд — всё это пре- светлая, трепетная любовь поэта, вошедшая в него с молоком матери и не покидавшая его всю жизнь до последнего вздоха. С нескрываемой радостью и сыновней гордостью пишет поэт о родном селе и односельчанах:

В моей деревне так легко,
В моей деревне — всё по-русски:
Тут сало есть и молоко,
И редька черная к закуске.
Здесь стол накроют, угостят
Медовой легкою настойкой.
Покажут яблоневый сад
И все надворные постройки.
Расспросят про отца и мать,
Поговорят об урожае...
И долго будут обнимать,
В дорогу гостя провожая.
Потом обсудят, кто бы мог
Бродить без дела в глухомани.
Вот так, без видимых тревог
Живут мои односельчане.

Любовь к родной земле у Филатова настолько явственна и велика, что в его стихах эту землю не только видишь, но и ощущаешь почти физически. Познание русской деревни, человека на земле в творчестве Филатова идет через постоянное общение с ними, через напряженный труд. Труд издревле был в чести на святой Руси, в русской деревне в почете были мастеровые и умельцы. Сам поэт тоже чувствует в себе закваску деревенского мастера:

Люблю ручное ремесло —
Сапог ли, скроенный навечно,
Или слоеное весло,
Иль столб, вверху остроконечный.

Тема малой родины и труда тесно переплетается у поэта с темой родной природы. За долгие годы общения с ней он научился понимать язык животных, птиц, деревьев, цветов, травы. Он сроднился с ними и сам стал частью природы. А ведь как часто люди не по¬нимают природу и наносят ей большой вред или вовсе её уничтожают. С сердечной болью и горечью пишет об этом поэт:

Последний угол старины,
Последний дом в глубинах сада...
Легко на всё со стороны
Глядеть, когда рыдать не надо.

Ту же самую боль и печаль мы остро ощущаем в стихах «Я видел, как речку сживали со света», «На снос Топлинки», «Сельские раздумья». Поэт не представляет своей жизни в отрыве от родного села, особенно от деревенской природы:

Ну кто я без деревьев и травы —
Владелец обреченной головы?
И что мой взмах натруженной руки
Без весел и зарыбленной реки? И что глаза без лебедя и без
Засеянных светилами небес?

Не менее живой ветвью филатовской поэзии являются стихи-размышления по поводу борьбы противоположностей: добра и зла, жизни и смерти. В этом ряду особый интерес представляют архинеординарные по своему содержанию и подаче стихи о смерти. О ней Филатов писал всю жизнь, поскольку однажды в юношеские годы она заглянула ему в глаза. А случилось это в колхозном саду, где будущий поэт гулял со своими сверстниками. Сумасбродный, подвыпивший сторож пальнул из ружья в сторону ребят и угодил прямо в спину Александра. Тогда Саша выкарабкался, победил смерть, но на всю жизнь остался инвалидом: мог передвигаться только с помощью костылей или в инвалидной коляске:

Горькая обида. А в лице — покой.
Кресло инвалида двигаешь рукой.

И после этого трагического события если не сама смерть, то её тень не оставляла Александра. Поэтому он много думал о ней, размышлял и, конечно же, писал.
В стихах о смерти особенно ярко проявилась характерная черта всей — поэзии А.Филатова — философская ткань текста. Свидетельством тому стихотворение, о котором я уже говорил в начале этих заметок:

Выпал лист, как выпадает снег,
В ночь на двадцать пятое,
И вышел утром одинокий человек
Починить соломенную крышу,
Вышел, а вернуться не успел…

Конечно, всё это о смерти. Но иносказательно, как в притче. Мудро и через природу. Кстати, и в этом стихотворении повторяется предсказание кончины Мастера: магическое число его календаря — 25.

К смерти поэт относится философски, как к естественному явлению природы. В его стихах о смерти нет ужаса, надрыва, отчаяния, есть ощущение другого, вовсе не страшного мира, видение другого бытия:

Знаю, что уйду наверняка
В те миры, где всё подвластно свету,
Где совсем другие облака
Освежают знойную планету.
Где звезда вечерняя горит
В глубине вселенского тумана
И с землей спокойно говорит
Языком, не ведавшим обмана.

В 80-годы Филатовы переехали из Топлинки в Белгород. Жильё им дали на Харьковской горе, почти рядом с моим домом. Настолько рядом, что видел все три окна их квартиры на третьем этаже. Особенно вечером, когда в них зажигался свет. Этот свет приглашал, зазывал, манил. Кого я только не встречал по вечерам в доме Филатовых! Пожилые, мо¬лодые и совсем ещё юные литераторы, художники, музыканты, журналисты, учителя шли в гостеприимный дом поэта, чтобы пообщаться с его обаятельным хозяином, поговорить, поспорить, показать ему свои стихи, рассказы, послушать его мнение, посоветоваться с ним по самым разнообразным вопросам. И хозяин дома находил для каждого гостя время — одобрял, отвергал, спорил, но никогда не обижал, не разговаривал с гостем с высоты признанного поэта.
Я тоже зачастил в дом Филатовых. Постепенно мы с Сашей подружились по-настоящему, глубоко и крепко. Александр был не только талантливым поэтом, но и талантливым собеседником. У него были глубокие знания в любой области литературы, истории, философии, экономики, медицины. Как бывший учитель, он говорил всегда основательно и аргументированно. Лично меня эти беседы с поэтом здорово обогащали, часто заставляли задуматься, пересмотреть свое отношение к тому или иному явлению, произведению, писателю. Вечера с Филатовым заряжали меня морально надолго. Моей душе в часы на¬ших бесед было спокойно, блаженно, высоко. Однако эти вечера, встречи с Александром внезапно оборвались: Филатовы получили новую квартиру далеко от моего дома.

Сначала я очень тосковал по нашим встречам и вечерам: всё глядел и глядел, когда сгу¬щались сумерки, на свет знакомых, но чужих теперь окон. А вскоре пришла настоящая беда: Александр, и без того часто болевший, тяжело занемог. Филатовы перестали принимать у себя даже самых близких друзей. Последний раз тяжело больного Филатова я видел в связи с приездом в Белгород Николая Перовского, давнего моего и Сашиного друга, жившего теперь в Орле. Мы все собрались в кабинете поэта: немного поговорили, немного выпи¬ли. Саша держался мужественно, даже пытался шутить. Прощались с поэтом по-мужски, молча и коротко. Уходили неловко и виновато: мы уже знали от его жены диагноз болезни, знали, что Саша обречен. Это был еще один вечер с Филатовым. Последний, прощальный, скорбный. Совсем не похожий на прежние радостные вечера в квартире Филатовых на Харьковской горе.

...Я снова и снова перечитываю великолепные стихи Мастера и останавливаюсь в них на щемящей пророческой строчке поэта:

Я не умер. Умер вечер.

И действительно дух поэта не умер. Он живет в его доме, в его вещах и книгах, в жене Зинаиде, сыне Александре-младшем, во внучке Ане. Живет в деревьях и цветах, которые поэт успел посадить на малой родине, в воспетых им черноземных полях, в затонах и плавнях Северского Донца, где поэт любил рыбачить. Александр Филатов не умер, умерло время, в котором мы жили с поэтом. Умерли наши с ним вечера. Но каждый раз, когда я прихожу в дом поэта, мне кажется, что Саша только-только вышел: я чувствую легкий запах его сигарет, в его кабинете слышу явственно знакомый, улыбчивый голос:

— Я не умер. Умер вечер.

Я поворачиваюсь на голос:

— Здравствуй, Саша!..

Примерно в те же 70-е годы, точно так же, как Александр Филатов и Владимир Молчанов, которые были чуть постарше, начинал свой поэтический путь Сергей Ташков, только что переехавший в Белгород из шахтерского Донбасса. Скромный, немногословный, зам¬кнутый, он обращал на себя внимание какой-то внутренней глубиной и спокойствием. По крайней мере, на меня он производил впечатление человека, что называется, «в себе», вечно занятого поиском истины сущего и смысла человеческой жизни, отчего его стихи получали вид широкого, масштабного художественного и мыслящего полотна:

Все чаще мне мерещится дорога —
Старинная, без рельсов и столбов.
И облака над ней, как слава Бога,
И мягкий свет заката, как любовь.
Ни годы, ни века над ней не властны,
В пределах света светится стезя,
Где старые дела уже напрасны,
А новые начать ещё нельзя.
Смиренный странник, выхожу и знаю:
Меж небом и землею нищ и наг,
Я — блудный сын, а путь к родному краю,
И трудно сделать только первый шаг.

Сергей Ташков в те 70-е чем-то напоминал мне неприкаянного и свободного Велимира Хлебникова. Правда, Сергею и во сне бы никогда не приснилось назвать себя председателем земного шара, он даже поэтом-то себя не считал. Не стучал в двери редакций, никогда не носил туда своих стихов, не искал в литературных кругах выгодных знакомств, связей, влиятельных покровителей, он держался особняком, гордо и даже иногда — дерзко. И всё это не из скромности и не фасона для, а скорее от глубинного понимания самой сути поэзии, высокого звания и назначения поэта на земле. Он работал над стихами много и упрямо, молча и смело. При встречах с ним (а встречались мы не так уж часто) много говорили и спорили о поэзии, но редко читали друг другу собственные стихи, разве только по праздникам, и то после чарки. Причем Сергей читал чаще по бумажке, читал вяло, тягуче, наизусть же — и вовсе сбивался, забывал, путался, в конце, безнадежно махнув рукой, говорил:

— Всё это чепуха… проза.

Сергей всегда был жестким, а вернее желчным, беспощадным и к себе и к своим литературным творениям. Поэтому, вероятно, он был склонен уходить целиком в себя, не афишировать свои сочинения, скрывать их от многих глаз и ушей. Естественно поэтому наш официальный литературный круг, в том числе и я (каюсь, премного виноват!) не очень ясно представляли себе степень поэтической одаренности молодого стихотворца, не знали по-настоящему его стихов, думали: «Ходит Серега, ну и пусть себе ходит — хороший, умный, скромный парень, что-то пишет. Знакомые хвалят, хотя тоже стихов его не читали…».

Так проходили годы. Стихи безнадежно пылились, желтели, старели, терялись. Наконец друзья поэта — художники помогли, можно сказать, заставили Сергея издать свой первый сборник стихов, который получил символичное и оригинальное название «Эта боль». Тут-то и пошла гулять по городу добрая молва о поэте Сергее Ташкове. Я тоже получил в дар «Эту боль» от автора, и после её прочтения был восхищен и искренне обрадован приятной неожиданностью открытия истинного поэтического таланта знакомого незнакомца. Стихи книги были мне глубоко симпатичны своей масштабностью, объемностью духа и мысли, своим оригинальным ощущением окружающего нас мира вещей, космоса, нашего времени. Это была, конечно же, не простая, болевая исповедь талантливого поэта, накопившаяся за все годы жизни в его живой, тонкой и красивой душе:

Сорок лет я прожил, как больной —
в занебесные рвался поля,
и смирился, и стала родной
несчастливая наша земля.
На корявую яблони ветвь,
на сиротские струи дождя
я могу бесконечно смотреть,
и минуты полны, как года.
А когда сквозь толпу напрямик,
просияв, устремляешься ты,
мне в лице открывается лик
и манит, как удар красоты.
Сердце к сердцу, забившись, летит,
и трепещет греховная плоть,
Если Бог это видел — простит,
мы не в силах любовь побороть.
Может быть, сквозь печали земли
нас ведут, чтоб участьем сроднить,
чтоб мы Богу подобно могли
эту землю, как небо, любить.

Интеллект Сергея Ташкова от первой до последней клеточки имеет форму художествен¬ности: он часто склонен к вымыслу, фантазии, к сказке. Что и говорить, здесь всё прямо по Пушкину, в унисон знаменитой фразе Александра Сергеевича: «Над вымыслом слезами обольюсь...». Эта характерная черта ташковской поэзии ещё раз убеждает нас, что мы имеем дело с настоящим, в перспективе большим русским поэтом. Если, конечно же, он в эти непростые времена устоит, не сломается духом, хотя особых опасений на этот счет пока нет. В двух новых книгах стихов, вышедших после «Эта боль», Сергей Ташков как поэт и человек предстает перед читателем еще интереснее, глубже и ярче. В новых книгах поэта земное, человеческое и небесное, Божье сливаются в один прекрасный мир гармонии и красоты.

Близок к поэтическому миру Сергея Ташкова мир другого талантливого поэта, корен¬ного белгородца Геннадия Островского, к сожалению, рано ушедшего из жизни. Геннадия Островского помню совсем молодым, только что отслужившим срочную службу на Черно¬морском флоте. То ли от моря, то ли от молодости был он каким-то свежим, со школьным румянцем на щеках, порывистым и неуемным. И стихи тех 70- х дышали у него романтикой моря и работы, озарялись ослепительным светом первой любви, духмяно пахли травами, деревьями, сиренью и снегами русских равнин. А ещё они были улыбчивыми:

Видели ботинки золотые? —
Вот они сверкают по углам!
А на брюках стрелочки такие —
Комара разрежут пополам.
Выдраена солнечная бляшка,
И на мне, как то устав велит, —
Пахнет морем чистая тельняшка,
Бескозырка весело сидит!

или:

Работа, ночь.
А утром жарким
Зимой на радость снегирю —
Густой огонь электросварки
К земле приваривал зарю.

Эти немудреные, но очень живые, выразительные стихи вызывали у читателя немалый интерес и симпатии к их автору. Но наряду с этими простыми во всех отношениях стихотворениями уже в те годы у молодого поэта пробивались строки глубокого философского звучания, дышащие масштабным видением:

Завидую, как птицы надо мной
Легко несут с великим постоянством
Простые песни (только по одной!),
И крылья, обожженные пространством.

Эти стихи не оставляли уже никакого сомнения в том, что Геннадий Островский не просто поэт, а поэт необыкновенно талантливый, как говорится, от Бога.
С самого начала поэтическое творчество Геннадия Островского получило — явно социальную окраску и направленность, связанную с такими серьезными понятиями, как Родина, Россия, Русь, хотя имеет при этом глубокие лирические корни. Понятие «русская Родина», «святое Белогорье» ассоциируется у поэта с понятием «русское поле», «белый холм». И Поле и Холм красной нитью проходят через все стихи Геннадия Островского. Недаром одно из своих знаковых стихотворений, в котором Островский выразил свою гражданскую позицию, он так и назвал: «Русское поле».

... Какие клубились метели
В твоей обожженной дали!
Какие грома прогремели
За край милосердной земли!
Сквозь темные
Поздние ливни
На гибельном склоне крутом
Смотрю я глазами твоими
На всплески огней над холмом,
На день, что восходит над ними,
И снова
Своею тропой
К тебе прихожу
И, как знамя,
Целую зарю над тобой.

В этом очень строгом, эмоциональном стихотворении о Родине чувствуется и высокое напряжение, и тревога, и мужество, и гордость человека и гражданина, поэта и солдата. Здесь тесно словам, просторно мыслям, строки стоят плотно, ритм гармонично усиливает выразительность и идейный замысел стихотворения. Эти же мотивы мы находим в стихотворениях «Белое поле», «Запах околицы, Родины, дома», «Ворскла, 12 ноября», «В Белогорье». Во всех этих стихах, где особенно остро звучит социально-гражданская тема, Геннадий Островский в какой-то степени своеобразен уже потому, что он в противовес поэтам старшего поколения, которые вольно или невольно были подвержены идеям тоталитарного режима, конъюнктуре, в своих стихах совершенно раскрепощен, свободен и главное — абсолютно поэтому честен. Рядом с Полем и Холмом, символизирующими большую и малую родину, в поэзии Геннадия Островского постоянно присутствует третий символ — Снег. И если два первых символа — Поле и Холм выражают в его стихах «дух земной» — явления вещественные и конкретные, то третий символ Снег — «свет небесный», как пишет сам поэт, есть «световолшебство», которое владеет его душой и представляет собой нечто божественное, вечное:

Свет мой небесный под зыбкой порошею!
Ветер. Покой. Забытьё.
Еду один. Только слышу над рощею
Тихое имя твоё.
Льдом ли наезженным просека светится,
Ангел ли в небе поет?
Не разберешь: молодая метелица
Ехать никак не дает.

Читаешь эти строки и создается впечатление, что автор не пишет — колдует, отчего читатель невольно впадает в состояние полного гипноза — очарован музыкой поэтического слова. Возвышенный «небесный свет», дух истинный, сливается с «духом земным», вещественным, плотским, и являет собой жизнь:

Да и жизнь тебя явила Светом,
стынущим во мгле,
Тишины, глухой и милой,
На единственной земле.

Три символа поэзии Геннадия Островского, уравновешивая друг друга в земном и возвышенном, делают её привлекательной и яркой. И здесь следует попутно заметить, что эта символика в поэзии Островского чем-то напоминает нам творчество поэтов-символистов, особенно А. Блока. Но это не подражание, это истоки, школа, традиция. Что ж, у великого учителя вырос талантливый ученик…
Мы уже в самом начале разговора о поэте указывали на одну из особенностей поэзии Геннадия Островского — тяготение к философскому осмыслению событий и явлений. И по¬эту это часто удается, особенно когда он пишет о вечном: о жизни и смерти. Свидетельством тому могут служить стихи «Памяти Анны Красниковой»:

Ветру переменному невеста,
Тихая, как обморочный сад.
Звуки похоронного оркестра
На крылах у ворона висят.
Этой ночью, душной и горячей,
Запоют чумные соловьи,
Чтоб не услыхала ты, как плачут
Дети нерожденные твои.

Геннадий много писал о природе родного края, которую он любил горячо и нежно:

На земле, где поют снеговеи,
Где твой дух к небесам вознесен,
Я печалью своей и твоею
От жестокого века спасен.
Он, как смерч, надо мной пронесется.
Потому-то и радостно мне,
Если, спящая, ты улыбнешься,
Как цветок на осеннем холме…

О чем бы ни писал Геннадий Островский, он всегда был интересен не только в мироощущении, но и в своем образном мышлении. Его образы, как правило, органичны, красочны, неожиданны. Именно эта густая метафоричность придает поэзии Островского особое обаяние и силу.

Геннадий Островский, как всякий талантливый поэт, был человеком неординарным, сложным. И жизнь у него тоже была не простой и гладкой. Особенно когда началась пере¬стройка. В черные 90-е в семье Островского не хватало денег на хлеб насущный и молоко: страдали маленькая дочь Машенька и жена. Чтобы как-то поддержать семью, — выжить, поэт собирал по скверам пустые бутылки. И без того легкоранимый от природы, Геннадий стал еще более раздражительным и взрывным. Начали всерьез пошаливать не только нервы, но и сердце, и давление. Иногда в общении с друзьями и собеседниками, о чем-то споря, он срывался: переходил на крик, ругань и даже оскорбления, а вечером в родительском доме, положив на колени матери свою тяжелую голову, плакал, каялся за свой срыв. Геннадий нежно любил мать, женщину добрую и мягкую, и души не чаял в своей дочурке Машеньке. И той и другой он посвятил немало трогательных, трепетных стихотворений, полных любви и ласки. Вообще же Геннадий был человеком крайностей: степень грубости у него была равна степени нежности.
Вокруг Геннадия постоянно крутились какие-то молодые люди: дворовые самодеятельные музыканты, барды, поэты, с которыми он иногда развлекался — играл на гитаре, пел, бражничал, ходил в кино. Но среди них по-настоящему близкого друга, насколько мне известно, у Геннадия не было.

По большому счету он был одинок. Свое душевное состояние он скрашивал толь¬ко тогда, когда уезжал в село на природу к доброму человеку и хорошему поэту Сереже Постолову, который всегда гостеприимно встречал его и отогревал своими бардовскими песнями ему душу. Но радостные дни на селе проходили и надо было возвращаться в город, возвращаться в одиночество. Единственное, что скрашивало его жизнь и одиночество в городе, это его стихи. Когда он писал — он забывался:

Он жил светло и непослушно
Среди людей, стихов и книг
И понимал, что это нужно
Так жить для помыслов своих.
Когда мечта ему светила,
А тьма валила на кровать,
К поэту муза приходила,
Как обезумевшая мать.
И он, не ведая дороги,
Шел на огонь, Но больно жглись
Его зачеркнутые строки,
Во всем похожие на жизнь.

Сердце поэта, вобравшее в себя все радости и горести (последних, конечно же, было больше!) нашей жизни, от нервных перегрузок на взлете его таланта не выдержало, дало трещину, остановилось.
На последней при его жизни замечательной книге стихов «На единственной земле», подаренной мне, Гена написал: «Поэту Игорю Андреевичу Чернухину — с благодарностью за ВСЁ — и пожеланием здоровья! Сердечно!».
В наше бессердечное время мало кто кого благодарит. Даже если и есть за что. Несмотря на всю крутизну своего характера, его жесткость и современность, Геннадий Островский не в пример большинству своих ровесников был человеком памятливым и благодарным. Он жил по тем же правилам жизни, что и Николай Рубцов:

За всё добро — расплатимся добром,
За всю любовь — расплатимся любовью.

Геннадий как поэт вырос на моих глазах: пятнадцать лет он занимался в литературной студии «Современник», да и потом мы с ним постоянно общались и творчески, и просто по-человечески. И Геннадий со временем стал одним из лучших, талантливейших молодых поэтов не только на святом Белогорье, но на всей святой Руси. Когда я сейчас думаю о нем и о своих отношениях с ним, невольно вспоминаю стихи Евгения Винокурова:

Учитель, научи ученика,
Чтоб было после у кого учиться.

Не менее талантливым, но менее известным по причине своего сельского жительства, малоподвижности и малоиздаваемости своего творчества был и молодой поэт из села Иловки Алексеевского района Иван Рыжих. С 70-х годов крутятся в моей голове живописные строки его стихов:

На старой трехпалой скамейке,
Где чаще лежат, чем сидят,
Две красные сельские девки
Упрямо селедку едят.

К сожалению, я редко с ним встречался и поэтому слабо знаю и жизнь его, и его твор¬чество. Но десятка два его стихов, которые я прочел в те годы на областном творческом семинаре, покорили меня глубиной чувства и мысли, свободной манерой письма и свежей, самобытной образностью.
Вот одно из тех памятных стихотворений:

Они летели ниже, чем всегда.
Чтоб не кричать, я спичку сжал зубами.
Большими от бессонницы глазами
Я их считал, как прошлые года.
И я хотел — хоть ты меня убей
Своей тоски добавить им и боли.
Но вот они, перелетая поле,
Свою печаль добавили к моей.
И я тогда в смятении притих.
Но ещё долго-долго над полями
Пустое небо пахло журавлями,
Но ничего не значило без них.

Лет семь тому назад в Белгороде наконец-то увидела свет многострадальная книга стихов талантливого, но, к сожалению, теперь уже покойного поэта — «Прорубь», бережно собранная и отредактированная белгородским писателем Виктором Беловым.
Поэтов на святом Белогорье и в те, и в последующие годы было что соловьев на Курщине: всех не пересчитаешь и не припомнишь. Однако таких поэтов, бывших фронтовиков, как Иван Овчинников (Валуйки), Михаил Тверитинов (Ракитное), Алексей Кривцов (Белгород), Петр Рощупкин (Старый Оскол), забывать грех. Лично мне особенно нравились стихи Ивана Овчинникова, живые, пронизанные народным юмором и иронией, как, например, эти:

Я ей — никто. Как мне она.
Она — москвичка, я — курянин
И не её совсем вина,
Что я под Невелем был ранен
А с высоты из-под огня
Она меня с такой заботой
Тащила, будто без меня
Ей жить на свете неохота.
И всё твердила:
— Не робей.
— Спросила трижды:
— Ты откуда?
Ах да — ты курский соловей!
(А в «соловье» четыре пуда).
А «соловей» повесил нос
И был как мокрая ворона.
Но выжил и домой принес
Себя заместо похоронной
Да память добрую в душе
О той девчонке-синеглазке,
Что, может, бабушка уже
И внукам сказывает сказки.

Нравились мне и многие стихи Алексея Кривцова, бывшего пулеметчика, человека доброго, чувственного, мужественного:

Пред холмами гремит без отбоя
Канонада под небом седым.
Ничего мы не видим с тобою —
Так неистовы пламя и дым.
А соломинка малая пляшет
На стальном пулеметном щите,
Без межи и без меры пропашет
Бог войны на чужой высоте.

Что и говорить, поэтов на святом Белогорье всегда было много, а вот хороших про¬заиков — не так густо. Однако именно в эти годы в журнале «Наш современник» была напечатана хорошая повесть старооскольца Александра Васильева «За жар-птицей», в Центрально-Черноземном книжном издательстве и журнале «Подъем» появились повести и рассказы Геннадия Ларковича: «Ценой жизни», «Фиксатый», «Мать», «Лавиш» (Старый Оскол), рассказы Евгения Дубравного «Там, где садится солнце» и «Солдатский медальон» (Белгород), повесть Николая Харченко «Леса и ночи» (Белгород), рассказы Юрия Литвинова «Снег из детства», «Лей, дождик, не жалей», «Бабушкина остановка» (Белгород), несколько интересных публикаций по литературному краеведению Бориса Осыкова: «Сердце бойца», «Родина Гайдара», «Белогорье. Синие дали» (Белгород).

В эти же 70-е годы на книжных полках местных магазинов и библиотек появились первые книги художетвенной прозы белгородцев: «Гордые люди», «Что скажет суд?» Леонида Малкина, «Не просто любить» Натальи Овчаровой, «Лихолетье», «Сполохи», «Пасмурный полигон» Олега Кириллова.

Следует при этом заметить, что проза белгородцев печаталась не только в региональных книжных издательствах и журналах, но и в центральных московских изданиях. Так, скажем, роман Кириллова «Лихолетье» был дважды переиздан в Воениздате, а его повесть «Пасмурный полигон» опубликована в журнале «Москва».

Свидетельством становления и роста в эти годы молодого литературного Белгорода была не только активная публикация художественных произведений белгородцев в различных изданиях страны, увеличение численности рядов областной писательской организации, но и организационно-массовая, публичная её деятельность. Особенно это стало заметно в середине 70-х годов с приходом к руководству писательской организацией не только талантливого писателя, но и организатора Олега Кириллова.
Новый, молодой и энергичный руководитель писательской организации сумел поставить дело так, что к организации стали относиться с пониманием и уважением партийные, советские и хозяйственные органы и учреждения. В короткий срок у писательской организации, ютившейся до этого на тесных задворках разных ведомств, появилось просторное благоустроенное помещение, обставленное новой красивой мебелью, где можно было достойно проводить всевозможные конференции, семинары, собрания, совещания, творческие секции, встречать и принимать различные делегации и гостей.

Писателям стали выделять бесплатное жильё и содействовать в организации их лечения и отдыха. По линии общества «Знание» организация писательских выступлений в городах и селах области приняла системный характер, упорядочилась оплата литературных выступлений.

Но самое главное, пожалуй, заключалось в том, что с Кириллова начались ежегодные крупномасштабные Дни литературы на КМА и по местам сражений на Курской дуге. Олег Кириллов сумел привлечь к участию в этих воистину массовых мероприятиях лучших писателей страны. За несколько лет на Днях литературы в Белгороде, Старом Осколе, Губкине, Яковлево, Прохоровке и в других районах области побывали выдающиеся советские писатели: Петр Проскурин, Егор Исаев, Гавриил Троепольский, Михаил Алексеев, Лев Ошанин, Анатолий Ананьев, Владимир Фирсов.

Эти встречи читателей с замечательными писателями страны несли в себе огромный эмоциональный, положительный заряд по патриотическому, трудовому и нравственному воспитанию трудящихся, особенно молодежи.

Дни литературы оказывали положительное влияние не только на многочисленную армию читателей, но и на нас, белгородских писателей. Слушая маститых московских коллег, их выступления, их стихи и прозу, каждый из наших писателей невольно становился строже, взыскательнее к себе и своему творчеству. Никогда не забуду, как в губкинской гостинице мы с Владимиром Михалевым слушали всю ночь новую поэму Льва Ошанина.

... Кроме Дней литературы в актив деятельности Кириллова как руководителя организации следует отнести и организацию регулярных творческих семинаров. И не только в самом Белгороде, но и в районах области. Такие семинары прошли в Валуйках, Губкине и Борисовке.
И еще одно очень важное событие имело место в жизни писательской организации в эти годы: при активной поддержке Олега Кириллова в 1975 году начала работать первая в области литературная студия «Современник», в которую буквально «повалил» литературно одаренный народ, особенно молодежь.

На занятиях студии шли горячие дискуссии о мировой литературе, о месте художника в жизни общества, о современной поэзии и прозе. В этих спорах рождалась позиция художника, вырабатывался литературный вкус и чувство художественного слова, — совершенствовалось литературное мастерство. Из студии «Современник» впоследствии вышло немало хороших профессиональных литераторов, членов Союза писателей, среди них: Геннадий Островский, Николай Грищенко, Юрий Шумов, Юрий Литвинов, Сергей Постолов, Михаил Дьяченко, Татьяна Огурцова, Виталий Волобуев, Сергей Анохин, Виктор Череватенко, Ирина Чернявская. По своему творчеству, таланту мне особенно были симпатичны, близки Геннадий Островский, Людмила Чумакина, Анна Колтунова, Наталья Савейкова, Михаил Дьяченко, Татьяна Огурцова, Юрий Шумов, Виталий Волобуев, Анто¬нина Заикина, Николай Грищенко.

У многих из этих молодых писателей лучшие вещи были написаны во времена «Со¬временника». К примеру, короткие, но весьма емкие стихи Михаила Дьяченко, получившие сегодня высокую оценку и признание у читателя:

Знали праздники, делали будни,
Ни пред кем не таили вины.
Жили в доме обычные люди
И — один, не пришедший с войны.

Или простые, но выразительные стихи о малой родине Виталия Волобуева:

Эх, тропинки вы, тропинки,
Да луга, да камыши.
Ни одной чужой травинки,
Ни одной чужой души.

Или образные и предметные, меткие стихи Ирины Чернявской о цыганском характере и цыганской доле:

- Цыган! Что делаешь, когда
От грусти нету и следа,
А сам ты счастлив, как в раю?
— Тогда что делаю? Пою.
— Цыган! Что делаешь, когда
Приходит лютая беда
И разрывает грудь твою?
— Тогда что делаю? Пою.
—
были написаны именно в годы «Современника».

У этих талантливых поэтов в разных книжных издательствах вышло немало книг, в которых много новых стихов, но среди них и до сего дня остаются вечные стихи поры «Современника», которые давно уже стали визитными карточками, своеобразным поэтическим кредо молодых поэтов.

К сожалению, далеко не все одаренные студийцы дожили до публикаций своих поэтических и прозаических творений. В связи с этим вспоминается с какой-то болью и тоской Витя Мерзляков, трагически ушедший из жизни, один из самых одаренных студийцев. Когда мы впервые встретились, ему было 17. Из первых его стихотворений мне почему-то запомнились несколько амбициозные стихи:

Я дерзко молод. Мне 17 лет,
Я Пушкина на двадцать лет моложе.

Худой, бледный, в очках, за стеклами которых напряженно светились и глядели на собеседника черные, слегка улыбчивые глаза.

— Значит, говоришь, на 20 лет моложе Пушкина. Стало быть, есть шанс?.. — спросил я Виктора.
— Да как вам сказать. Есть, конечно, — засмущался Виктор.

Потом, через год-другой он появился на занятиях только что созданной литературной студии «Современник». В оценках написанного он не щадил ни себя, ни своих товарищей по перу. Но его все-таки любили. Любили за прямоту, открытость и честность. Он любил быть в центре внимания и поэтому нередко оригинальничал, актерствовал. И тогда он естественно входил в образ и представал перед вами то грубоватым критиком-эрудитом, то гениальным самородком, то отчаянным Дон-Жуаном. В студии с самого начала занятий его единодушно избрали помощником старосты и с той поры юного писателя иначе как «замом» не называли. Называли шутливо, по-доброму. В его квартире в Дубовом царил поэтический хаос, а в комнате всюду беспорядочно торчали листы разных рукописей. На этих листах были стихи, которые могли бы украсить любой журнал. Но не тогда, а сегодня. Они очень современны, образны и звучат пророчески. Как эти:

Деревянных бушлатов наряд
Принимаю.
Ничему я не рад
Понимаю.
Жизнь не вечна, друзья,
Смерть длиннее.
Вот сгораю и я.
Веселее.
Посмотрю на бардак,
Что творится…
Ни умен, ни дурак.

Где же птица,
Что летит за мной
Из страны чумной?

Или:

Мой друг, доколе ждать рассвета
Над нашей круглою землей?
Своей пустою головой
Вертеть — се тоже есть планета.
Дыша над письменным столом,
Его обшарить, словно плаху.
Надеть парадную рубаху
И замахнуться топором.
Не будь вселенской недотрогой!
Главенствуй, чувство, и круши.
Рубаху выменяв у Бога
На призрак вечности души!

Или:

При свете заката всё четче ожоги пощечин любимой,
И тише, спокойней стреноженных бег лошадей.
В секундах заката последних, холодных навек ощутима
Нехитрая сущность не прожитых мной еще дней.
Простецкая сущность. О чем же, милок, горевать?
Ременной, надежной уздечки гнедому коню не порвать.
Но тихому миру придется с тобою проститься.
Уходит табун. Колоколец упрямый не молкнет,
И эхом его окликает забытая стаею птица.
«Столица? Провинция?». Выбор. Сознание глохнет.
Пустыми глазницами вижу на многие вёрсты,
«Ты взглядом окинь, успокой своё глупое сердце.
Знай, трепет осины не то, что молчанье березы.
Ты, нищий и глупый, сюда возвратишься согреться».

В этих стихах «дымилась» его душа, мятущаяся, мятежная. Это уже не зависело от него самого, от возраста. А родился он «на простой земле», хранимый материнской любовью среди раздольного русского поля:

И было светлым это поле,
И тучи светлые над ним.

Он любил Россию. Любил её блистательную, совестливую литературу. Его мятущаяся душа мучительно искала выхода, прорыва, чтобы «дойти до самой сути, до сердцевины» трагедии своего поколения:

В часы суровой непогоды
Мы отрекались и клялись.
В обмен на собственные годы
Мы прожили чужую жизнь.

Горько. Стыдно. Обидно. Страшно. Но такова правда жизни, и настоящий художник её не может обойти. А он был художником настоящим. Ему нужны были крылья, публикации, чтобы подняться в полный рост и заговорить во весь голос. К сожалению, публикациями ни в какие годы не баловали. По разным причинам. В газетах его сочинения чаще всего отправляли в архив, в издательствах — возвращали автору вместе с бездарными рецензиями. Но он не сдавался. При встречах со мной он, улыбаясь, твердил:
— Ничего, Андреевич, переживем. Рукописи не горят.

Как и всякий талантливый человек, он был легкораним, и я не раз замечал, как прячет он за очками свою боль, свою обиду. Его красивые глаза в это миг слегка косили и тяжелели. И всё-таки он ещё надеялся на чудо. Дух его был крепок.

Много было друзей у молодого писателя, но и недругов немало. Постепенно накапливались отрицательные наслоения: личные, служебные, а главное — литературные. С каждым годом угасал костер надежды, всё прочнее становилась стена отчуждения между молодым писателем и власть имущими над литературой, чиновниками разных рангов. На каком-то крутом повороте одинокой судьбы дрогнуло его веселое и гордое сердце, затрепетала чистая и открытая душа. Больше не светило ему небо, не грело солнце, не радовали друзья. Он ещё продолжал по привычке писать стихи, но уже никому их не читал. Одиночество и болезнь обокрали душу. Круг замкнулся.

Однажды вечером ветер принес ему острый запах весны, цветения садов, запах жизни. И впервые напрягаясь, он медленно и понуро побрел знакомой тропой, на¬встречу угасающему ветру. А ночью в глухом совхозном саду сорвалась с неба и сгорела его последняя звезда. И сразу стало пусто и одиноко в весеннем саду, похожем теперь на огромный белый храм, в котором, как свечи, мерцали тысячи лепестков. Лепестки крошечными огоньками то и дело печально и жалостно трепетали от каждого движения воздуха. Над садом-храмом взошел и воссиял, как золотой крест, молодой месяц. Дул северный ветер. Плыли светлые тучи. В ту трагическую ночь ему было тридцать три. До пушкинского возраста оставалось ещё целых четыре года. После ухода Вити я написал стихи, в которых были такие строки:

…О, Господи, меня помилуй! -
И в роковой, безумный час
Не позволяй нечистой силе
Петлю затягивать на нас.
И всё же…
Если в поле Млечном
Душа забьется в звездной мгле,
Не затуши в ней свет твой вечный
И свет в окошке на земле.

Трагическая смерть Виктора Мерзлякова была худым знаком, предвестником: в начале 90-х годов из-за финансовых и организационных неурядиц прекратилась и деятельность «Современника». Я сложил полномочия руководителя студии и перешел на положение вольного художника. Студийцы «Современника» один за другим потянулись в литературную студию «Слово», которую в конце 80-х организовал поэт Владимир Молчанов и которая очень быстро набрала силу и авторитет. В ней к тому времени было уже немало «своих» талантливых поэтов и прозаиков, таких как Николай Гладких, Людмила Брагина, Василий Лиманский, Михаил Кулижников, Алексей Алексейченко, Вера Кобзарь, Сергей Бережной, Вячеслав Колесник, которые впоследствии стали профессиональными писателями, членами СП России. Не могу удержаться, чтобы в подтверждение талантливости многих участников студии «Слова» не привести заме¬чательные стихи Николая Гладких:

Иссяк язык — и рухнули вериги.
Легла на плечи лагерная речь.
Оглох и онемел народ великий.
Душа его — беспамятная брешь.
Он был, как я, из дел былинных родом,
Грешил на вечах, каялся в церквах.
Я, как и он, за тридцать гривен продан,
Живу не в слове. Только на словах.

Николай Гладких, как и Виктор Мерзляков, так и не увидел своей первой тоже трагически погиб. Я посвятил поэту стихотворение «На последнем кругу», есть такие строчки:

Может, слово мы ищем напрасно
Ищем в песнях своих благодать?
Быть поэтом в России опасно —
Хорошо и свободно писать.
На закланье кумиров немало
Проводила ты, матушка Русь,
Ах ты, матушка-Родина... мама!
Я и вспомнить их всех не берусь

В студии «Слово» проявился в полной мере и другой яркий, самобытный молодой поэт Алексей Алексейченко. Его небольшая книга избранных стихов «Проселочная дорога», умело отредактированных и размещенных в сборнике, меня по-хорошему взволновала и порадовала. Стихи Алексейченко дышат, живут, пахнут ветрами и травами средней полосы России, деревней, просторами русских полей и неба. В них поэт свободен, гармоничен, прост и необыкновенно самобытен, как художник, как мыслитель. Вот одно из рядовых стихотворений поэта — «Речка Пена»:

Пена полнится водою,
Нет её родней и краше.
Между полем и рекою
Пробежало детство наше.
………………………………….
…Травы вянут под косою,
Повилика в поле всходит.
Между небом и землёю
Незаметно жизнь проходит.

В нашей русской литературе уже примелькались образы: «босоногое детство», детство «тонконогое» и прочее. У Алексейченко детство «пробежало между полем и рекою». Это то же самое, что и «босоногое», но гораздо интереснее, свежее. По-своему, интересно сказано в этом стихотворении не только о детстве, но и о жизни вообще:

Между небом и землёю
Незаметно жизнь проходит.

Просто, но ёмко, объемно.

Однако не все молодые в те годы выходили на писательскую орбиту через студии, некоторые пробивались на неё самостоятельно, сами по себе. К ним можно отнести ныне известных на Белогорье талантливых молодых писателей: Юрия Макарова, Александра Машкару, Владимира Калуцкого, Сергея Леонтьева, Тытьяну Рыжову, Александра Гирявенко, Викторию Кан, Наталью Дроздову, Анатолия Папанова, Александра Тарасова, Василия Киреева, Игоря Кобелева, Зинаиду Филатову, Татьяну Дубинину.

...Олег Кириллов просекретарствовал в писательской организации два срока и многое успел в ней сделать полезного, в частности, Кириллов открыл при областной писательской организации Бюро пропаганды художественной литературы, которое регулярно организовывало платные выступления писателям и тем самым позволяло улучшить их материальное положение. Однако именно с этого Бюро и начались всевозможные интриги, подковерные бои и сговоры, в результате которых Олега Кириллова на третий срок руководить писательской организации не оставили, переизбрали.

На этом же отчетно-выборном собрании вместо Кириллова руководителем писательской организации избрали меня. Это была серьезная ошибка собрания: как секретарь я был намного слабее Олега и уступал ему в главном — у меня не было на то ни природных спо¬собностей руководителя, ни руководящего опыта. Да и вообще любая власть меня никогда всерьез не интересовала и не прельщала. Ещё учась в юридическом институте, я принял за бесспорную истину высказывание Ленина о том, что всякая власть — насилие. Несколько мягче сказал о власти в своих стихах один уважаемый мной поэт: «Всякая власть безнравственна». И то и другое высказывание, на мой взгляд, верно и справедливо. Теоретически. Но без этого «насилия» и «безнравственности», т.е. без власти, мир и люди существовать пока не могут. Анархия в наше время немыслима, пагубна и опасна. Другое дело, что всякая власть должна быть разумна и ограничена во времени и пространстве. Неразумная власть приносила и приносит ещё и сегодня довольно ощутимый вред всему обществу, особенно его творческим составляющим: литературе, искусству, науке. Власть и творчество — явления по своей природе и сущности, как правило, несовместимые и даже часто враждебные. Власть предполагает подчинение и зависимость, творчество же, наоборот, свободу, независимость, самостоятельность. Примеров тому великое множество.

Святое Белогорье, как и немногие другие культурные оазисы России, в этом отношении — счастливое исключение. И в советские, и в наши непростые времена здесь с самого начала организации области поддерживалась властями общая культура, а вместе с ней писатели, художники, музыканты, актеры. Поддерживались и морально, и материально. Я уже рассказывал в начале книги, какую трогательную заботу проявил к поэту Владимиру Михалеву при строительстве дома для поэта первый секретарь обкома КПСС Николай Федорович Васильев.
Конкретную, предметную помощь писательской организации и писателям в предоставлении им жилья, издания книг оказывали и другие партийные и советские руководители Белгородчины: Трунов М. П., Пономарев А. Ф., Игрунов Н. С., Сурков Н. А.
Повезло святому Белогорью, Белому городу и с новой властью. Особенно с первым губернатором — Евгением Степановичем Савченко, человеком глубокого, масштабного, государственного ума и в то же время — чувственного, насквозь творческого, по проектам которого сегодня живет и работает вся трудовая Белгородчина.

Беспокойная, неуёмная душа губернатора не дает покоя ни своему хозяину, ни его окружению. Не останавливается она на достигнутом: идут неустанно поиски необычных, новых идей, решений, производственных новаций, модерна.
Сам по образованию классный сельхозник, досконально знающий положение дел в аграрном секторе области, губернатор хорошо изучил и успешно руководит и другими многочисленными промышленными, строительными, хозяйственными и социальными отраслями областного хозяйства.

Хлеб, руда, медицина, образование, культура — все в голове, в глазах, в сердце губернатора. Потому и рука его спокойно и уверенно лежит на пульте управления жизнью области. Потому и Белгородчина сегодня считается одной из самых благополучных и богатых об¬ластей России, а её областной центр — Белый город — городом достатка, красоты и надежды. Недаром сюда стремятся, едут на жительство со всех ближних и дальних мест нынешней матушки-России и бывшего Советского Союза.

Губернатор много ездит по весям и городам области, встречается с их жителями, говорит и беседует с людьми. Его знают в лицо, приветствуют, уважают. Он тоже знает всё. Знает, чем живет его Белгородчина (он коренной белгородец), знает, что на ней сегодня происходит. Он не чиновник, он живой человек, иногда расслабляется — шутит, — смеется, у него симпатичная улыбка и с легкой лукавинкой внимательные глаза.

Губернатор с удовольствием слушает музыку, песни, ходит на премьеры спектаклей в театр и, хоть не пьет, посидеть в застолье в хорошей компании не прочь. Есть тяга к перу: пишет неплохие статьи, говорят, что в молодости хотел учиться на журналиста, да что-то не сошлось — пошел в Тимирязевку. Любит художественную литературу, особенно русскую поэзию. Потому и двух дочерей своих назвал именами героев пушкинского романа: Татьяной и Ольгой.

С самого начала своего губернаторства Евгений Степанович тесно дружит с писательской организацией, а через неё и с руководством правления Союза писателей России, и если уж проявляет над областной писательской организацией свою власть, то, конечно же, как и всякий хорошо образованный, интеллигентный человек, власть разумную.

Почти всех белгородских писателей губернатор знает в лицо, со многими продолжительно встречался, беседовал, многим помогал, мне, например, неоднократно. По решению губернатора из бюджета области писательской организации на издание художественных книг местных литераторов, а также на выплату стипендий членам СП выделяются значительные суммы денег.

Кроме того, губернатор учредил денежную литературную премию за лучшие произведения поэзии и прозы в честь знаменитого танкового сражения под Прохоровкой. Эти премии присуждаются и вручаются победителям один раз в два года во время проведения на месте бывшего сражения так называемых литературных чтений «Прохоровское поле». Прохоровская премия считается федеральной и присуждается поэтому не только белгородским писателям, но и писателям из других регионов России. Тем не менее лауреатами этой престижной премии в большинстве своем стали писатели-белгородцы.

Губернатор сделал много хорошего не только для писателей, но и для художников, акте¬ров, музыкантов, певцов, спортсменов и вообще для всех белгородцев. Победными вехами его успешного губернаторского пути стали возведенные под его руководством знаковые стройки: величественное Прохоровское поле со Звонницей, культурно- просветительным центром, храмом Петра и Павла, красавец Белгородский государственный университет, великолепный спортивный комплекс им. Хоркиной, областной художественный музей в Белгороде.
Глядишь иногда в телевизор и диву даешься: когда только губернатор успевает думать, анализировать, считать, ездить по области, ходить в театр, читать книги, выступать на юбилеях писателей, певцов, художников? Когда же он общается с семьей, отдыхает?.. Не знаю, как насчет отдыха, но уверен, что для семьи он все-таки находит время. Потому что занятой человек знает цену времени, умеет его экономить, сберегать для собственных радостей.

Велика Россия, немало в ней хороших губернаторов, но таких губернаторов, как Евгений Савченко — раз-два и обчелся. А потому что Савченко не просто хороший губернатор, а губернатор талантливый, и не просто, как говорится, в своем деле генерал, а генерал с головой. Поэты посвящают ему стихи, режиссеры создают о нём фильмы, художники пишут его портреты. Это ли не признание таланта губернатора? Знаки благодарности за разумную власть?

Так что в России власть большая, реальная, в истинном смысле этого слова, не везде равнодушна, безнравственна, недружелюбна к художнику и его творчеству. На святом Белогорье, например, где наряду с хлебом, молоком, мясом и знаменитой железной рудой так же высоко ценятся талантливые произведения литературы и искусства, созданные сердцем, умом и руками местных Мастеров, — большая власть для творчества полезна и весьма нравственна.

Что же касается наличия власти внутри самой творческой организации (власти малой), то она иногда истинному художнику доставляет гораздо больше хлопот и неприятностей, чем власть большая. На фоне малой власти за её трон порой между художниками разворачиваются такие безнравственные бои, что не то что пером описать — смотреть на них тошно и стыдно. Слава Богу, пора этих боев, кажется, прошла и в областной писательской организации установилось относительное спокойствие.
Когда меня после Кириллова избрали ответственным секретарем организации, я часто и много думал о безнравственности своей власти, переживал, мучился и в конце концов досрочно сам, добровольно попросил общее писательское собрание освободить меня от руководства, от власти.

Мои недоброжелатели, «шапочники» (в свое время, лет тридцать тому назад, пытавшиеся примерить на себя шапку Мономаха в писательской организации и до сих пор так и не понявшие, что шапка была бы не по Сеньке! ) стараются и сегодня в своих безграмотных изданиях представить события тех далеких лет в совершенно ином свете. Оказывается, меня освободило по моему собственному желанию не общее собрание писателей (кстати, единственное, кто может освободить выбранное лицо от должности), а невесть кто, чуть ли не полицейское ведомство. Я смеюсь и презираю сочинителей этой бессмысленно сфабрикованной версии. Смеюсь над её полицейской слоновостью и тупостью.

Но вернемся к обычному повествованию, прерванному вынужденным отступлением по поводу внутренней власти в творческих организациях и баталий между художниками. Так вот, когда я освободился от возложенной на меня власти руководителя писательской организации, я с облегчением вздохнул, потому что почувствовал себя свободным и независимым человеком, у которого есть время для полноценного творчества. Я снова начал писать, потому что душа за годы чиновничества моего страшно соскучилась по стихам и художественной прозе, писать без оглядки на власть, на свой начальственный пост. Именно в эти годы, как мне кажется, я написал самые лучшие свои стихи.

И до вступления во власть в конце 60-х годов, и после в 70-х в моей личной жизни произошло немало серьезных событий и перемен. Еще до полного закрытия книжного издательства в Белгороде я из него добровольно ушел и вернулся к строителям. И хотя начальник управления «Отделстрой» Везенцев уволенных назад на работу не брал, меня он все-таки взял, сказав при этом с явной иронией:

— Даже в русском языке есть исключения. И у нас в управлении реже, но тоже бывают. И пошло опять по-новому: наряды, мастера, прорабы, бригадиры, рабочие — как будто я со стройки никуда и не уходил, такое знакомое, привычное дело. Тем более что вокруг были те же самые люди, знакомые и доброжелательные.

В «Отделстрое» я благополучно проработал ещё несколько лет, пока меня не пригласили в строительную многотиражку, которую года через два я сменил на лучшую в области районную газету «Знамя».

В лучшей газете области было нелегко: работа требовала ответственности, высокого качества литературных материалов, оперативности. Когда редактором газеты стал Юрий Чубуков, о котором я уже упоминал в этой книге, эти требования значительно возросли. Сам первоклассный журналист, газетчик и редактор, он требовал от сотрудников материалов проблемных и читабельных. При Чубукове газета стала ещё более яркой, интересной, живой не только с точки зрения публицистики, но и с точки зрения литературной, художественной. Газета часто и много публиковала стихов, рассказов, очерков.

Кроме того газета регулярно давала литературную страницу — «Родник». И это не случайно: редактор Юрий Чубуков был большим любителем художественной литературы, сам писал неплохие стихи, рассказы и очерки. Да и во всех отделах газеты работали сплошные литераторы: Инна Кошелева, Леонид Малкин, Володя Зайцев. В редакции царил дух яркого и честного Слова.

До сих пор не могу забыть одного из настоящих рыцарей пера той поры — Володю Зайцева, его доброе, печальное лицо, его усталые глаза, его тревожные руки, его подавленный голос. Я любил, как и все другие в нашей редакции, этого скромного, душевного человека и талантливого журналиста. У него была очень нежная и тонкая душа. И хотя Володя работал в самом что ни на есть сухом, прозаическом отделе редакции — сельскохозяйственном, он был лириком. Однажды попавший в железнодорожную аварию и серьезно в ней искалеченный, Володя любил жизнь, понимал и ценил красоту природы.

Никогда не забуду его яркие, живые, чувственные публикации о цветах и людях, их выращивающих. Это были воистину поэтические творения в прозе.
Они волновали душу и сердце читателя глубоким проникновением в мир природы, в удивительный мир цветов, на которые, по мнению С. Есенина, очень похожи люди, помните:

А люди разве не цветы?

В тот теперь уже далекий трагический день Володя пришел в редакцию за полчаса до начала работы. Сел за свой стол, перебрал в ящиках бумажки, привел в порядок ручки и карандаши, перебросил листок на рабочем календаре, число медленно обвел чернилами — получилась черная рамка. Задумался на минуту, потом решительно встал и отправился по редакционным кабинетам. И прежде всего к редактору, который немало удивился раннему визиту сотрудника. Не тому, что Зайцев попросил отпустить его «на часок по личным делам», а тому, что Володя вернул ему презентованный когда-то личный редакторский подарок — перочинный нож:

— Возьми, пожалуйста, — сказал, смутившись, Володя. — Он тебе, Юра, теперь будет нужнее, — и положил ножик на стол редактора.

Опешивший Чубуков не знал, что и сказать. А когда пришел в себя, Зайцева уже и след простыл. Зайцев был в секретариате. Там Володя отдал ответственному секретарю написанные дома свои последние материалы для рубрики «Пульс района», которые были обязательными и ежедневными для каждого работника редакции, затем подсел к моему столу (я тогда заведовал отделом писем) и вернул мне взятое им накануне авторское письмо:

— Ты не волнуйся, — сказал Володя. — Я уже написал и отправил ответ автору.

От меня Зайцев отправился в соседний отдел — партийный. Там у него тоже было какое- то дело к Кошелевой. Кто бы мог подумать тогда, что Зайцев обходил отделы редакции не просто так. Он возвращал долги и прощался с редакцией, прощался с нами. Когда он уходил «на часок», я стоял в коридоре у окна и курил. Володя, бодро ковыляя (у него была больная нога), подошел ко мне, улыбнулся:

— Сладкая? — указав на сигарету, спросил он.
— Дюже... — в тон ему ответил я.
— Тогда дай одну и мне, — попросил Володя.
— Ты же бросил, — заметил я.
— Э… — неопределенно промычал он, — теперь можно.
Я протянул ему пачку. Он взял одну сигарету, но курить не стал (он выкурит её потом, за минуту до смерти), поднес сигарету к носу и начал блаженно её нюхать. Потом задумчиво уставился в окно на небо, деревья, цветы на клумбах и, не поворачиваясь, спросил:
-Ты любишь Есенина?
— Кто ж его не любит, — стандартно и насмешливо ответил я.
Мне показалось тогда, что он не услышал моего ответа, что он весь глубоко в себе и вообще далеко-далеко отсюда, от редакции, от меня. Я что-то хотел сказать ещё ему о Есенине, но он меня опередил, голос его дрогнул, глаза распахнулись:

До свиданья, друг мой, до свиданья!
Милый мой, ты у меня в груди.

Он читал тихо, почти шёпотом, но очень проникновенно. Он читал скорей не мне — себе… Володя прощался с жизнью, с собой. живым. На какое-то время от его проникновенного, печального голоса и прекрасных стихов я впал в полузабытьё, очаровавшись тоской музыки есенинского слова. Когда он кончил читать стихи, я заметил в его отрешен¬ных глазах слезы. Он нервно мял и нюхал сигарету, бормотал:

— Да, да — пора…
— Однако, — прерывая молчание, громко сказал я, — ты здорово читаешь стихи, Володя!
— А, это ты, — приходя в себя, откликнулся Зайцев. — Люблю Есенина, очень люблю.
Володя засуетился, спрятал сигарету, торопливо подал мне руку:
— Ты в город за материалами, собираешься что-то писать? — спросил я Зайцева.
— Нет, нет. Всё интересное я уже написал, повторяться не хочу. Я по личным делам. Нездоров, болен по-черному.

Я не придал тогда значения этим словам. А ведь в них крылось всё: и смысл его жизни и причина внезапной смерти. Слова говорили: «Я сделал на этом свете всё, что мог, писать кое-как не хочу. Я очень болен, разрывается голова, но главное — болит душа. Я с ней не справляюсь, я устал.».

Но я тогда этого не понял, не услышал. Не услышали Володю и другие.

Когда он в тот день трагически погиб под поездом на вокзале, мы все в редакции были в шоке. По кабинетам ходили самые невероятные слухи о его смерти, говорили, например, что кто-то на вокзале слышал, как он, бросаясь под поезд, крикнул: «Ты меня покалечил, ты и доконай меня до конца!»

Попрощаться с Володей Зайцевым, заведующим сельхозотделом редакции, съехались все председатели колхозов Белгородского района. Они поставили у редакции плотно свои «Волги» и включили на всю мощь звуковые сигналы. Звуки слились в одну душераздира¬ющую сирену бедствия.

Председатели прощались с Володей Зайцевым как с другом, отдавая ему последние почести, потому что никто из нас, газетчиков, так, как Володя, проникновенно не писал о земле и человеке на земле, о русской природе.

До сих пор не могу забыть тот день прощания, не могу забыть Володю, его последнюю виноватую улыбку, его тихий голос:

До свиданья, друг мой, до свиданья!
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.

Встретимся ли? Когда? Как долго я всё-таки живу, Господи!..

Второй век я живу в Белом городе. И не жалею об этом, потому что — «где родился, там и пригодился». Всякое со мною случалось. Однако в нем всё-таки лично для меня было больше света, чем тьмы, больше радости, чем горя, и встречалось больше хороших людей, чем плохих. И когда сегодня всюду говорят о близости конца света (о чем знает только один Господь Бог!), мне приходят на ум слова из православной молитвы «Верую»:

«Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века».

Значит, после Апокалипсиса воскреснут не только мертвые, но воскреснет, продолжится и жизнь будущего века на земле. Как тут не вспомнить уже цитируемые раньше пророческие стихи моего друга Леонида Малкина, обращенные к людям и Богу:

Тогда — да, это будет лишь тогда:
На вновь очищенной огнем планете
Восстанут к свету ваши города,
Воспрянут люди, чистые как дети.
И будет Человек, великий и простой.
Забудет он, что был ползучим гадом.
Войдет, как равный, в Твой чертог святой…

«Восстанут к свету ваши города», — говорит Малкин, и если после Апокалипсиса это будет именно так, то среди этих восставших из пепла городов, верю, обязательно будет и Белый город.

Я жил в Белом городе долго. Солнце, луна, звезды, ветер двух суровых веков обжигали, остужали моё лицо и сердце, ослепляли и озаряли мои глаза. Я не знал в этом городе ни покоя, ни отдыха: я строил Город, город моей мечты, город надежды, в котором я любил женщин, растил детей, сажал деревья, а в черный час хоронил родных и друзей. Я трудился в Белом городе, как и тысячи других горожан, долго и радостно. А каждый труд, как известно, приносит свои плоды. И поэтому я верю — мой Белый город поздно или рано станет подобием цветущего райского Сада, подобием города Солнца, того самого, о котором когда-то (помните?) мечтал великий итальянец.

В городе Солнца не будет ни богатых, ни бедных, ни начальников, ни подчиненных. В нем будут все равны и счастливы, все будут тружениками, все станут братьями. В городе Солнца смерти не будет, потому что люди наконец-то поймут и поверят, что души их и в самом деле бессмертны, что с человеком не умирают, не уходят из его души её чувства, её песни, не горят в ней её рукописи: всё переходит в иное, космическое измерение — в мир вечности.

Я верю, что город Солнца на святом Белогорье обязательно будет. Обязательно воссияет!.. Вы, наверное, если не скажете, то подумаете, что я легкомысленный фантазер, мечтатель. Но что в этом плохого? Без мечты, без Будущего человеку на этом свете трудно и скучно жить, господа! Я, конечно же, имею в виду реальную мечту, а не какую- нибудь красивую побрехушку. Мы уже и так не то потеряли, не то сами отвергли одно «светлое будущее», как его называли партийные вожди, и к которому 70 лет шла страна. И дело вовсе не в том, что оно, это светлое будущее, по утверждению тех же самых вождей, оказалось вдруг в одночасье призрачным, а в том, что на смену действительно светлой мечте человечества, мечте великого итальянца, сбитой с ног и поруганной первобытным кличем тех же вождей: «Обогащайтесь!»и «Берите суверенитета сколько сможете!», в Россию хлынули хаос, безвластие, криминал дикого капитализма.

Однако в этой вакханалии и анархии 90-х годов был один положительный момент: церковь стала свободной от всякого рода притеснений и преследований со стороны властей и занялась своим возрождением, возрождением православной веры. Русский человек, слава Богу, за эти страшные, безбожные, долгие годы: годы революций, строек, индустриализации, колхозов, репрессий, голода, войн не потерял веру в Бога и сразу же откликнулся на призыв церкви и стал сам восстанавливать разрушенные храмы и возрождать православную веру.
Сегодня по всей святой Руси ширится и крепнет эта вера. В церковь пошла молодежь и от Балтики до Тихого океана звонят колокола русских белокаменных храмов:

Какая в сердце музыка возникла
У звонаря из дальнего села?..
Вновь заиграли по Руси великой
Молчавшие досель колокола.
В их перезвоне было меньше горя,
Чем радости, надежды, торжества,
И музыка плыла над Белогорьем
И извещала: «Родина жива!»
Жива святая Русь! Жива Россия!
Горят её, сияют купола.
От моря и до моря с новой силой
Звонят, звонят её колокола.
И кланяясь малиновому гуду,
Я слышу свыше голос у плеча:
— Молись за Русь, пока горит свеча,
Пока звонят колокола повсюду.

Они, именно они, русские церкви, православная вера, проповедующие вселенскую любовь, и есть наша национальная идея, наша надежда, защита и спасение, наше будущее, а вовсе не мраморные, подпирающими своими крышами небо молохи банков, дворцов, офисов и казино новоявленных российских господ капиталистов.
В этом суровом, яростном, ветровом мире всё идет пока своим чередом, своим путем, путем Бога. И, как ни старается князь тьмы столкнуть русского человека с этого пути, как ни пытается он застить от него белый свет, разрушить белые храмы людской надежды, человечество всё равно движется, идет сквозь тернии к звездам, к свету, к Солнцу. Идет на стыке двух атомных веков, великих и опасных, идет по такой грешной, горестной, но такой родной, теплой Земле, на которой ни на минуту, не зная покоя, не останавливается — продолжается жизнь:

Над миром два ветра, два духа столетий,
То тучи развеют, то высекут град.
Срываются звезды, шумит листопад,
И нет на Земле ни покоя, ни смерти.