ГЛАВА 3

1.

В Магадане отощавшие за десять суток плаванья на «Феликсе Дзержинском» — в море гуляло восемь баллов, и перегруженный вдвое против нормы корабль потратил много времени, держась носом против ветра, чтобы уберечь палубный и трюмный сброд от бортовой качки — будущие курсанты задержались ненадолго: только чтобы получить и тут же израсходовать аванс в счёт будущих высоких горняцких заработков и заручиться направлением отдела кадров в одно из горнопромышленных управлений. Андрею досталось Центральное.

Недолгое по колымским масштабам время, которое он провёл в бараке магаданской пересылки, показалось ему сплошной кошмарной выдумкой. Пересылка гуляла день и ночь. Разный скопился в бараках народ: прибывшие на работу по договорам, отсидевшее в лагерях свой срок ворьё и жульё, наивные девчонки с молоденькими мужьями, профессиональные воровки и проститутки, фарцовщицы и недавние студентки медицинских и горных институтов.

Семейные сразу же выгородили себе на низких двухэтажных нарах клетушки-логова, отгородившись от соседей, столь же взыскующих уединения, двумя одеялами. В этих логовах, шириной в два матраса, молодые пары отсиживались сутками. Здесь столовались. Здесь любились и миловались, стараясь не слышать звериного мата, казалось, заменившего людям повседневную человеческую речь.

Тон задавали блатные и те, кто старался походить на них повадками. Это было слабой гарантией против презрения, унижения и даже, при случае, — избиения. Но блатные каким-то манером, чуть ли не мгновенно, чуяли и находили друг друга в людском столпотворении. Держались они наособицу, о чем-то шушукались в своих углах, что-то деля и передавая друг другу. Странно, но даже далёкие от итересов блатного круга очень быстро перенимали их лексикон и всё чаще и дольше «ботали по фене». «Канай отсюда», — на второй день барачного житья сказал Андрей Воронин плюгавому типу, видать, из недоучившихся студентов, когда тот попытался пристроиться на соседнем матрасе. Сосед, уходя за провизией, попросил постеречь место и вещи. Плюгавый понял Андрея и, что-то злобно бурча о фраерах и ползучих гадах, отправился дальше вдоль барака, выглядывая себе место подальше от кучки блатных, допивавших вторую бутылку спирта на нижних нарах, как раз обочь матраса, на котором в одиночестве куковал обиженный Андреем плюгавый тип, принятый им за студента-недоучку.

Саша Пелло, сосед Андрея по нарам, пришел ближе к вечеру. Он взбросил на нары видавший виды рюкзак и метровую рыбину. От рыбины вкусно пахло дымом.

— Кета. Едали кету, сосед?

Саша Пелло говорил с едва заметным прибалтийским акцентом. Андрей никак не мог определить, в какой из трех республик уродился этот коренастый мужик, повадками напоминающий осторожного циркового борца. Движения его были плавными и медлительными. Казалось, что он специально избегает всего резкого и порывистого, чтобы ненароком не задеть и не сокрушить могучим плечом чего-либо из хрупкого, ненадежного, что его окружало. Саша Пелло прибыл на Колыму в том же качестве, что и Андрей Воронин, — слушателем курсов горных мастеров и жил в бараке пересылки поболее двух недель, дожидаясь команды кадровиков на выезд.

Знакомясь, Андрей и не пытался обхватить ладонью огромную лапищу, и твердость его ответного рукопожатия была просто попыткой уберечь свою ладонь от сокрушительного жима Сашиной десницы.

— Александр Пелло, — представился сосед. — Помощник командира взвода.

— Андрей Воронин. И тоже помощник, и тоже — взвода.

Что-то подсказало им, что не ошиблись они, выбрав друг друга в соседи среди добрых полутора сотен барачных обитателей. Мгновенно вспыхнувшее расположение обещало впереди добрую дружбу.

Пелло был надёжен и прост, и в первый же день, будто это было между ними давно оговорено, стал приносить продукты из магазина и на долю соседа по нарам. За общей трапезой Андрей спросил:

— Латвия или Эстония, если не ошибаюсь?
— А разве заметно? Нет, не ошибаешься. Из Эстонии. Тарту — слышал?
— Он же — Юрьев, он же — Дерпт...
— Точно. Бывал в тех краях?
— Приходилось. Под Нарвой ранило. В Тарту в госпитале лежал.
— Ну, а я в Красноярске отлеживался.
— Был у нас один эстонец во взводе; Бруно Юхастэ, не слыхал?
— Нет. Только у меня всё это сложнее. Отец — эстонец. Мать — русская, а дед — украинец. Мать — из тех, что после революции в Прибалтику сдуру бежали.
— Сдуру?
— Ну, как сказать? Кто-то у них там по женской линии в дворянах числился...

Саша складным ножом пластал рыбину. Толстые ломти её в серебристой чешуе лежали один подле другого. Потом принялся за хлеб. Всё это делалось обстоятельно и неторопливо. Взял в руки два куска кеты и показал их Андрею. На косом срезе балыка успели выступить прозрачные крупные слезы.

— Смак! — восторженно покрутил носом Саша Пелло. — Кто понимает. Жена у меня... — Саша на долю секунды замялся и тут же поправился... — бывшая жена моя копчёностей в рот не брала. И жареное тож... Только сырое и варёное. И меня на той же диете держала. Она у меня всерьёз за здоровьем следила. И за... — Саша покрутил ладонью вокруг лица... — и за внешностью. За модой тоже... — Саша опять помедлил малость и, чуть-чуть смутившись, закончил, — а за порядком в квартире не следила.

При этих словах Саша заметно разволновался. Всегда спокойный и флегматичный, неторопливый и ровный в речи, он даже покраснел и зачастил словами:

— Мусор комнатный под половик заметала... Правда, бывало это редко. Редко подметала, говорю. И просил, и умолял — бесполезно! Прихожу с работы, а она маникюр наводит, любуется пальчиками. — Саша опять помедлил, будто в укор себе, с принципиальной честностью сознался:

— Пальчики у неё и в самом деле красивые. У неё и всё остальное красивое. Не на чем глазу отдохнуть. Я ж её и просил, и умолял — стань же ты хозяйкой. Жена ведь! Я механиком на глиняном карьере работаю. По полтора суток на авариях без глотка чая торчу. Бесполезно! Устраивайся на работу — бесполезно! Иди, говорю, учись — бесполезно. Бесполезно и бесполезно! Ну, вот — случайно встретились, без слёз разошлись.


2.

И снова удивился Андрей Воронин сходству их судеб. Правда, хозяйкой Татьяна была отменной. И чистота, и уют — всё было. Не было лишь самой малости — общих интересов. Татьяна приходила в ярость, когда после работы он убегал на дворовую волейбольную площадку. Андрей едва сдерживал матерную брань, когда сидел с нею за сюсюкающим столом у очередного «нужного человека». А их у Татьяны было множество. Тряпки. Устройство Андрея в университет, которого он так и не закончил, снова — тряпки. Кем-то приторможенная квартальная премия... И всякий раз — встреча с нужным человеком. Пили коньяк малюсенькими рюмочками, заедали тонюсенькими бутербродами. Манерничали, изображая светское общество. Было противно и тошно. Но отказаться — не моги: Татьяна обидится насмерть.

Тряпки, тряпки, французская косметика и каждодневные разговоры о встрече с нужным человеком. Не о таком семейном счастье думалось ему, когда согласился на уговоры матери познакомиться с девицей того круга, где при закрытых дверях делили послевоенные ценности: все те же тряпки и дешёвое в то время золото в разных видах, которому знающие люди -— а таких было большинство в кругу Татьяны — прочили в ближайшем будущем всё нарастающую ценность. И вместо книг приобреталась серебряная брошь, а вместо путёвки в лагерь туристов — золотой кулон.

— Впрочем, — засмеялся Андрей, — были и в нашей квартире книжки. Целых две! Сберегательные книжки. Я удивлялся, зачем нам две книжки? Она одну на мое имя завела и заставила всю зарплату в сберкассу относить. А что она на вторую ложила, я и до сих пор не знаю. А жили на её зарплату. Неплохо жили, скажу тебе. Татьяна заместителем главбуха в особунивермаге работала. Ну, в общем, — надоели мне эти радости. А тут она, фокусница рыжая, по вечерам стала ноги в горячей воде парить. А однажды вечером я в комнату зашёл, а она зачем-то со стула на пол прыгает. За такими развлечениями я её и раньше заставал. Ну, тут меня и осенило, что моя молодая супруга таким манером моего ребёнка выпаривает и вытряхивает. Многое я ей, заразе, прощал, такое — не-ет! Отвратительна она мне стала. Ну и...

Андрей даже обрадовался своему открытию. Без чувства вины перед «рыжей фокусницей» ушел в тот же день, бросив в чемоданчик, с которым ходил на работу, традиционный — и демонстративный — мужской набор: бритву, мыло и сатиновые синие трусики.

—- И бысть дней нашей совместной жизни двести одиннадцать.

Прекрасным и прозрачным был вечер, когда Андрей уезжал к тётке, надеясь использовать Москву как промежуточный этап в устройстве дальнейшей жизни.

Саша Пелло разложил аппетитную снедь на двух полотенцах, извлёк из глубин своего рюкзака плоскую армейскую флягу в суконном чехле.

— Возражений нет?

Возражений не было. И они выпили, не разбавляя водой, по сто граммов чистого, как слеза младенца, спирта, разлив его из баклаги в жестяные, из консервных банок склёпанные, кружки. Перевели дыхание. Запили глотком припасённой в бутылке водицы.

— Разбавлять спирт — кощунство, — солидно промолвил Саша и швырнул в рот густо присоленную хлебную корочку. — Разбавлять спирт водой — значит лишить себя самого острого удовольствия — снова возвратиться к жизни из удушья, оценить подлинную стоимость глотка свежего воздуха.
— Такого, как здесь, — усмехнулся Андрей.
— М-м-да, — покрутил носом Саша. — Здесь он малость загустел.

— Чего это там блатные соображают? — кивнул Андрей в сторону облюбованного ворьём угла на длинных, во всю длину барака, нарах.
— Да какие там блатные! — пренебрежительно отмахнулся Пелло. — Так, приблатненные. Мелкие воришки да хулиганьё пьяное. При настоящих ворах они голоса подать не смеют. Ты бы видел, что здесь началось, когда появилась пара «законных». Эти вот им чуть задницу не лизали...

Народец в углу нижних нар озабоченно суетился, шныряя между входным тамбуром и своим логовом. Потом двое ввели в барак женщину, крепко держа её под руки. Женщина была пьяна настолько, что безвольно висела на руках то ли конвоиров, то ли кавалеров, и что-то невнятно бормотала, ни к кому не обращаясь. Кавалеры метали вокруг себя настороженные взгляды и часто циркали слюной сквозь плотно сжатые зубы.

И началось нечто несусветное, кошмарное, недопустимое даже в бредовом сне. Пьяную женщину затащили в глубину логова, выгороженного на нарах тремя одеялами. И блатные по очереди стали нырять туда, выползая обратно на свет божий с расстегнутыми брюками.

— Что это? — задохнулся Андрей, осознав суть происходящего. — Они же насилуют бабу! Нужно помочь... Нужно позвать...
— Кого? — спросил Пелло. — Милицию? Она сюда и за маковые коврижки не пойдёт. У них здесь на всё один ответ: разбирайтесь сами.
— Все равно. Нужно помочь женщине, — громко шептал Андрей, чтобы не насторожить блатных и привлечь внимание соседей по нарам.

Соседи ни звуком не откликнулись на призыв Андрея. И женщины, и мужчины с ужасом, таясь друг друга, следили за тем, что происходит в нижнем углу нар. И все старались сделать вид, будто никто из них не понимает смысла происходящего, и никто из них ни звуком, ни движением не высказал намерения поддержать Андрея в его благом порыве.

— А ты уверен, что насилуют? — спросил его Пелло. — А, по-моему, они её просто наняли. Ангажировали, так сказать на выступление с оркестром. На местном наречии это называется «пустить под трамвай». И вы, мой непросвещенный друг, рискуете тем, что она же, когда очухается, обзовёт вас фраером, падлой и гадом на лапах. А то и харкнет в рожу сифилитической слюной. Густая такая, знаете, похмельная слюна, а в ней шевелятся живчики бледной спирохеты.

— Но нельзя же так! — порывался Андрей побудить приятеля и окружающих хоть к какому-то действию.
— Ну так вот... Пойдем мы с тобой уговаривать их, взывая к остаткам человеческой совести. А у них совесть в дым пьяна. И всё это кончится тем, что обоих нас «посадят на пики». Знаешь, что такое пика? Это самодельный нож длиною в штык мосинской винтовки. Протыкает тело насквозь. И даже на другую сторону чуток выходит. Ты думаешь, это впервой здесь такое творится? Это только новички, вроде тебя, в ужасе. Я здесь за две недели успел насмотреться... И запомни: то, что творится в блатном мире, нас, фраеров вольных, не касается. Законов мы их не понимаем, и они нас не поймут, если затеем вмешаться. Ты же для них — не человек. Ты просто беспомощная, беззащитная тварь, которую при случае можно и нужно ограбить, оскорбить, убить, если тварь начнет трепыхаться. Меня тут просветили старожилы... И все премущества — на их стороне. Ты ведь побоишься ткнуть блатного ножом? Побоишься. По судам затаскают. На лагерные нары бросят. Ему же на посмеяние и поругание. А ему бояться нечего: у него вся жизнь — сплошной лагерь с редкими проблесками воли.

— Откуда всё это тебе известно?
— Был здесь до тебя сосед по нарам. Десять лет отбыл, каким-то манером ухитрился выбить разрешение на выезд. Вроде бы ходатайствовал за него кто-то. Он после заключения еще пять лет вольнонаемным работал. Битый дядька. Тёртый. Закон Колымы, как ты таблицу умножения, задолбил.
— А я таблицу умножения до сих пор плохо знаю, — усмехнулся Андрей. — А за что сидел твой эрудит?
— Политик. А какой из него политик, если он коровий доктор?

Они ушли в разговор, чтобы уйти от чувства вины за то, что происходит на нижних нарах, и всё же вина давала о себе знать глубоко в подсознании возникшей неприязнью к рассудочности и правильности всего, что говорил Пелло. И тут же Андрей поймал себя на том, что вместе с неприязнью в нём возникло чувство благодарности к человеку, разумными доводами удержавшему его от необдуманного, опрометчивого поступка.


4.

— Ненавижу вас! Ненавижу! — кричала в лицо мужу симпатичная, по-домашнему растрёпанная брюнетка, стучала кулачками в его грудь. — Вы все — предатели и подонки. Вы — не мужчины. Вы — бабы! Трусы! Фашисты!

— Уймись, Вера. Тихо, Вера, — уговаривал её малый в спортивных брюках и майке, плотно обтягивающей мощные рельефы его тела. — Это нас не касается, Вера.

Андрей заметил, что все, кто сидел поблизости на нарах и кто стоял в проходе между ними, смотрели друг на друга с затаённой ненавистью. Взгляды на соседей исподлобья, искоса, из-под прищуренных век, будто упрекали друг друга, и смысл этого упрека был понятен всем: «Если бы ты пошёл первым на помощь той, что там вон в углу, то и я тут же приспел бы на подмогу. А ты почему-то не пошёл. Пожалуй, и я бы пошёл первым. Я даже хотел идти первым. Но я не уверен, что остальные пришли бы мне на подмогу».

И четверо парней на противоположных нарах на секунду прервали партию в преферанс, чтобы с ненавистью и упрёком посмотреть друг на друга.

Женщина выбралась из глубины нар. Села на краю, раздвинув колени, гладко натянув ими юбку. Автоматически-без-думным движением рук поправила всклокоченную причёску. Повела глазами по десяткам следящих за ней глаз — сочувственных и участливых женских, брезгливо-безразличнх — мужских. Сказала громко, голосом хриплым и страшным:

— Похмелиться дайте, с-суки!

Глава 4

Виталий Волобуев, 2015, подготовка и публикация