ГЛАВА 13

1.

Андрей Воронин и рабочий кассы Костик Сорокин напеременку толкли золото в ступе.

Узнавши фамилию нового своего подчинённого, Андрей засмеялся:

— Нам Воробьева только не хватает до полного комплекта.

Андрей благодушно оглядел круглое лицо и круглую фигуру рано располневшего мужика.

— Это что, — раздвинул в улыбке тугие щёки Костик. — На первом участке начальником шахты Шут, а горным мастером у него — Цап. Чёрт и козёл. Вот над кем смеются. А в плановом старшим экономистом Сметана работает. Наталья Федоровна Сметана. Один раз Лобода её вызвал. Чего-то она напортачила в квартальном отчете. Вызвал и говорит: Сметана, я из вас кислое молоко сделаю! А та, дура, кокетничать с ним стала. Из сметаны, говорит, не кислое молоко, а масло делают. А Лобода выкатил на неё свои совиные очи да как рявкнет, что масло делают из качественной сметаны, а она — старая рухлядь и дура. При всех рявкнул. Ну, прииск — в хохот, а Сметану из петли ночью вынули. Загремело у неё там в комнате что-то, соседка кинулась в дверь, а дверь заперта изнутри. Так ведь — фанера. Вышибла её соседка, а Наталья Федоровна уже концы отдаёт. Откачали...

— Весело живёте, — ухмыльнулся Воронин.

— Не без того,— ухмыльнулся в ответ Сорокин.

Пока что в упряжку с ним становились добродушные ребята, и Андрей тихо порадовался этому.

С помощью Костика Андрей в первый же день освоил нехитрую науку обработки поступающего в кассу золотого песка и самородков. Золото нужно было толочь в огромной металлической ступе металлическим же пудовым пестом. Потом его отдували, отделяя пыль и мелкие крупинки касситерита, как некогда на току отделяли полову от зерна. Только там это делали деревянными лопатами на ветру, а здесь — потряхивая золотой песок на жестяном противне и сдувая с него геологический мусор собственными губами.

— Вот это вот и есть моя работа, — объяснил Костик, засыпая отдутое золото в литровую банку. — Это у меня официальное название — рабочий кассы, а так меня все отдувальщиком зовут. Отдувальщик и отдувальщик. И хрен с ним,— говорил Костик, затаскивая из коридора в помещение кассы огромную, оплетённую лозой бутыль с кислотой. Он откупорил бутыль, наклонил над банкой с золотом и осторожной струйкой наполнил банку едучей жидкостью.

— Это зачем? — спросил Андрей, когда из банки повалили клубы смердящего жёлтого дыма.
— Включи вентилятор, — кивнул на рубильник Костик.

Андрей бросил ножи рубильника вверх. Завыл вентилятор. Костик поставил в вытяжной шкаф исходящую жёлтыми едучими клубами башу.

— А это для того, — объяснил Костик, — чтобы растворить металлическую примесь. Там же кусочки проводов попадаются и всякая другая дребедень. Съест её кислота, а чистенькое золотце мы в ванночке искупаем, на плиточке прожарим, в мешочки упакуем и — на рафинажную фабрику. И поплывёт наше золотце к дедушке Трумэну, хрен ему в горло!

Костик так говорил о золоте, как заботливая мать говорит о нежно любимом непутёвом сыне. Андрей догадался, что Костик любит золото совсем не так, как любит его падкая на украшения бабёнка. И не как советский миллионер, набивающий «чулок» золотыми монетами в ожидании смены власти и грядущего нового НЭПа. Костик Сорокин любил золото, как любит истый мастер дело своих рук, как любитель-корнерез кончиками пальцев любит тёплых тонов статуэтку, собственноручно извлечённую из недр замысловато скрюченного, коростливого и грязного Корня. Таким оно и предстает поначалу перед человеком — золото. Особенно — самородковое. Маленькие, уродливо изъязвлённые дуплами, как поражённые кариесом человеческие зубы, бобы и горошины и фантастической формы фигурки, созданные природой в детские её годы, когда созидающий дух на пути к совершенству пробовал себя в детских бездумных забавах...


2.

Давно это было. Едва-едва промывочный сезон начинался. Теперь он в самом разгаре, и начальнику кассы со своим рабочим приходится всё чаще засыпать чистенькое золото в брезентовые мешочки с секретными замками и под сургучными печатями из рук в руки передавать фельдъегерю с автоматчиком для доставки в центральную золотоприёмную кассу. А что с ним будет дальше, Андрея Воронина ничуть не интересовало.

Вот и сегодня, готовя очередную партию металла к отправке, Андрей и Костик напеременку толкли золото в ступе, чтобы сбить с него «рубашку» — чёрный налет, обволакивающий золото, и раздробить вкрапления кварца в мелких самородочках.

Добродушный Костик рассказывал своему покладистому начальнику, почему и как очутился он на должности рабочего кассы, хотя и окончил когда-то горный техникум.

— А когда мне сказали, чтобы я убирался из шахты, я и перечить не стал. Убрался с удовольствием...

Слова Сорокина доходили до сознания будто с того берега реки. Вчера пили, кончали и снова пили. В третьем часу ночи, когда последние гости Геры Розинга стали собираться в путь, Стёпка Шамов вдруг обнаружил, что в его глубокие калоши кто-то набуровил подозрительной жёлтой жидкости. Калоши Шамов носил поверх пимов только по праздникам и в гостях — для форсу. Стёпка подозрительно оглядел своих собутыльников, осторожно поднял калошу с полу и понюхал её. На поверку оказалось, что в неё попало добрых пол-литра спирта из опрокинутой Сергеем Меркуловым банки. А жёлтым на цвет, как догадался сам Серёга, спирт стал от того, что в нём растворилась часть многолетней грязи, впитавшейся в потёртую байку калошной подкладки. Спирт тут же профильтровали сквозь вчетверо сложенное полотенце и разлили по банкам и кружкам.

Андрей Воронин маялся. Сознания хватало лишь на то, чтобы с натугой думать о неблизком обеденном перерыве.

В окошко кассы постучали. Андрей открыл металлическую дверцу. В квадратном проёме возникла харя Павла Отрышко. Чернявый хохол был, по мнению Воронина, даже слишком смазлив для уважающего себя и претендующего на уважение окружающих мужчины. Эдакий углеокий Демон с полотна сумасшедшего Врубеля. Но сейчас смазливое его лицо было невыносимо противной харей в ряду множества харь, возникших перед окном золотоприёмной кассы со своей дневной добычей.

Андрей принял из рук Отрышко зелёную литую металлическую банку, специальным, единственным на весь прииск ключом открыл трехлапый замок, пересыпал золото на металлический лист, с него — на чашку аналитических весов. Мучительно соображая, подбирал разновесы.

— Два триста сорок семь,—сказал Пашке. Едва сдерживая болезненный стон, так кололась после вчерашнего загула голова, записал Пашкину добычу в ведомость. Бросил в окно, на обитый белой исцарапанной жестью прилавок квитанцию. Уронил голову на стол. Застонал тихо.

— Чифирку бы тебе,— посочувствовал Костик,— С чифирка бы полегчало...

— Есть он у тебя, чифирок? — чуть не плача, ответил Андрей. Ответил, не раскрывая глаз, катаясь лбом по брошенным на стол ладоням. — Нет? Так какого хрена предлагаешь, жадоба чёртова!

Андрей знал, что Костик не позволит себе истратить лишнюю десятку на пачку магазинного чая. А чтобы у спекулянтов купить, уплативши рубль за грамм, об этом Костик и мыслей не имел.

—- Держи пест, — сказал Костик и брошенный им металлический пест запрыгал над ступой на никелированной стальной пружине.

— Куда ты? — негодуя на Костика, спросил Андрей.

Неужто не понимает, что не может он сейчас остаться один на один с неизбывной головной болью, с угрызением не ко времени пробудившейся совести, со злобой на самого себя и на всё прогрессивное человечество, придумавшее спирт и открывшее золото на распроклятой Колыме.

— Держи пест, — повторил Костик. — Ну не можешь, так не держи, — согласился он, расстёгивая черную бязевую куртку спецовки и забираясь в пришитый изнутри карман. — Посиди так, а я к Никитичу сбегаю.

— Зачем? — спросил Андрей, не раскрывая глаз, чтобы не видеть постылого света, по которому неведомо зачем шляются люди. От одного воспоминания о роде людском на Воронина накатил приступ тошноты.

— Ты что — чумной? — удивился Костик.

И только тут Андрей осознал глупость своего вопроса. Никитич был заведующим приисковой сберегательной кассой. Спросить такое мог только или младенец, или вконец отупевший от пьянки идиот. Младенцев на прииске не было.

— Против принципов иду, — сказал Костик, извлекая из-за пазухи английскую булавку и следом — сберегательную книжку. — Учтите это, гражданин начальник. Это ж срам на всю Европу — брать с книжки деньги. Это ж меня весь прииск засмеёт. Добрые люди ложат, а Сорокин берёт!

Это действительно было ни на что не похоже. Приисковый люд брал деньги в сберкассе только в одном случае — перед отъездом на материк. Да и то переводя их в аккредитивы.

— Так зачем берёшь? — всё ещё не понимая, к чему весь этот разговор, спросил Воронин.

— Добренький я,— сказал Костик, с насмешкой над самим собой. — Надо ж начальничка выручить. Хлебнём мы с тобой чифирку и после обеда сукна драть будем.

— О, чёрт!

Андрей снова уронил голову на стол.

— Забыл?
— Наглухо.

Из стройцеха вчера ещё звонили — после обеда плотников пришлют. Сукно менять.

Костик повел рукой по стенам, по потолку, обитым серым шинельным сукном. Таким же защитным покровом был укрыт и пол в золотоприёмной кассе. В первый же день их совместных трудов Костик объяснил Воронину, что суконная броня в кассе существует для того, чтобы удержать в плену и самую малую золотую пылинку.

— Мелочь ведь,— удивился тогда новоиспечённый начальник кассы.

— Не скажи! В позапрошлом году отправили мы сукна, куда не знаю, там их сожгли, пыль золотую вытянули из пепла, ртутной амальгамой, кажись, а нам после того больше кила к плану приписали. Вот тебе и мелочь.

— Путаешь ты что-то. Амальгама и есть раствор золота в ртути. Да иди ж ты, раз пошёл. Ох, собака, голова не проходит.


3.

Всё проходит. Прошла и головная боль, снятая концентрированным чайным настоем, приготовленным на скорую руку на электрической плитке, на которой золото поджаривают. Хоть-раз сгодилась для настоящего дела! Дважды ставил Костик на плитку жестяную поллитровую кружку, засыпая в неё чай из пачки, купленной у барыг по рублю за грамм. Дважды, вприхлёб и взасос, опустошал Андрей прокопчённую во многих кострах жестяную посудину. Отпустило.

— Не много ли сербаешь? — остерёг Костик после первой жестянки.
— Не жадничай,— голосом свежим и чистым отозвался Андрей. — Сколько я тебе должен?
— Сотню ты мне должен. Да я не об этом...
— В зарплату сочтёмся.
— В дым с Герой пропились?!
— В драбадан!
— До получки дотянете или занять вам?
— Не надо. В столовке под запись у Акулы прокорм имею, а праздников вблизи не видать.
— Ну, смотри. Тебе виднее. А то, может, дать полкуска? Всё равно вы с Герой на похмелье искать будете.


4.

Пятьсот взятых у Костика взаймы рублей очень пригодились. Гера смотался в барак к шахтёрам и купил у дневального бутылку спирта.

А ночью Андрей, как от толчка, проснулся от смутного чувства подступающей беды. Он не знал, какой она будет, эта беда, и с какой стороны её ожидать. Просто было ощущение неловкости, неудобства, будто его ясным днём хотели из бани голым на улицу вытолкать.

И тут же шилом в сердце вонзилась боль. И ещё раз. И ещё... На него свалился огромный, тяжёлый, беспросветный страх. Кроме страха, ничего не было на свете. Только страх и он, Андрей Воронин, который вот сейчас, в следующую секунду должен умереть.

— Гера, — голосом тихим и осторожным, чтобы не потревожить в себе нечто хрупкое, тонкое, готовое вот-вот оборваться, позвал Андрей приятеля. — Гера! Гера! — голосом всё более громким и паническим, по мере того, как нарастал страх, звал он тихо посапывающего Розинга.

Гера проснулся только после нескольких основательных толчков. Он открыл глаза и посмотрел на Андрея взглядом тяжело уставшего человека, мечтающего поспать без помехи хотя бы ещё часок.

— Чего тебе? — застонал он и уткнулся лицом в подушку.

— Гера, мне очень плохо. Что-то с сердцем плохо. Очень плохо, Гера. Проводи меня в санчасть.

Герман сел на постели, поскрёб грудь, оглядел тупым прищуром комнату, Андрея, тут же снова свалился в постель.

— Потерпи до утра, — прошлёпал он вялыми губами, не желая просыпаться из-за пьяной блажи задурившего приятеля.

Три километра до санчасти Андрей прошёл шагом неторопливым и аккуратным, бережно неся в себе покалывающее сердце и настороженно вслушиваясь в каждый его удар.

Дверь санчасти ему открыла заспанная фельдшерица в сильно измятом халате.

— Вольный? — переспросила она. — Вольных не принимаем. Вольных ваша врачиха днём принимает.

Андрей постучал пальцем по груди.

— Сердце? — догадалась фельдшерица. — Ну заходи, если сердце. Так что у тебя с ним? — спросила, когда Андрей снял рубаху и стал перед ней. Она приложила к груди Андрея стетоскоп. Велела повернуться спиной. Потом приказала глубоко присесть десять раз. И раз за разом кололо в сердце раскалённое шило.

— Подожди вот здесь, на топчане, а я профессора разбужу. Повезло тебе, малый, что со мной сегодня профессор дежурит. Исидор Яковлевич Малинский — ему фамилия. Вольняшек мы не принимаем. Не-е. Мы только зэков. Тут неделю назад самолетом из Магадана генерала какого-то жену хотели привезти. Руками замахал. Нет, говорит, не приму. Я сам заключённый и только заключённых могу лечить. Веришь ли, парень — десять тысяч ему за консультацию, сулили. Упёрся мой рыженький — нет, да и только! И начальника лагпункта из кабинета попёр. Вы мне, говорит, на разводе начальник, а здесь у меня один начальник — медицинская наука. Что-то ещё про совесть и закон говорил, только я не уловила. А куда начальнику деться, если он сам к моему рыженькому со своей грыжей ходит! Так и сошло. Ну, ладно, пойду будить, раз сердце прихватило. Профессор мой в кремлёвской больнице работал. Санупр называется. Начальником чего-то там такого. Вот так. За отравление Максима Горького посадили. За отравление! — хмыкнула фельдшерица. — Да он у меня муху липким пластырем отравить пожалеет, а то — человека. Да ещё — Горького! Грех на душу взяли «красноголовые». Исидор Яковлевич — и человека отравил?! Чтоб вам неладно было! Самим бы вам отравы в диетическое питание!..

Профессор Малинский вовсе не был рыжим. Редкие волосы его были белыми и слегка желтоватыми, как это бывает у давно поседевших людей. Узнавши про десять глубоких приседаний, он громко накричал на фельдшерицу.

— Вы — тупая исполнительница кабинетных предписаний! — кричал он, потрясая перед её лицом сложенными в щепоть пальцами. — Даже фельдшер обязан мыслить самостоятельно. Тем более — фельдшер с вашим опытом. Как вы не смогли разглядеть микроинфаркт у этого несчастного юноши?! Где ваша пресловутая практика, на которую вы так любите ссылаться! Вы могли погубить человека. Понимаете, вы, невежа!

Уложенный на холодный клеёнчатый топчан, Андрей Воронин созерцал над собой чистоту недавно выбеленного лагерными малярами потолка и обдумывая каждое слово, отвечал на расспросы о том, как он провёл предшествующие появлению в санчасти дни.

— Только правду, молодой человек. Я должен знать, в чем причина вашего... м-м... случая. По всей видимости, и коллега заставила вас приседать, не предполагая инфаркта в столь тренированном теле.

Полная фельдшерица, глядя на него со всё извиняющим обожанием, часто кивала головой, явно довольная догадливостью профессора. Она и раньше, когда «кремлёвский отравитель» поносил её обидными словами, смотрела на него, как влюблённая девица смотрит на объект своего обожания.

— Ну вот, теперь картина ясна. Спирт и кофеин в чрезмерных дозах. Жаль, что вы так рано начали путешествие ад патрэс. К праотцам, — расшифровал он латынь для Андрея.

Успокоенный присутствием людей в белых халатах, стойким запахом лекарств и ложкой брома, Андрей позволил себе ответить профессору шуткой:

— Мы все начинаем это путешествие с первым вздохом.

— О, да вы философ, — одобрительно отозвался на шутку профессор. — И, кажется, не без юмора. Ну, что ж — оптимисты быстрее приходят в себя после таких вот маленьких неурядиц. Оптимистам легче жить, — сказал профессор уже для себя.

— А вы верите в хорошее? — рискнул спросить Андрей, радуясь миру и ладу в своей груди.

— Не верю! — резко ответил профессор. — И в добрых людей не верю. И в людскую порядочность... с некоторых пор, — добавил он, немного подумав. — А вам не страшно иметь дело со мной? Коллега, вероятно, успела вкратце изложить детали моей биографии.

Фельдшерица покраснела и потупилась.

— Я в это не верю.

— Боюсь, что и следователь, и прокурор в это тоже не верили. Но кому-то нужно было, чтобы Малинскому дали десять лет, и Малинский получил их, и радуется теперь, что всё обошлось так хорошо.

— А могло быть и хуже?

— А вы что, газет не читаете? Не помните, чем для многих закончилась кремлевская возня? Расстрел! Расстрел! Расстрел?

Профессор вышел из кабинета. Дверь за ним затворилась.

Фельдшерица доверительно зашептала Андрею:

— В палату к зекам пошёл. Он там спит на свободной койке. Ты, парень, не слушай, что он ругается. Это он для порядка. Порядок во всем любит, а так до-обрый!

Фельдшерица произнесла это нараспев и даже головой из стороны в сторону умильно покачала.

— А вас как звать?
— Катериной мама звала. А люди ещё и Васильевной.
— Екатерина Васильевна, надо бы отблагодарить профессора. Не подскажете, сколько ему?
— Да нет, что ты, денег он не возьмет. Разве из продуктов чего-нибудь подбросить...

И ещё раз пришлось покраснеть Андрею Воронину, когда через день вызванный из палаты профессор Малинский даже не захотел посмотреть на пакет с колбасой, маслом и консервами, добытыми у Фани-продавщицы в обмен на маленький «Блаупункт», купленный у немецкого барыги перед демобилизацией. Фаня подумала, и завернула в пакет сверх запрошенного Ворониным ещё и пять баночек с паюсной икрой.

Профессор, гневаясь, сказал, что вольных лечить он не должен, и то, что он принял Воронина, есть нарушение установленных в лагере правил. А потому пусть милый юноша проваливает к чёрту со своими продуктами.

— Впрочем, —- обратился он к фельдшерице, подумав, — возьмите и отнесите все это на кухню. И пусть всё это немедленно положат в котёл.

— Здесь икра, — пискнула Екатерина Васильевна.

— И икру — в котел! Нет, сделайте маленькие бутерброды и раздайте больным. Сами сделайте и сами раздайте, — распорядился он. — Так будет вернее.