ГЛАВА 19

1.

Поначалу шли ходко. До Мылги за десять часов добежали, хотя и не торопились. А куда торопиться, если у Казимира сцепление на новом бульдозере палёным запахло, Кротов каждый час останавливался, чтобы подлить нигрол в бортредуктор, а Галечкин настороженно прислушивался к непонятным щелчкам в левом фрикционе.

В посёлок вошли на рассвете. Это по часам — на рассвете. И проблеска света не было в низком колымском небе, над смертельно промороженной землей, когда Иван Егорович, на правах старого знакомого, стуком в ставни и шумными прибаутками поднял с постели Ваню Кима и его супругу. Нюта искренне обрадовалась Ивану Егоровичу.

— Спиртяшки привёз? — спросила щедрого постояльца, сбрасывая с лавки у стены всякую рухлядь.

Десять часов настороженного движения притомили мужиков. Все рады были тишине, домашним застоялым запахам. В избе пахло детскими, давно не стиранными пелёнками, прокисшими щами и помойным разнообразием из ведра в углу. Запахи были своими, родными, человеческими, располагали к покою и отдыху. Это тебе не дизельный выхлоп и не тревожная вонь горящих тормозов.

— Малость побудем у тебя, Ваня, — сказал хозяину Иван Егорович.— Кой-чего подладить надо, да и перекусить горяченького не грех.

— Не грех, не грех, — зачастила Нюта, кинулась к загнету разводить огонь. — Зинка-то твоя как поживает?

Спросила, лукаво глянув в сторону мужа и тут же, испугавшись, отвела глаза от беды подальше. И пожалела, что вырвался у неё этот опасный вопрос. Но не спросить не могла. Женщина ведь. О женщине ведь.

— А что Зинка? Ничего с ней не делается, с Зинкой. Живет — воду пьёт...

Иван Егорович пожал плечами, явно затрудняясь, что бы ещё такого сказать о Зинкином житье-бытье.

Ванька Кротов усмехнулся. Хотел было сказать, что воду Зинаида пьёт, когда спирта на прииске нету, но осёкся, мгновенно решив, что это — дело семейное и пусть сам Галечкин с ним разбирается.

Тем временем Нюта разогрела и поставила на стол чугунок со щами. Загремела в закутке разноцветными и разнокалиберными, одинаково грязными мисками.

— Щи-то из которой капусты? —спросил Иван Егорович, лукаво улыбаясь и тем давая понять хозяевам, что не забыл о неведомой всем остальным тайне приготовления квашеной капусты по специальным рецептам: для зеков и для вольняшек.

— Из нашенской, Иван Егорович. Из нашенской! — почти пела хозяйка, вопросительно поглядывая на рюкзаки, на гостей, на супруга в ожидании, затаённом от всех и даже от себя — скажут аль нет — подавать на стол стаканы, кружки, банки? После прошлого посещения Мылги Иваном Егоровичем стаканов в доме стало ровно вдвое меньше. Этот-то последний стакан и тёрла сейчас Нюта краем фартука, пытливо притом вглядываясь в лица гостей: кто из них начальник и перед кем выставлять на стол парадную посуду?

Ах ты, боже ж ты мой! Из канистры двадцатилитровой спиртяшку в котелок наливают. Вот где богатство-то! Пей — не хочу... Запасливые мужики. Хозяйственные, ничего не скажешь. Да и то правда, что на колымских зимниках без спиртяшки делать нечего. Мало ль чего может случиться. Намок человек. Приболел. Или орочонов о чём попросить. Им только намекни, что в канистре булькает, или лучше понюхать дай — ночью встанут, соседей поднимут, на себе бульдозер вместях с машинистом потащут... Спиртяшка в колымской тайге дороже золота. За спиртяшку пьяный орочон тебе жену на ночь подложит, а за золото и не подумает.

Напились-наелись, позволили себе часок бездумного отдыха. Иван Егорович посетовал на то, что командировочные дни оплачиваются повременно. По тарифу.

— Никакой выгоды, — сказал Кротову, отвалясь на стенку и благодушно озирая богатое застолье, довольных хозяев и орущее на руках у Нюты дитё. Пора бы и себе таким обзавестись, не мальчик ведь. Да ведь не получается у них с Зинкой это. Иван Егорович уже не раз ловил себя на мыслях: может, Зинка над собой чего делает? Да говорит, что нет. Говорит, что это сам Иван Егорович виноват: чего-то у него там не срабатывает от долгой безработицы по этому делу. «Атрофированный ты», — сказала однажды ему по пьянке. Иван Егорович до сих пор стесняется спросить у знающих людей, что оно означает, это иностранное слово.


2.

Уже не помнится по какому случаю, барак был пуст. Иван Егорович с Зинкой миловались в своем закутке. На Зинку как раз «стих нашёл». Сама была тверёзая и чистая, и постель заправлена как надо. Подушки выветрила и взбила, одеяло выколотила...

Иван Егорович, вернувшись со смены и поснедав, растянулся поверх одеяла. Всё было хорошо: и цветная, в разводах, рубаха толстой байки, приятно ласкавшая усталое тело, и толстой вязки шерстяные носки, сработанные покойным Базилявичусом. Жалко чухонца. Надо ж было под закол угодить...

Хорошо было и то, что Зинка лежит рядом, листает книгу старой, с орлами, дореволюционной печати. И спрашивает его о значении слов из различных иностранных языков.

Иван Егорович неторопливо и солидно втолковывал Зинке, что «пикули», которыми заедали выпивку герои романа из далеких царских времен, это такие небольшие колючие рыбки.

— Пикуля, понимаешь? Маленькая такая, мордочка у неё остренькая и на хребте — колючки. Ну, как у окуня, скажем, или у ерша...

Зинаида опустила раскрытый потрёпанный, с пожелтевшими хрупкими страницами томик на грудь, с удовольствием, смакуя звуки, повторила несколько раз:

— Пикуля. Пикуля... У нас такое, наверное, не водится, а, Вань?

— Не, — подтвердил Иван Егорович. — Не водится. Это в Америке такие рыбки есть с отравленными колючками. Кольнет тебя такая разок — и будь здоров! Всю жизнь на докторов-работать будешь...

— Надо ж, страсти какие.

Зинаида поёжилась, представив себе трудности и опасности нездешней жизни. Что ни говори, а благодать на Колыме. Своя ведь сторона, привычная и покойная.

— Американцы, наверное, и купаются с оглядкой, а, Вань?

— Само собой.

— А у нас волос в реке водится. Из лошадиного хвоста который. Говорят, оживают в воде лошадиные волосья. Вопьётся такой в тело и буровит, и буровит, пока до самого сердца не дойдёт. Соседская девочка так и померла от него.

— Знаю, — отозвался Иван Егорович. — У нас их «волосень» зовут. В тихих местах водится. В стоялой воде. Так мы, пацанва деревенская, норовили всегда на стремнине купаться. Так не знаешь, где и оберечься. Сосед мой, у кузнеца в подмастерьях работал, с похмелья пошёл на речку ополоснуться. Речка у нас красавица. Оскол. Не слыхала?

Зинаида отрицательно покатала головой по подушке.

— Ну вот. Пошел ополоснуться. Ребят на берегу полно было. Доплыл кузнец до середины, «ой» сказал и захлебнулся. Фельшер говорил потом — волосень ему в сердце проник. В то лето мы это место за сто вёрст обходили. А потом — ничего. Снова повадились. Хорошее было место. Вода — что твоя ключевая. Бывало, купаешься, пить захочется — нырнул и попил. А кто с берега — на пузо ляжет или ладошкой зачерпнёт. А берег-то, а берег... — Иван Егорович прикрыл глаза. — Есть и песочек, но мы больше на дерновом лугу любили. Трава на нём, что твои глаза у ведьмы — зелёная-презелёная. К серёдке лета рыжеет, конечно. И овод жигает хлеще здешнего комарья. А всё ж хорошо. Так хорошо, Зин, что, наверное, нигде так не бывает. До темна с речки не уходили. Под обрывом раков драли. Малявок в запрудке руками ловили. Наловим — и на костерок. Лепёшек коровьих насбираем, костерок разведём...

— И долго ты так на речке прохлаждался? — усмехнулась Зинаида.

— Да не! Лет до десяти, пока батька жив был, бегал на речку. А потом батька помер. А потом меня, в четырнадцать, в колонию забрали...

-— Плюнь, Ваня! Плюнь! Сейчас нам с тобой хорошо, и пропади оно всё пропадом, что раньше было. Вань, слушай, Вань! А вот тут пишут, что к столу подали анчоусы. Это что такое — анчоусы?

— Анчоусы — это фрукты такие. Апельсины есть, ананасы и — анчоусы.

— Я так и подумала, что фрукт какой-нибудь заморский. Зинаида бросила книгу на пол, потянулась со стоном и навалилась на Ивана Егоровича тёплой и уютной грудью.

— Дитё хочу, — сказал Иван Егорович.

Вот тогда-то и ляпнула Зинка, будто бы атрофированный он.


3.

— Так командировочные нам дают вдвое против материковских, — сказал Николай Казимир, детина под два метра, наивный и, как казалось Ивану Егоровичу, малость туповатый. Это же нужно, за что человек на Колыму угодил. Бабы деревенские уговорили его полицаем стать. Никто в селе охотой в полицаи не пошёл, так староста приказал полицая выбрать. Кого ни выберут — Христом-богом молит освободить, ссылаясь на многодетность и слабое здоровье. У Коли детей ещё не было. Девки сторонились сутулого гиганта. А на здоровье сослаться — ну кто ж поверит, что в восемнадцать лет грудями слаб? Его и уговорили бабы, спасая мужей от превратностей казённой службы. А потом, когда немцев попёрли с Волыни, Колю отдали под суд. Винить его судьям было не в чем. Свидетели в один голос говорили о своем полицае сплошь одно хорошее. Суд «счёл возможным» ограничиться в отношении подсудимого Николая Казимира административной высылкой в районы деятельности государственного треста «Дальстрой».

Всё это узнал Иван Егорович от самого Казимира еще в ту пору, когда жили в одном бараке.

— Премию нам, наверное, дадут, а? — между прочим заметил Кротов.
— Дадут! — пообещал Иван Егорович. — А потом догонят — и ещё дадут!
— А с тебя всё мало? Жлоб ты колымский.
— Курица, и та под себя гребёт. Один бульдозер — дурак: от себя толкает.

Андрей Воронин больше был на стороне Кротова, не придававшего особого значения деньгам. Есть они — хорошо, а нет — под записку в столовой поедим... Но заявлять об этом громогласно он не торопился. Не хотел обидеть Галечкина — человека работящего, хотя, кажется, и недалекого. Такой пороха не выдумает, но что положено, сделает без пригляда. На такого можно положиться. Знал таких работящих мужиков ещё по армии, по фронту. У них и своя философия была выработана. Андрей припомнил расхожее выражение: от службы не отказывайся — на службу не напрашивайся. От и до. Как положено по уставу.

— Жаден ты, Иван, — сказал Кротов, поддевая на вилку хорошо прожаренный, румяный со всех сторон, кусок оленины. Жарил её, ради такого случая, сам Ваня Ким. Доверь дуре, так она, после первой рюмки уголья со сковороды снимет.

— Брось, — сказал Кротову Андрей. — У каждого свой характер. Раз не пропивает Галечкин зарплату — значит жлоб?

— Жлоб и есть. Чистый жлоб. Ты спроси, как он нас из премии угостил? Бутылку спирта на троих поставил. А премию какую огрёб? Пять тысяч ни за хрен собачий! Главный инженер ему рацию оформил ещё на два куска...

Воронин не предполагал в работяге Галечкине рационализаторского остромыслия. И тем более с таким эффектом. Знал, что рационализаторы приисковые гребут за свои технические выбрыки сотнями, а не тысячами. И потому ещё раз спросил:

— Так за что?

— Года с три назад Витька Сомов на Даниловой будке бульдозер утопил. Шёл через ручей и ахнулся в промоину. Думали, достанем — куда там! Зацепили трос за отвал, дёрнули, а он вместе со штангами с болтов слетел. До фаркопа не добраться. Фаркоп в грунт ушёл. А глубина там — метра четыре. Трубы не видно. Ну, сактировало начальство приисковое бульдозер и делу на том конец. На Колыме много чего актируют. Души людские сотнями актируют. С вечера был человек, а к утру замест него акт на столе у начальника. А чего! Народу в России много, чего жалеть. Жизнь отдадим за любимую Родину! И отдаём. Сучьему начальству душа людская ни в грош ценой. Даже шмотьё дороже. Шмотьё с него сдирают, как копыта отбросит. Голеньким под снег идёт, чтоб убытка любимой Родине не причинить!

Иван Кротов, распаляясь всё больше, припоминал своё лагерное житьё, пору своего физического отощания, когда сам чуть голым под снег не угодил. Бог смиловался. Чем-то приглянулся доходной нарядчику. Может, конечной степенью безропотной покорности судьбе и начальству? А может, кого из родичей рожей напомнил? Послал его нарядчик слесарить в автопарк. Тем и спасся. Среди вольняшек, что ни день, обязательно лишний кусок перепадёт.

—- Ну, так что дальше с бульдозером? — заинтересованно спросил Андрей. Опыт колымский полезно на ус мотать. — Достали его?

— Вот он и достал. Зимы дождался и достал.
— Так зимой же ещё труднее.

— И мы так думали. А у Галечкина кумпол по-своему варит. Обосцишься, как узнаешь, чего он учудил. Уехал на Данилову будку...

— Отпуск у меня был. Чего мне на материк таскаться — деньги тратить? -— уточнил Иван Егорович.

— Во-во! Отпуск у него был. Зимний. Для летнего харей не вышел.
— Ну-ну?

— Так вот они ещё с одним чудиком, который в Даниловой будке и посе живёт, с Лешкой-связистом, давай над тем местом, где бульдозер утоп, лёд долбать. А над ними все в хохот. Льда тогда на Чок-Чеке было с метр наморожено. Ну, ближе они на метр к бульдозеру станут, ну и что? А о(ни, оказывается, хитро долбали. Не до конца. Сантиметров восемьдесят выдолбят, а двадцать оставят. Морозы тогда были нормальные — под пятьдесят. За ночь им ещё на четверть метра вглубь проморозит. Так по четверть метра и шли вглубь.

— По километру, — усмехнулся Галечкин.

— Ну, ладно, больше-меньше, а дошли до дна. И стоит у них бульдозер в таком огромном ледяном корыте. Таким же манером заположили одну стенку, лед в машине кострами вытаяли изо всех дырок, подчистили, подладили и своим ходом — наверх. Семь кусков огрёб Иван Егорович, а нам на всех бутылку выставил...

— И то лишнее, — буркнул Иван Егорович угрюмо, но со смешинкой.

— Ты сколь уже на книжку набил?

— Сколь набил — все мои, — уже без смешинки ответил Иван Егорович. Больное это было место, и не хотел его тревожить Зинкин супруг.

Перед самым отъездом на «прииск Неведомый», как прозвали хозяйство Туманова люди, ведущие к нему тракторный поезд, Иван Егорович сказал Зинаиде, что мол пришла пора и ей устраиваться на работу. Ну, может, посудомойкой на кухню в столовке. В магазин её, с лагерной отметкой, конечно же, никто не возьмёт.

— А на кой нам это, Ваня? Мало, что ли, у нас денег? Ты ж говорил, под сто тысяч у тебя было.

— Мало! — шевельнул скулой Иван Егорович. — А точнее сказать — ничего у нас не осталось. Всё в бутылку ухнуло, дура ты невероятная. Это чего б мы с тобой на материке за сто тысяч приобрести могли... Всё в Ледовитый океан поплыло...

По весне, когда вскрывался протекавший под бугром ручей, и лёд отправлялся в длинное путешествие по малым и большим рекам до самого океана, Иван Егорович получал приказание спихнуть в полую воду гору пустых бутылок, что копилась на берегу ручья, на взгорке подле барака, всю длинную колымскую зиму. Бутылок было несколько сотен. Нынешней зимой, с появлением в бараке законной супруги Ивана Егоровича, стеклянная гора росла с невероятной быстротой. Гуляла Зинка-шалава, гулял барак, одурманенный женским присутствием и тихими ночными шорохами и шепотками в углу за двумя одеялами.

Плакали Ивановы денежки.

— Э-э! — махнул рукой Кротов. — Сто рублей — не деньги, сто километров — не расстояние...

— Пятьдесят лет — не старуха! — подхватил Коля Казимир и мигнул левым глазом, со значением, хозяйке дома.

— А ей тридцать, — засмеялся Ваня Ким и от удовольствия, что так уели его жену, даже по животу себя погладил. — Это на ней грязи столько, что за старуху себя кажет...

Нюта от такой мужней ласки вспыхнула глазами и лицом. Румянец стыда и ненависти к мужу пробился сквозь многодневный налёт печной копоти и всякого хозяйственного жира на её худощавом скуластом лице. Глаза её полыхали гневом оскорблённой женственности. Если бы не боязнь, что настанет конец приятному застолью, она бы, не печалясь о последствиях, запустила в голову супруга поллитровую стеклянную банку, из которой только что единым духом влила в себя полстакана неразведённого. Руку-то она сдержала, а вот сердце сдержать не смогла. И зашлась в ровном, без интонаций, вопле, обличающем «неблагодарного змея» во всех смертных грехах, поминаемых пятьдесят восьмой статьей Уголовного кодекса РСФСР.

— Ах ты, богдыхан корейский! Шпиёнская твоя рожа! Стукач проклятый! Христопродавец, мать свою через колено..!

Ваня Ким привстал и потянулся к тяжёлому литому ковшу, из которого Иван Егорович и Воронин добавляли водички в спирт. Коля Казимир относился к этой блажи с явным сочувствием. Знал, что у Ивана Егоровича с перепоя начинает болеть в левом подреберье. Особенно от неразведённого. Иван Кротов и это не считал достаточным поводом поганить спирт хоть и не вредной, колымской, но всё же водой. Ведь даже дураку или младенцу неразумному известно, что именно чистый спирт спасает человека от всех хвороб и болестей, кочующих по приискам. А главное, чистый спирт — единственное, пожалуй, лекарство от цинги. Об этом все старые колымчане знают. Не дюжит микроб в парах чистого спирта. Загибается. Мгновенно кранты ему приходят в чистом спирту.

— Помолчи, — велел Иван Кротов Кимовой жене и, видя, что та молчать не собирается, перелил ей из своей банки добрую толику мерцающей жидкости. Нюта тут же умолкла и переставила свой сосуд подальше от мужниных рук.

— Слышь, Андрюха, что приисковые старожилы о водовозовом мерине рассказывают? Ну, который бочку по посёлку таскает. Ему говорят, лет тридцать будет...

— Да откуда ему тридцать? — засмеялся Воронин.

— А ты помолчи. Раз старожилы говорят, значит, знают. Так думаешь почему водовозов мерин так долго живёт? А потому, что чистый спирт научился пить и солёной треской закусывать...

Иван Кротов довольно захохотал, откинувшись спиной па бревенчатую стенку и ударил кулаком в стол.

— А что с этим мерином в позапрошлом году было, слышал?

Воронин отрицательно мотнул головой.

— Нормировщицу нашу знаешь, Эльвиру?

Галечкин спросил об этом так, будто и невдомёк ему, что Воронин с Эльвирой Туликовой три раза на дню встречается.

— Ну, так закрыла Эльвира наряды на работяг. А водовоз по нашему парку проходит. Сдали наряды в приисковую контору. А дня через два врывается Ходякин к ней в закуток, аж белый весь от злости, трясёт перед ейной рожей нарядом, а потом как шваркнет наряд об стол. Ты что, говорит, Эльвира Марковна, из меня посмещище перед всем прииском строишь? А? Эльвира тоже враз побледнела, лапками так нервно по столу засуетилась, не пойму, говорит, в чем дело, Никифор Семенович. Ходякин ей тем листом прямо в симпатичную её рожу стал тыкать. Как, говорит, вы могли додуматься водовозу три тысячи за декабрь вывести? Да уж не говорит, а орёт благим матом. Побурела наша красючка. Простите, говорит, Никифор Семёнович, но вы сами сказали вывести водовозу три тысячи... А Ходякин ей: да, дескать, сказал вывести водовозу три тысячи. Но ведь сделать это нужно было по-умному, а не так, как вы это сделали. Если, говорит, верить вашим расчетам, то выходит, что водовозова кобыла таскала бочку со скоростью сто два километра в час. И чёрт меня дернул, орёт, подписать наряд, не читая! Эльвира за свою круть-верть машинку вцепилась, а Ходякин ей: не трудитесь считать, Эльвира Марковна. В приисковой конторе уже всё подсчитали, чтоб вас всех... трах-тарарах! Ну, сам знаешь, когда Никифор разойдётся... Эльвира — в плач. Ходякин сел за свой стол, шапку на пол сбросил. Морда красная и лысина —- что твой флаг на демонстрации. Часа полтора просидел молча — мордой в стол...

Смеялись над злоключениями начальника экскаваторного парка все. Смеялась опасно захмелевшая к тому времени Нюта, ничего не понявшая в истории, рассказанной Иваном Егоровичем, смешливо лопотал на её коленях ребенок, нажевавшись хлебной корочки, смоченной в разведённом и подслащённом спирте, скалила зубы и натужно зевала допущенная к столу хозяйская сука...

Иван Кротов даже взревновал малость, завидуя успеху обычно помалкивающего товарища. Он всё порывался унять одолевший всех смех и рассказать свою историю.

— Стой, ребя! Ну, уймитесь же. Слышь, Андрей, ты про красную тачку чего-нибудь слыхал? Уйми дитё! — велел он Нюте.

Нюта пальцем выковырнула из ротика ребенка измусоленленую беззубыми дёснами корочку, отломила от полукаравая свежую, поболтала ею в банке с разведённым спиртом и сунула в синенький ротик, встретивший угощение жадным чмоканьем.

— Ну, так слушай...


4.

Я тогда еще зеком в шахте мантулил. Доходил вконец. И дошёл бы, если бы слесарить на бульдозер не попал. Слесарей как раз не хватало, потому что в ту пору в лагерь безграмотный мужик шёл. А я до войны трактористом в эмтээсе работал.

— Так ты про шахтy или про эмтээс? — спросил его Галечкин, бросил в рот щепоть тугой капусты.

— Про шахту... Сколь весит тачка, знаете?
— Пустая, што ли?—снова спросил Галечкин.
— Мудак! — обозлился на него Кротов.
— С грунтом килограммов на двести потянет, — предположительно пожал плечами Воронин.

— Это — смотря какой грунт и кто его в тачку грузит. Ну, дак вот: побегаешь с ней смену по узкой досочке вдоль штрека и в зону еле ноги тянешь. И руки — плетями. Окурок ко рту нет сил поднести.

— Знаем, — сказал Галечкин, — Пробовали. Вали дальше.

— Ну, так вот, — не обращая внимания на приятеля, продолжал Кротов. — Пригнали к нам в зону западников. С Украины, — уточнил он на всякий случай. Но все и так поняли, о ком идет речь. — А середь их один такой бугай был, из бывших полицаев. Ростом под два метра и в плечах — во! Привели их в шахту, на откатку поставили. Так он с этой тачкой, как с детской цацкой управлялся. Ну, сила в нём, конечно, была и сам ещё не приморенный лагерной голодухой. А то ведь я видел таких. Придёт гладкий да справный, а через месяц кожа на ём мешком висит. А этот, мало что здоровый, так ещё и хитрый был. Побаловался он так дня два с тачкой и говорит нарядчику, што такая работа не по ём, што за такую работу батька бы его со двора согнал, и штоб сделали ему тачку на полкуба. Ну, нарядчик начальнику ОЛПа доложил. Тот — начальнику прииска похвастался. Вот, дескать, как у нас политико-воспитательная работа поставлена: заключенные сами на трудовые рекорды идут! Помнится, Лобода самолично на развод прибыл. Поглядел он на этого бугая из полицаев и велел стройцеху такую тачку соорудить. И на колесо шарикоподшипник поставить, чтобы легше было рекорд гнать. Вроде колымского Стаханова, значит. А бугаю распорядился, что ни день, удвоенную пайку выдавать и два премиальных блюда впридачу. Чтобы бугай сил поднакопил и чтобы о том рекорде можно было в Магадан рапортовать. А, может, и в Москву рассчитывал рапорт послать? Вроде как о начале нового Всесоюзного движения зеков на пользу строительства коммунизма. Всесоюзный почин... Начальник стройцеха тожеть понимал, что к чему. Чуть ли не из морёного дуба тачку сладили. Борта металлической шиной укрепили и шарикоподшипник на колесо... Месяц, без малого, с тачкой возились. А бугай весь тот месяц на нарах кантовался.

Привезли тачку в зону, чтобы, значит, всем заключенным показать, не — продемонстрировать — истоки трудового героизма. На тот случай и начальство приисковое в зону пожаловало. И начальник прииска, и замполит... Сняли тачку с грузовика. Начальник стройцеха для пущего патриотизма её в красную краску покрасил. Бугай похвалил хорошую работу, примерился к рукояткам, два раза обошёл вокруг тачки и даже под низ ей заглянул. Начальство ждёт, чего он ещё хорошего скажет, а тот вызверился бычачьими своими глазами в лупетки начальнику прииска и спрашивает: а мотор где?

Поначалу начальник вроде бы не понял. Какой мотор? — переспрашивает. Бугай ему и разъяснил понятным языком, что такую тачку с грунтом только трактору под силу таскать, а не человеку. И-их ты, как они все тут взвились! Бугая — в кондей. Ну, в штрафной изолятор,— пояснил Кротов специально для Воронина. — Из кондея — в БУР. А там уже отиралася пара его земляков из-под Станислава. Попроще, видать, этого, не такие хитрые, однако в плечах не уже. Так они втроём такого шороху в БУРе навели, что блатные не знали, как от них избавиться. А спали по очереди, чтоб их во сне не передушили. Ну, я думаю, што начальство того бугая за насмешку всё равно бы приморило, а он возьми и объяви себя дамским сапожником. Первые туфли сшил чёрт те знает из чего и на чём и преподнес на разводе начальнику лагеря для евонной супруги. А потом к нему в зону начальникову жену водили. А потом — и вовсе от общих работ освободили, и закуток с инструментом отвели. И будто бы подтвердилось, что бугай и в сам деле модельным сапожником за поляками был.