ЧАСТЬ III. ПЕРЕВАЛЫ

ГЛАВА 16

1.

Шурочка Петренко была миниатюрна, стройна и мила.

«Смазливая бабёнка», — подумал Андрей, приглядываясь к смуглому личику, обрамлённому мехом молодого оленя.

В бараке дорожников, что сиротливо избывал свой век на самой вершине перевала, было темно. Пурга утихла, но свет едва пробивался сквозь два небольших, наглухо забитых снегом оконца.

Поначалу Андрей принял Шурочку за девочку-подростка. Рядом с ней, на низкой скамейке, у распахнутого зёва железной, докрасна раскалённой печи, сидел мальчишка, на вид лет шести или около того.

— Какой осёл подбросил тебе ребятишек в пургу везти? — спросил Андрей водителя грузовика Ивана Ряднова.

Ряднов пустил дробненький смешок.

— Жена это, — сказал отсмеявшись. — Начальника производственного отдела инженера Костерина жена и ихний ребёнок.

— Пол-жены, — буркнул Андрей, расстёгивая полушубок и высматривая место, куда бы его бросить.

Шурочка встала с низкой скамейки, выпрямилась во весь росток, гордо и негодующе глянула в лицо незнакомцу.

Ни гордости, ни негодования в полутьме барака Андрей не разглядел. И потому сказал шофёру игривым голосом:

— Вот это я понимаю... Вот это — любовь! Через три перевала, сквозь бури и штормы мадам к муженьку прорывается!

— Не говорите со мной так! — вспыхнула Шурочка. — Грубиян таёжный! Мужлан! — она на секунду задумалась, выбирая словцо позабористее, и обыденным голосом сказала:

— Неотёсанное бревно! Вот так...

И засмеялась.

— Ну-ну-ну, — примиряюще вмешался водитель. — Это Андрей Воронин, механик наш. И спаситель тоже. Без него мы бы здесь до весны загорали. Здесь снегу сейчас... Сколько снега на трассе, механик?

Андрей обрадовался возможности увести разговор в сторону и охотно оставил последнее слово за ершистой дамочкой.

— Вровень с бортами, — Андрей подумал и зачем-то уточнил. — Кое-где.

— С позавчера мы к вам пробиваемся, — сказал из угла бульдозерист Галечкин, — Снег — что сахар, с-собака! Два раза с гусеницы валился...

Галечкин уже примостился на низеньких нарах и хотел было прикемарить, пока эти там лаются. Когда нужно будет, разбудят. Но не оставлять же механика в беде. Дамочка видно думает, что они слишком долго карабкались на перевал, и Галечкин решил объяснить ей всё в двух словах: просто и доходчиво.

— Просили ж мы Ходякина — дай новую машину. Нет, душа кулацкая, на старье в пургу выпихнул. Скоро лето, говорит. На полигон, говорит, новые понадобятся. План гнать. Золотишко для дядюшки Трумэна добывать. А лето... вот оно — лето: сентяп-октяп-тяп-тяп и май!

— Не шуми, Иван, — успокоил возмущённого бульдозериста Воронин. — Прав Ходякин и никуда тут не денешься.

Конечно, прав был Ходякин, хотя и крепко полаялся с ним перед выездом на трассу механик, и машинист бульдозера за него горой стоял. Придет лето. Придут труды каторжные на вскрыше полигонов, на промывке песков — за новый бульдозер любой будет рад душу отдать. Новый бульдозер — гарантированный месяц-другой безаварийной работы, спокойных ночей и шутливых перебранок с начальством. Через месяц-два на вечной мерзлоте машина станет уже не та. Гусеницы трижды на день рваться будут, полетят рессоры и борт-редуктора, и перепалки с начальством обретут злой, до взаимной ненависти, оттенок. Сейчас поспокойнее. На полигонах добивают старьё, и сюда вот, за двадцать забитых снегом километров, дали Воронину машину из стареньких.

Мадам инженерша думает, что специально за ней на перевал прислали бульдозер... Да ей бы неделю висеть на телефоне дорожников, если бы не вез Иван Ряднов в кузове своего «газона» бронзу для втулок на лапы экскаватору. И тщательно укутанные, переложенные ветошью коробки с плунжерными парами и распылителями для дизельных форсунок. Это же драгоценность по нынешним временам большая, чем ненужное и бесполезное золото.

Хотел Ряднов на базе в Центральном с десяток мороженых оленьих туш для отощавшего прииска прихватить. Какое там! Накричали, насовали полон рот всякой гадости, чуть ли не силой насыпали в кузов, вровень с бортами, разного металлического, литого, штампованного и точёного добра. И бабу эту с дитём, считай, что силком в кабину затолкали. Не хотел, ох, не хотел брать с собой женщину с дитём.

Правда, пурги тогда ещё не было. Так, лёгкий ветерок только-только стал поигрывать снегом на дороге. Думал, успеют проскочить до того, как войдёт ветерок в силу. Не рассчитал. До перевала, что прозывается «Дунькин пуп», ещё добрались кое-как. А когда вскарабкался наверх, Ряднов только причмокнул и заныл горестно, без слов: трасса, пробитая бульдозерами неделю назад в полутораметровой толще снега, была наглухо, вровень с бортами снежной траншеи, занесена, забита, затрамбована сахарной плотности снежными застругами. Были они точь-в-точь как барханы на картинках, изображающих затерянных путников в песчаной бескрайности Сахары: пологие с наветренной стороны, с обрывистой подковой под ветром. Даже километр пешком по такой дороге — адовы муки. Медленно взбираешься на очередной в бессчётной череде бархан и, оглушённый, ослеплённый снежной круговертью валишься к подножью обрывистого склона, чтобы снова и снова начинать бесконечное восхождение к несуществующей вершине.

Довелось такое испытать Андрею Воронину, когда Никифор Ходякин послал его, молодого, только что с курсов, механика на «Дунькин пуп» с шестернёй-двойчаткой на выручку бульдозеру, застрявшему на перевале с искорёженным бортовым редуктором. А шестерня поболе двадцати килограммов тянет. И нес её Андрей на плече. И кувыркался с нею в обнимку с каждого бархана. На километре трассы их, пожалуй, сотни с две улеглось, но Андрей готов был клятву дать, что никак не менее двух миллионов! Идти по такой дороге в обратную сторону —- против ветра — и вовсе немыслимо. Однако ж хаживали, когда пурга обрывала провода, телефонные и электрические, и нужно было с другой стороны пробиться на выручку бульдозеристам, роющим бесконечную, нескончаемую, из года в год уходящую траншею над занесёнными дорогами. А потом долго рассказывали об этом зимними, пуржистыми вечерами, сидя вокруг раскалённой печурки на поваленных набок табуретках.

С чего это ему печурка вспомнилась? Ага, понятно. Андрей глянул на притихшую металлическую печку, потом на Галечкина, кемарящего в углу.

— Галечкин! — крикнул ему Андрей. — Слышь, Иван! Кончай дрыхнуть. Расшуруй печку, а то там и огня уже почти нет.

Галечкин лениво, с надрывной зевотой, потянулся, и резко сбросив руки и плечи вниз, сказал мальчику, сидевшему рядом с печной дверцей:

— Брось пару полешек, пацан.

Мальчик послушно распахнул дверцу и принялся набивать топку короткими круглыми поленьями стланика. Поленья были сухими, выветренными, но насквозь промороженными, а кое-где и с ледяной корочкой на гладких круглых боках. Ожидая огня, мальчик наклонился и заглянул в печурку. Но огня не было.

— Солярки плесни, — посоветовал ему Галечкин.

Мальчик взял стоявшую обочь банку с дизельным топливом и щедро плеснул изжелта-синей жидкостью на дрова. Из печурки повалил густой и тяжёлый белый пар. Мальчик снова наклонился и стал дуть в топку...

Воронин кинулся к нему и накрыл его телом за четверть секунды до того, как печурка, глухо ахнув, выбросила в комнату огромную, толстую струю пламени, высветившую рухлядь в тёмных углах и трещины в засаленных брёвнах стен. И не понять было, от чего дольше звенело в ушах: от заполошного вопля матери, от взрыва печурки или от визга испуганного мальчишки...

Шурочка бросилась к Воронину и выхватила из его рук перепуганного сына. У мальчика дергались личико и метались руки, будто искали чего-то надёжного, твёрдого, за что можно было бы уцепиться, не дать унести себя огненному шквалу. Шурочка прижимала мальчика к груди, отстраняла, чтобы заглянуть ему в глаза, целовала лицо, волосы, дрожащие руки, и тело её сотрясалось в одном ритме с крупной дрожью, бившей тельце её сына.

Когда мальчик перестал стучать зубами, задышал ровнее и спокойней, она решилась оставить его и подошла к Андрею Воронину. Он сидел рядом с Галечкиным на нарах и ладонью левой руки баюкал правую. Он часто подносил успевшее покраснеть и вздуться запястье к губам, сильно дул на него. От руки пахло дизельным выхлопом и палёным волосом. Пламя, вырвавшись из печи толстой, длинной струёй, успело лизнуть руку в то мгновение, когда Андрей обхватил мальчишку и резко отвернул в сторону, прежде чем прикрыть своим телом, подставив огненному факелу спину телогрейки.

Шурочка подошла к Воронину.

— Я, — сказала она. — Я...

Она потянулась лицом к лицу Воронина и поцеловала его в тугую, обветренную и грязную щеку.

— Это — редкость. Награда не по заслугам, — сказал Воронин. — Галечкин, слышь, Галечкин: что на Колыме дороже золота? Правильно, Галечкин — женский поцелуй.

— Не надо так, — попросила Шурочка.

Она понимала, что за гаерством, за развязностью и напускной бравадой механик хочет скрыть смущение, как-то свести всех с благородных героических высот на привычную, обыденную землю. Она понимала. И всё же не хотела принять предложенного Ворониным тона.

— Вы спасли мне жизнь, — сказала она, уверенная в том, что не перенесла бы кошмар, который мог случиться с её ненаглядным.

— Вы смелый человек, и вы спасли мне жизнь, — повторила Шурочка.
— Почему вам? — спросил Воронин. — А, ну да. Понятно.
— Фронтовик! — со значением сказал Галечкин. — Они все такие — фронтовики.