НИКОЛАЙ ГЛАДКИХ

МОЯ ДЕРЖАВНАЯ ТЮРЬМА
Из книги «Царевна, спящая в груди» (1998)



*  *  *

Мы не помним, где живём и с кем мы.
Женщин нет, когда не до любви.
Сыновья и пасынки богемы —
Все мы одиноки меж людьми.

Лишь во сне мы слышали о счастье
И о бедах знаем лишь со слов.
Мы живём и любим одночасьем,
Так уж нам в сей жизни повезло.

Чья она, наполнившая вены
Алая кормилица сердец,
Каллиопы, Клио, Мельпомены?
Тут лишь мы. Душа наша не здесь.

Мы для женщин песен не слагаем,
Не поём не по своей вине.
Может быть, не так уж и лукавил,
Кто сказал, что истина в вине.

Что любовь, когда по жизни скорой
Мы несём лишь голубую кровь
С диким райским привкусом кагора
Сто, а может, тысячу веков.

Чей он, остудивший наши гены
Лёд коварства, холодок измен,
Клитемнестры? Может быть, Елены?
Плоть вольна, но дух у нас несмел.

Где мы, с кем живём под облаками,
Мы не знаем. Такова судьба.
Может быть, не так уж и лукавил,
Кто сказал, что женщина раба.

Разрушая клятвы, словно крепость,
Мы снисходим до земной любви,
Чтобы с ней и ревностью свирепой
Побывать мгновенье меж людьми.

*  *  *

Цвета дикого цикория
Затуманились глаза,
Будто был сражён под корень я,
Поглядев на образа.

Для какой семейной оргии
Я грехи свои коплю?
Не моя ли у Георгия
Кровь струится по копью?

Не моя ли многоглавая
У коня в ногах беда?
Я покрыт дурною славою
Покаянья и стыда.



*  *  *

                 Т. Б.

Мещанка любовью скупой
Меня посвящала в мужчины,
А я был немой и слепой
И глупым признаньем мучимый.

Не ей был мой срам обнажён,
А беженством неотвратимым
На прииски ветреных жён
И россыпи пятен родимых.

Я знал, что там золота нет
И нет самоцветных алмазов,
И я рассыпался по ней
Пустою породною массой.

И не к золотым рудникам
Ушёл я, а к музам в забои.
Я в сердце земли проникал
И там повстречался с тобою.

Легко увели меня в плен
Твои безоружные руки,
И досыта горечь измен
Испил я и пошлую ругань.

И всё ж я тебе говорю
Спасибо за ту беспощадность,
С какой ты отвагу мою
Смущала бесстыжим мещанством.



*  *  *

С надеждой смотрит куртизана.
Бокал дымится и шипит.
Но я — Москва, меня слезами
Никто не сможет прошибить.

Я ни в печали не утешу,
Ни в скуке не развеселю,
Лишь низко голову повешу
На плечи пьяному рублю.



*  *  *

Были невестами, стали вы жёнами...
И вспоминается мне,
Тёмные очи, слезами сожжённые,
Были когда-то темней.

Может, придумала память ревнивая
То, что мне видится в них:
Были ранящие, стали ранимые
Взоры ровесниц моих.



*  *  *

Утренний шорох дремотных гостиниц.
Сладкая сонная блажь.
И в золотой человеческой тине
Крымский лягушечий пляж.

Мысли бегут из варяг прямо в греки
Через османский Босфор.
Волны на рыбьем жиру одурели.
С ветром попробуй поспорь!

Миллион синьорит
В этих пенных гоморрах
Нетерпеньем горит
Очутиться в сеньорах.

Целое лето в развалинах зноя
Черного моря ушат,
С брега турецкого прыгает в ноги
Резвых своих лягушат.

На голосистые пляжные матчи
Морю смотреть не резон.
Парус пузатый взобрался на мачту,
Чтоб увидать горизонт.

Горизонта змея
Распласталась в прошедшем,
Где Большая земля
Ждёт пришествия женщин.

Делят добычу сварливые чайки,
Сея восторг на борту.
Дни напролет их ловить обучают
Жертву свою на лету.

Тянут ветрила, брюхатые ветром,
Вдаль пароходы свои
В новое царствие, в лучшую веру,
Память невест раздвоив.

Все ль вернутся? Смотри —
В истерический трепет
Осень и материк
Сводят дебет и кредит.



*  *  *

Сидели у жаркой печурки
И пили из общей мензурки
Снежком разбодяженный спирт.
И с дурами вкупе придурки
Вели беззастенчивый флирт.

Неставшие женами семеро
Искательниц вольных хлебов
Скитальцам бескрайнего севера
Свою предлагали любовь.

Им пить бы заморские вина,
Шуршать холодком крепдешина,
А их бы мужьям ревновать...
Но влив в себя горького джина,
Все семеро лезли в кровать.

Снимали фуфайки и валенки,
Хрустели копчёной хамсой.
А я был беспомощно маленький
Пред их бесноватой красой.

И пламя гудело в печурке.
И спирт шепелявил в мензурке,
Змеиным соблазном виясь.
И тлела на каждом окурке
Надежда на прочную связь.

Неставшие женами севера
Роняли убор свой и стыд,
Мария, Евгения, Ксения...
А кто им любить запретит?



*  *  *

Подвозил я в ночь на Троицу
Перелётную красавицу.
Думал, пусть ей на здоровьице,
Красота ведь не кусается.

Был и мне понятен жест её,
Я, мол, скромная попутчица.
От такого путешествия
Честь ничья не улетучится.

Даль, куда мы с нею ехали,
Заволакивалась теменью.
На привал мы вышли нехотя,
Я сначала, а затем она.

Нам была дорога поздняя
Через бездну полнолунную.
И одни в каком-то озере
Мы купались, полоумные.

И подкравшись под глаза мои
Сумасшедшею улыбкою,
Мне она сказала: — Замужем
Я, но горе невеликое.

Молча я упал в глаза её
И подумал то же самое...



*  *  *

В одно из злачных мест округи
Я майским вечером зашёл.
Там пили недруги и други
Давно забытый «Фокушор».

И пели названные братья
Блатные песенки свои,
И сёстры падали в объятья
И за собою в ночь вели.

И после третьего пригуба
Заздравной чаши круговой
Голубоглазая голуба
Мне предложила угол свой.

И я, обласканный и шалый,
Братался с нею — Боже мой! —
Моей тюремною державой,
Моей державною тюрьмой.



*  *  *

Девушка... Девочка... Что твои муки,
В страхе, восторге, в бреду? Не поймёшь!
Барские нежности, рабские руки.
Где твоя истина, где твоя ложь?

Днем ты строга за базарным прилавком,
Песни поёшь на чужом языке,
Ночью моей забавляешься лаской,
Будто бы медью звенишь в кошельке.

Кто ты, откуда ты? Станешь виденьем,
Грезиться, сниться мне будешь в ночи.
Мне не купить на последние деньги
Пряные запахи южной бахчи.

Девушка... Девочка... Плачут капели.
Памятью лёгкой меня пощади!
С пригоршней семечек за пять копеек
Сгину я утром среди толчеи.



КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Баю, баюшки, баю,
Ляг сегодня на краю!
Я приду к тебе, как волк,
Я в пропаже знаю толк.

Уведу тебя в лесок
За шелковый поясок,
Положу под кустик...
Леший грех отпустит.



*  *  *

У женщины с обветренным лицом
Глубокие спокойные глаза.
Я загляделся, как на образа,
А ей кажусь, быть может, наглецом.

А может, и достаточно причин
У равнодушной спутницы моей
Рассчитывать на тех, кто понаглей,
Кто растерял достоинство мужчин.



*  *  *

Уже октябрёк миновал,
И скоро минует ноябрик.
Жену переименовал
Я в птицу по имени зяблик.

И снова живу неженат,
Не езжу ни в Крым, ни на Капри.
Мне снегу сулит меценат —
Седой и беспутный декабрик.



*  *  *

Трезва и миловидна,
Ядрёна как орех.
Тебя обнять не стыдно
И расколоть не грех.

Но из меня щелкунчик —
Как из муллы Аллах.
Я весь погряз в текущих
Безвылазных делах.

Цвети и жди, покамест
Тебя не расколол
Нетрезвыми руками
Какой-нибудь щегол.



*  *  *

Невзначай появилась она.
Забрела неизвестно откуда,
Расторопная эта весна,
Белой дымкою рощи окутав.

Облепила листвой тишину.
Разнотравье ногам предложила.
В лицах женщин сожгла белизну
И мужские наполнила жилы.

И теперь, о весна, далеко ль
От таких перемен до измены?
Мы твоя перекатная голь,
В нас твои сумасшедшие гены!



*  *  *

             Ave, Caesar!
             Morituri te salutant!
             Аве, Цезарь!
             Идущие на смерть приветствуют тебя!
                         (Приветствие, с которым гладиаторы
                          обращались к римскому императору
                          при выходе на арену).


О, Фемина! Я, видишь, не в пурпуре
Тоги, ушитой пальмой золотой.
Я дорожу лишь истиной святой,
Что все мы в этом мире «моритури».

Я твой Спартак. Тебе, моей невесте,
Не быть женой. И сирота мой сын.
Мой меч давно в руках у сарацин.
И мир, как Рим, не ждёт других известий.

Но будь всегда над нашей страстью бренной!
Пусть не смолкает клятва над ареной
Богам, царям и женщинам судьбы.

О, Фемина! Как жаждешь ты борьбы!
Смотри, тебя убийственно смиренно,
Идя на смерть, приветствуют рабы!



*  *  *

Руку мне сжимает
Томная еврейка,
Видно, понимает,
Кто я и зачем тут.

Холодно и жарко
Нам одновременно
И немножко жалко —
Мне жену, ей мужа.

Мудрая, как Ева,
Мать земных народов,
От Господня гнева
В сад меня уводит.

В мире всё двояко,
Как любовь и верность.
Я её, как Яков,
Буду звать Рахилью.



*  *  *

Снова скручена в рог бараний
Над своею землею зима.
Вышла вьюга дорогой ранней
И бредёт по себе сама.

Словно вешнее половодье,
По просёлкам текут снега.
Я совсем отпущу поводья
И зароюсь в свои меха.

Словно в тартарары везомый,
Словно был на Страшном суде,
Буду думать о том, о сём я,
Об удаче и о судьбе.

Вспомню зиму такую ж злую,
Белой ночи трескучий шёлк
И хрустящего поцелуя
Самый первый — в губах — снежок.

Смертным страхом меня знобило.
И мела за окном пурга.
Вот тогда это страшно было!
А теперь — что меня пугать?



*  *  *

                 Татьяне

Когда дитя Кассиопеи
Глядит на Землю сквозь миры,
Упрямо говорю себе я:
— Или усни, или умри!

Печальный образ Андромеды
Переполняет сердца тьму.
Но я — Персей. Одной победы
Я дважды в руки не возьму.



*  *  *

Куда теперь, по чьим стопам идти
В шуршанье лиственных огней?
Я побреду сквозь дебри памяти
На синюю примету дней.

Так, положа, как руку на сердце,
Слова на дремлющий мотив,
Идти, пока не обозначится
Мой путь. Собраться и идти.

Шептать на ветер безбоязненно,
Чтоб таял прошлого ледок
И, как сердца нагие, с ясеня
Порхали за листком листок.



Источник: Гладких Н. Д. Царевна, спящая в груди. Лирика. — Белгород: «Крестьянское дело», 1998. Стр. 32-52





Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016