ГЛАВА 8

1.

Прямо с порога, не дав Воронину расстегнуть полушубок и перевести дух, начальник прииска обрушил на него яростный, ненавидящий взгляд. Ему уже доложили, что из-за поломок бульдозера промприбор на втором полигоне простоял более четырёх часов. Будь на месте Воронина горный мастер Отрышко, досталось бы ему, и всем его предкам до дедовой матери включительно крепких слов сверх всякой меры. Иван Кондратьевич за выражениями не следил, особенно если разговор шёл с такими, как Отрышко: отсидевшими свой срок и поднятыми, милостью начальства, в ранг командиров производства.

Сам Иван Кондратьевич из вольных. С первым набором прибыл на Колыму, когда ещё и Советской власти здесь не было. Её и сейчас немного, ну а тогда и вовсе не было. За пятнадцать лет исполнительный, не щадивший себя в работе полуграмотный Иван Лобода добрался до петличек с двумя просветами и в благодарственных приказах сейчас поминается как горный директор третьего ранга.

Времена меняются. На Колыму шибко грамотный народ попёр. Чтобы удержаться за петлички с двумя просветами, Иван Кондратьевич Лобода ни себя, ни своих подчинённых не жалеет. И тем паче, не берёт во внимание, если от его заковыристого мата кого-то бросает в жар и этот кто-то, смешанный с дерьмом разного сорта, давит в себе желание вцепиться в глотку начальнику прииска или каким-то иным образом свести с ним счёты. Не вцепится. И не сведёт. Иван Кондратьевич Лобода — единовластный хозяин прииска. В Магадане, над всем «Дальстроем» Генерал сидит, а здесь, над прииском — горный директор третьего ранга Лобода. А тех, кто перечит им, облечённым доверием самого Лаврентия Павловича Берия и наделённым безграничной и бесконтрольной властью, есть множество способов в бараний рог скрутить. Не согнётся, так и сломать можно. Упрятать строптивца, как многих до него прятали, в зону. В шахту. На рудник. К тачке и совковой лопате. На шестьсот граммов хлеба, если норму выполнять будет. Не будет — четыреста получит. На такой пайке долго не протянешь. Недаром таких в зоне «огнями» зовут. Или «фитилями». Месяц-другой коптит «фитиль» шахтную кровлю, а потом и гаснет неприметно, никого не тревожа и не расстраивая своей кончиной.

Так кто может перечить Ивану Кондратьевичу?

Но тут мимолётно припомнился Лободе недавний досадный случай, оставивший в душе неприятный, тревожный какой-то осадок.


2.

...«Виллис» Ивана Кондратьевича подъехал к заправке. Иван Кондратьевич приоткрыл дверцу самодельной, искусно утеплённой кабины, приказал горному мастеру Пелло убрать с площадки чем-то загруженный «форд». Машина была из тех, что попали сюда ещё в военную пору и дохаживали свой век, работая не столько на бензине, сколько на шоферском долготерпении.

Пелло на приказ начальника согласно кивнул головой, но при этом повел рукой в сторону «форда», где под горбоносым капотом ковырялся в моторе водитель. Минуты три Иван Кондратьевич ждал безропотно. Следующие три минуты он нещадно материл шофёра и горного мастера, и всю его эстонскую родню.

— Моя мать вас чем-то обидела? — спросил Пелло Ивана Кондратьевича и, как тому показалось, — дерзко ухмыльнулся.

— Толкай его буфером с площадки, — приказал Иван Кондратьевич своему шофёру.

Но едва Коля Верещака подобрался бампером к заду грузовика, между ними, угрожающе подняв руку, стал эстонец. Это было явное, ничем не прикрытое покушение на его авторитет, и Лобода выбрался из кабины, волоча за собой старый, неразлучный «винчестер». Он подошел вплотную к Пелло и с силой толкнул в грудь. Эстонец был помассивнее Лободы и не шелохнулся. Тогда Иван Кондратьевич перебросил «винчестер» стволами к себе и ударил ослушника прикладом по плечу. Хотел ударить. Клятый чухонец выхватил у него ружье и забросил за ограду заправки, в глубокий, недавно выпавший и потому ещё рыхлый снег. Потом взял горстью лацканы оленьей дохи на груди Ивана Кондратьевича, слегка приподнял его и несильно отбросил от себя. Не отбросил — отшвырнул небрежно и брезгливо.

— В кузове взрывчатка, — сказал он. — Везу на полигон для массовой вскрыши. — Он кивнул на красный флажок, торчавший в переднем углу кузова, укрытого брезентом.

Рассерженный ухмылками и чуть не демонстративным пренебрежением эстонца, Иван Кондратьевич поначалу флажка не приметил. А когда увидел — уже не мог остановить пошедшее вскачь сердце, ослабить закаменевшую челюсть. И он сказал, не расцепив зубов, шевеля одними затвердевшими губами:

— Ты у меня, сволочь, сгниёшь на Колыме. Ты этот день теперь в страшных снах видеть будешь!

— Вполне восмошно, — Пелло, был спокоен, и только легкий акцент, появившийся в речи, выдавал внутреннюю напряженность и настороженность. — Вполне восмошно, гражданин начальник.

Чухонец явно издевался над начальником прииска, и это было поразительно. Иван Кондратьевич стал припоминать затылком: не намекал ли кто на крепкую руку в верхах, в Центральном, а может, и в самом Магадане, у этого не в меру осмелевшего парня? Не может быть, чтобы просто так, за здорово живёшь, осмелился его подчинённый «поднять хвост» на человека, у которого в руках все ниточки судьбы самого эстонца и каждого из четырёх тысяч вольного и заключённого люда, обитающего на прииске Атакующем.

И совсем уже смешался Иван Кондратьевич, когда эстонец положил ему руку на плечо, придвинул к себе и сказал громко, так, что его услышали и водители обеих автомашин, и чумазый заправщик:

— И запомни, волк колымский, если хоть пальцем тронешь кого из фронтовиков, то мы тебе обязательно хребет сломаем.

Проклятый чухонец забрался в кабину «форда». Но прежде чем машина тронулась с места, он приоткрыл дверцу и крикнул, откровенно глумясь:

— Можно не извиняться, Иван Кондратьевич. Я не злопамятный.

Яростный взгляд начальства Воронин выдержал. Он прошёл вглубь кабинета, где у правой стены выстроился длинный ряд стульев, и занял свободное место рядом с Отрышко.

— Давай рапортичку! — рыкнул начальник прииска, не скрывая гнева и презрения к человеку, которому сегодня предстояло стать козлом отпущения за грехи горняков и механиков, и снабженцев, и всех, по чьей вине прииск четвертый день не выполняет плана, и по чьей вине самому Ивану Кондратьевичу на селекторной перекличке приходится выслушивать множество нелестных слов от начальника управления. Ох эти снабженцы! Иван Кондратьевич в каждом из них видит своего личного лютого врага.

Перед внутренним оком начальника прииска пронеслись картинки из недавнего, ещё военного времени: с хмурого зимнего неба на поле за посёлком падают бухты черного, просмоленного троса для экскаваторов. Все три перевала на трассе от Центрального до Атакующего замело, забило наглухо многометровыми снежными барханами. Даже бульдозеру не пробиться сквозь многокилометровую стену плотного, сбитого в монолит шквальным ветром, снега. А экскаваторы работают на обрывках тросов. Не работают — едва наскребывают половину нормы на вскрыше полигонов под будущую летнюю промывку. И смерзаются глыбы пустой породы, поднятой на воздух массовым взрывом. И матерятся слесаря, поминутно счаливая лопнувшие подъемные и тяговые троса такелажа. И сверху вниз, от начальника «Дальстроя» до безответного слесаря, катится вал матерщины и строгих выговоров. Сколько дней в году, столько и огрёб их в тот год Иван Кондратьевич. А потом, и того хуже — подавай им вредителя, по чьему злому умыслу не завезли летом на прииск троса! Нашли вредителя. Судили показательно. Военного времени ради схлопотал его заместитель по снабжению десять лет. Иван Кондратьевич в шахту его не пустил. Так и оставил своим заместителем, только пришлось тому переместиться на жительство из семейного барака в зону ОЛПа — отдельного лагерного пункта. И ничего удивительного. Главным маркшейдером в то время на прииске был тоже зек. Из тех инженериков, что попали на Колыму во время очередного отлова врагов народа на Донбассе. Смех был с этим. С одной стороны его ежедневно стращает управленческое начальство. Дескать, за выдачу ложных объемов будете строго судимы. С другой — начальник прииска, ласковый Иван Кондратьевич, подсовывает на подпись дутую бумажку. Его можно понять — прииску план нужен. Попробуй, не подпиши, и на бедного интеллигентика обрушится праведный гнев. И где твоя ласковость! Тигра лютая встаёт над бедолагой на задние лапы! Бедолага понимает, что до конца сопротивляться нельзя. Одним своим словом, как Бог-вседержитель, оборвёт Лобода паутинку, на которой раскачивается между жизнью и смертью злосчастный главный маркшейдер.

Сколько их, строптивых, загнулось в шахте, на шурфовке полигонов! Из-за них, из-за интеллигентиков вшивых, и приходилось швырять огромные бухты стальных тросов с низко летящего над прииском самолета. Не стоять же экскаваторам, когда каждая минута у начальства на учете. А что золото дороже брильянтов прииску встанет — то разговор другой. Пока что шкуру дерут за кубы и граммы, а не за себестоимость.


4.

Воронин протянул начальнику прииска заполненную рапортичку — цифровое зеркальце минувшего рабочего дня. Иван Кондратьевич, не взглянув даже в листок, гневно бросил его перед собой на стол.

— Да слыхал уже о ваших трудовых победах, — сказал он, брезгливо покосился на серую бумажку. —- Это ж надо — больше полусмены простоять!
— Меньше, — сказал Воронин.

— Ну где меньше? Где меньше? — потянул к себе рапортичку начальник прииска. — Это как же? — удивился вписанным в рапортичку цифрам. — Кубов — мизер, а золота —-два плана?

И тут же, догадавшись и ожидая подтверждения своей догадки, понизил голос почти до шепота:

— Карман?
— Карман, — ответил Воронин, чувствуя себя немного соавтором богатой находки. -— И дурной. С трёх толчков полторы сменные нормы взяли.

— Почему геологи не доложили? — ярясь уже на геологов, рыкнул в их сторону начальник прииска.

Главный геолог Казначеев пожал плечами, глянул в сторону участкового. Участковый достал из кармана зелёной брезентовой куртки блокнот, повертел в руках, сказал уверенно:

— На этом полигоне карманов нет. Россыпь ровная и бедная. Меньше десяти граммов на куб. Участок с весьма высоким содержанием металла обнаружен только сегодня и — за контуром полигона. Не знаю, как это стало известно горному мастеру Воронину. Данные сегодняшнего опробования ещё не нанесены на карту. А за нарушение схемы отработки полигона ему строгач полагается.

— И влепим, — согласился начальник прииска. — Только сначала заткнём дырки в плане. На много её хватит, вашей кочки?

— Прииску — недели на две.

Участковый геолог полистал блокнот, чтобы придать весу своим словам. Он, и не раскрывая книжечки, наизусть мог привести всю цифирь. Но из книжечки — солиднее.

— Два килограмма на куб. А кубов наберётся... — он снова стал перебирать странички своей пухлой карманной памяти.

— Ладно! — махнул на него ладонью Лобода. — Так говоришь, недели на две хватит?

Он задумался, прикидывая, как бы половчее использовать подброшенное случаем «дурное золото». До плана всегда не хватало самую малость. Вот эту малость и нужно брать из посланного Богом кармана, прихватывая чуточку сверх того, чтобы рапортовать о перевыполнении.

— Но ведь схема отработки... — пискнул было главный маркшейдер и тут же сник под усмешливым и презрительным взглядом начальника.

— Посиди рядом со мной на селекторе после переклички, — сказал Иван Кондратьевич. — Послушай, как меня честить станут. А я скажу, что главный маркшейдер блюдет схему и потому Родина сегодня недополучит сто килограммов золота. Или двести. — Помолчал немного. Спросил с откровенной ехидцей. — Ну, так как, будем брать карман или подождём?

Круглое, в морщинах и мешочках как у скопца, лицо главного маркшейдера пошло пятнами.

— Ладно, придумаем что-нибудь, — пискнул он бабьим голосом.
— Придумайте... — то ли согласился, то ли приказал начальник прииска. — Что там у нас дальше?

— Иван Кондратьевич, — встал со своего места горный мастер Отрышко. — Мне по графику профилактика положена. Редуктора шумят. Мотор на скруббере греется...

— Эго они зиму чуют, — усмехнулся Лобода. — Холода вот-вот вдарят, а ты — профилактику. План надо гнать, товарищ горный мастер. План!

— Рассыплется редуктор, вот и будет план, — тихо, но так, чтобы его слышали все, буркнул Отрышко.

— Если редуктор рассыплется, то ты знаешь, что тебе будет.
— КРС! — засмеялся негромко Саша Пелло. — Контр-ре-волюционный саботаж.

Начальник прииска только глазами повёл в его сторону, но ничего не сказал, не желая переводить разговор в столь скользкую плоскость.

— Профилактику — в пересменку, — сказал он секундой позже главному инженеру. — Разрешаю задерживать пуск прибора на полчаса в каждую смену. Подготовьте редуктор в мастерских и замените им рабочий. Всё вам подсказывать надо.

— Запчастей нет и не обещают. Кругом одно старье. Из чего собрать редуктор? — спросил главный механик.

— Из старья и соберите. Всё! — хлопнул ладонью по бумагам Иван Кондратьевич, обрывая разговор. Дай им слабинку, так они заведут его за чертовы кулички. — Завтра в десять буду на промприборе. Чтоб он к этому времени уже крутился. Ясно? Понятно?

Всё было ясно и всё понятно. Не поспят ремонтники ночку, где надо — наплавят, где надо — проточат, соберут к утру из старья редуктор: на реставрации трижды бракованного вся Колыма держится.

— Что ещё? — повел взглядом по кабинету начальник прииска.
— Телеграмма из Владивостока, — усмехнулся главный бухгалтер Ашот Спартакович Абовян. — От Петра Ивановича Дейнеки.

— Читай, — усмехнулся начальник прииска, поскольку нужды в оглашении телеграммы не было. Текст её он мог пересказать заранее, не ошибясь ни в одном слове.

— «Дальстрой. Атакующий. Лободе», — читал Абовян, потряхивая в руке телеграфный бланк. — «Прошу выслать три тысячи Владивосток, Главпочтамт, востребования, Дейнеке».

Абовян сделал наузу и закончил чтение под общий смех. — «На обратную дорогу».

Лобода добродушно посмеялся со всеми. Четвёртый раз за последние четыре года повторяется эта история. Дейнека никак не мог добраться до своей родни, ждавшей желанного гостя в отпуск.

— Пошлите ему, — небрежно кивнул ладонью начальник прииска.

Bce равно пропьёт, — сказал Абовян.

— Ну и пусть. Зайцем доберётся.

На судах, курсирующих между Находкой и Магаданом, к «зайцам» привыкли и, даже выловив, ставили их в список на питание. На том же «Феликсе Дзержинском», на океанском красавце, построенном в Глазго и невесть как попавшем в эти моря, среди четырёх тысяч пассажиров, забивших четырёхэтажные нары в твиндеках, обязательно обреталась сотня-другая безбилетников. Их довозили до бухты Нагаево, а потом вслед каждому на прииск шёл квиток на оплату проезда и питания. Порядок многомудрый, поскольку голодный «заяц» мог причинить много хлопот команде, коку и самому капитану.

Прибывши в Магадан, «заяц» мог и авансец перехватить. «Дальстрой» на авансы не жадничал. Пусть берут. Чем больше наберут, тем дольше им придётся расплачиваться, тем дольше отодвигался день их проблематичного окончательного расчета и увольнения. Тем больше вложит товарищ труда в освоение Крайнего Севера. Пусть берут. За ними не пропадет.


5.

...Пётр Ивановч Дейнека был Старателем милостью Божьей и местной знаменитостью. Раньше, когда был помоложе, ходил на промысел один. Сейчас отяжелел, обрюзг малость и потому взял себе напарника — забитого, запуганного многолетней отсидкой, робкого мужичка из тех, что ищут себе хозяина. Без напарника трудно стало. Когда шурф бьёшь к золотому горизонту, напеременку с ним кайлишь мерзлоту, выкручиваешь воротом на поверхность из узкой, глубокой ямы сначала пустую породу, а потом, когда доберёшься до золотишка, — чёрную землю с незримыми золотыми крупинками. Каждую бадью с трепетным сердцем на свет Божий извлекаешь. Всё равно как карту из колоды втёмную прикупаешь. Может, пустышка, а может и — четыре с боку!

Пётр Иванович старательского волнения никогда не кажет: такое у него сердце холодное. Работой своего напарника, прозванного Шкилетом за непомерную худобу, не истязает. Всё больше сам. И роется на дне глубокого шурфа в золотой породе, подрубая кайлом, слой за слоем, аллювиальную россыпь, намытую на этот берег во времена, одним геологам ведомые. Тут тебе и галька, и гравий, и песочек вперемешку с доисторическим илом. Вскорости рядом с шурфом вырастает горушка породы. Петр Иванович сам нагребает породу в лоток, сам полощет её летом в ручье, а зимой — в квадратном, из листового железа сваренном зумпфе.

Забота напарника — костёр, дровишки для костра, водица для промывки песочка и беспроглядно чёрного чифиря. Без чифиря Пётр Иванович шага не сделает. Без чифиря он — глыба сырого, задумчивого мяса. Чифирь зажигает его нутро, делает быстрым в поступках и твёрдым в решениях. Начифирившись, Пётр Иванович в тридцатиградусный мороз, скинув рубаху, вкалывает. Такая сила у этого чайного настоя. Сердце от него работает гулко и мощно. Правда, рассказывали Петру Ивановичу, что у покойного Кольки Косого врачи заместо сердца какую-то чёрную тряпочку нашли. Но это когда ещё будет.

Напарник на Петра Ивановича смотрит с раболепным почтением, в котором много суеверного страха. Судите сами, что за человек Пётр Иванович Дейнека...

Прошлым летом они с напарником восемь шурфов пробили. Неделю бьют ломами и углубляют мелкими взрывами одну такую квадратную дырку в вечной мерзлоте. Говорят, на двести метров вглубь вот так земля промёрзла. А что, может быть при таких-то морозах. Петру Ивановичу на собственной шкуре минус шестьдесят восемь испытать довелось. При сорока двух пар изо рта шуршать начинает. При пятидесяти плевок не долетает до земли — на лету в льдинку замерзает. Однажды в такой мороз Пётр Иванович, тогда еще «зелёный» колымчанин, решил дровец для костра приготовить. Ударил сварным колуном по свитому в три погибели, в детскую руку толщиной, стволу стланика, как прозывают на Колыме стелющийся кедр, на стланике — зарубина, а сварной колун — вдребезги. Сам видел на дороге окоченевших птах. Лежит себе на спине, а лапки кверху.

— Шкиля! — позвал напарника Пётр Иванович. — Ты анекдот про друзей и недругов слыхал?
— Не знаю, — пожал плечами в ответ Шкиля.
— Ну так слушай, пока я живой.

День клонится к вечеру. Натасканная из шурфа горушка породы промыта. Улов вроде бы подходящий, и комары поунялись. Пётр Иванович благодушествовал, хвативши кружку обжигающего чифиря.

— Летит, значит, в шестьдесят пять градусов воробей. Замёрз и упал на дорогу. А по дороге наш приисковый бычок бочку с водой тащит. Да мимоходом и навалил кучу на воробья. Нагадил, значит. Воробей отогрелся и зачирикал. А мимо собака бежала. Услышала она воробья, откопала из дерьма и схавала. Съела, значит. Отсюда, значит, три вывода: не всякий тебе враг, кто на тебя нагадит. Не всякий тебе друг, кто тебя из дерьма откопает. И если уж на тебя нагадили, то сиди и не чирикай!

Петр Иванович довольно засмеялся, отхлебнул из чёрной кружми ещё глоток и протянул её напарнику.

— Сербай, Шкиля, и пошли дальше.
— Опять бросаем, Пётр Иванович? — удивился Шкиля. Только удивился: он никогда не перечил напарнику.
— Бросаем, друг, бросаем.
— Так вроде бы ничего себе, неплохо взяли...
— Вот именно — неплохо, — отозвался Пётр Иванович, забивая перемотанную ногу в болотный сапог. — Неплохо. А нужно, чтобы хорошо!

С утра на новом месте стали шурф бить. На нём и остались. Ну будто нюхом чует Пётр Иванович богатое место. За три дня они на том шурфе поболе килограмма взяли. Норму — пять граммов в день — Петр Иванович в золотоприёмную кассу стащил. Остальное — в тайгу, под камень, в место такое тайное, что о нём даже напарник не знает.

А за брошенный ими вчера шурф два старателя подрались, и один другому руку ножом попортил.

— Следили, значит, шакалы, — сказал Пётр Иванович, когда узнал об этом. — Вот так они на моих следах и кормятся.

Во Владивостоке, отослав телеграмму, Пётр Иванович два дня ночевал на скамейке у Главпочтамта. И даже во сне маялся душою: неужто не пришлют?

Прислали. Оставив кассирше «на пудру» сотню, Петр Иванович тут же поспешил к «Золотому рогу». Ресторанная буфетчица, которой он задолжал пятьсот рублей, не чаяла их возврата. Завидев Петра Ивановича, заулыбалась, как майская роза, ни о чем не расспрашивая, двинула ему навстречу чайный стакан коньяка.

Часом позже, изливая глазами любовь и преданность, рядом с ним, за столиком в углу сидели давешний мужик и две бабы, с которыми месяц назад Пётр Иванович ударился в загул.

— Ты куда пропадал? — полюбопытствовала рыжая, белолицая и белотелая Нюрка, у которой Петр Иванович числился постояльцем, с которой коротал все эти дни и ночи.

— Денег ждал, — коротко ответил Пётр Иванович.
— Так што за причина не являться? Разве ж я не продержала б два дня?
— Говорю ж тебе — деньги кончились.
— Ну и я к тому ж. Ты мне этих денег за месяц понадавал — на год хватит. А может, и на два. Глупенький ты, Петя.

— Гордый, — вставила Нюркина подруга, которую все они за глаза звали Тонька-Лахудра. Лахудрой она и гляделась в свои двадцать восемь лет. — Они там все гордые. По золоту ходют.

В противоположном, дальнем от двери углу подрались два матроса-каботажника. Сидели, выпивали мирно, о чём-то разговаривали вполголоса. И вдруг один другого — бутылкой по голове...

Матросов выставили за дверь.

— Чево здесь в прошлом году было! — всплеснула веснушчатыми с тылу ладошками Нюрка. — Водолаз с матросом подрались. Милиционер их на улицу выпер, а они и там... Водолаз — бычара вот такой, а матросик — так себе, средненький. Матрос видит, что ему водолаза не осилить, поднял с земли кирпич и тем кирпичам — водолаза по темени...

— Убил?
— Не. Водолаз головой помотал, «бр-р» сказал и рвать за матросом. А тот взлетел на третий этаж во-он в тот дом и звонит в первую ж случайную дверь. А там какой-то профессор живёт из учёных. Открыл дверь, а матрос ему — спасите, говорит, за мной бандит гонится. Впустил его профессор и дверь на замок. А водолаз уж тут. Кулаками в дверь... Отворяй, кричит, сволочь. Всех поубиваю! И давай ногами низ у двери вышибать. Вышиб и лезет на карачках в дырку. У профессора псина была, овчарка... Не, дог такой, с телёнка ростом, в пятнах весь. Профессор его за холку схватил и вперёд толкает. Кусы, кричит, кусы его, Джек! А тут как раз харя в дверном проломе показалась водолазова. Псина как увидела её, и — в окно со второго этажа выпрыгнула. Хозяина водолаз следом выбросил. А матроса, говорят, покалечил сильно. Обиделся за кирпич. Рассвирепел очень.

— Рассвирепеешь! — согласился напарник Тоньки-Лахудры и почесал темя..

Трех тысяч хватило на неделю. До Магадана Пётр Иванович добирался «зайцем».