ГЛАВА 20

1.

И снова тянулись с увала на увал, с сопки на сопку, утиной чередой ныряли в глубокие распадки, ломали гусеницами чёрный сухостой на берегах безымянных ручьёв и речушек. Шли, не считая километров, догадываясь о пройденном расстоянии по времени, да по расходу солярки в баках машин.

Моторы ревели ровно и спокойно, будто примирившись с долгой и невозвратной дорогой. Теперь уже всё. Теперь не вернёшься на прииск, в тёплый бокс ремонтной мастерской, чтобы заменить подшипник на опорном катке либо подрегулировать забарахлившую форсунку. Теперь все твои приспособления — зубило на длинной ручке и двадцатикилограммовый «шутильник» — кувалда на чёрной от масла и грязи рукояти. Сам ты себе и начальник, и подчинённый. И не на кого окрыситься, не с кого потребовать недостающее, некому посулить всяческой чертовщины за собственные и общенародные беды. Пусто и безлюдно до самого горизонта. Пусто и безлюдно в огромном сером небе. И на помощь свыше уповать столь же безнадёжно, как и ждать подмоги человеческой. Колыма, она и есть Колыма: безлюдье и бездушье...

Может, там, за мутным белёсым горизонтом, за несметной чередой больших и малых, крутых и пологих сопок, за третью оборота земного шара есть люди, есть телефоны и телеграфы, и корабли, и самолеты, спешащие друг другу на помощь... Может, и есть, хотя и слабо в это верится. Да и какой прок от человечества, до которого не докричишься, коль приспичит тебе взывать о помощи. И всё же, уходя с машиной под лёд, Андрей Воронин закричал так, чтобы его услыхали не только три его спутника, но и все люди, сколько их есть на родимой и милой, отзывчивой Земле.

Придремав малость под ровный рёв двигателя и мерный лязг гусеничных полотен, Андрей во сне думал о чём-то хорошем и теплом. Все вокруг были добрыми, и Андрею тоже захотелось, очень захотелось, сделать спутникам что-либо доброе, за что бы они его сердечно благодарили, а он бы скромно отнекивался, тая в душе любовь к ним ко всем.

Полудремотный сон возвращал в детство, где всё было хорошо и все были хорошими... И снова все перебил тот самый, по детским годам памятный сон, без сомнения предвещавший ему что-то страшное, ещё не сбывшееся...

Загорелся сарай с поветью в углу просторного двора. Следом занялся амбар из серых, добротных, без зазора притесанных одно к другому брёвен. Шестилетний Андрейка выбежал на боковую, тенистую и сырую улицу, обсаженную печальными тусклыми вербами. Забился под мосток над канавой с зелёной стоячей водой. Забился, съёжился, прижавши кулаки к груди, желая сжаться в комочек, никому не видный и не слышный. Трепеща душой, слушал паническое лошадиное ржание и людские вопли. Уговаривал себя не выглядывать, ничем не обозначить своё присутствие на земном шаре. И всё же не выдержал. Подчинился тому, что изнутри толкало его взглянуть на всё, что там творится, хоть краем глаза.

И увидел.

Ревущий трёхпламенный огонь над замшелой крышей амбара. В огне появляются три старика. Длиннобородые. В белых домотканных рубахах до пят. Не спеша идут сквозь пламя по окату зелёной, в бурых проплешинах, крыши.

Стали у самого края над стрехой. Тот, что в середине, низенький, сухонький, левой рукой поднял над головой фонарь. В ярких отсветах пожара, на залитой багровым светом улице высветил мосток через канаву и Андрея под ним.

— Вот он! — сказал кому-то и упёр в Андрея указательный палец.

Андрей вскочил на ноги. Успел заметить, что палец грубый и мозолистый, а свет фонаря над головой старика ярче пламени пожара... И — умер. Андрей сам увидел, что он умер, взлетев над пожаром, над городом, над всей Землей.

— Проснись, Андрей! Проснись! — орал ему Галечкин, стучал локтем в грудь. — Проснись, лопух! Тонем!

— Что? — еще не стряхнувши с себя сонных ужасов, не понимая, что происходит и почему Галечкин свирепо бьёт его в грудь, спросил Воронин на всякий случай, прежде чем облаять Галечкина за необъяснимую, ничем не вызванную грубость. — Что?!

— Хренов сто! — заорал Галечкин, тыча рукой в распахнутую дверь кабины.

Воронин понял, что дело серьёзно, прежде чем понял, что вообще происходит. Иван Егорович выругался матом — этого он себе никогда не позволял. Даже в сильном подпитии. Даже в сварах, затеваемых Зинкой-шалавой. Краем глаза Воронин увидел, как наплывает на кабину снизу белая твердь, желудком ощутил, как уходит из-под гусениц опора. Разом с Галечкиным вывалился на вставший дыбом лед. Он не особенно испугался, поняв, что произошло. Пацаном на коньках многократно под лёд уходил. И ничего. Выплывал. И здесь выкарабкаются. Он отлично плавает и потому очень удивился, почувствовав, что стремительно уходит под воду. Он ещё успел заметить, как в пяти метрах от него барахтается среди битого льда Галечкин. Он увидел его безумные, выбеленные ужасом глаза и услыхал дикий заполошый крик:

— Не тони! Не тони, Андрюха! Не тони, в гроб твою мать!

Галечкин бил по воде и по ледяному крошеву руками, отпихивал от себя угловатые льдины, порывался хоть на полметра приблизиться к приятелю и протянуть ему руку. Галечкин понял, что произошло с Ворониным раньше, чем тот догадался о своей беде сам. Карманом полушубка Андрей зацепился за ручку металлической дверцы и теперь уходил ко дну вместе с многотонной машиной. Галечкин успел ухватиться за плечо Андрея и вместе с ним нырнул в водоворот. Вместе они рванули полу полушубка вверх, всплыли на поверхность в клубах донной мути. Галечкин обеими руками вцепился в крышу кабины, черным квадратным островом торчавшую среди битого льда и масленых, неведомо откуда взявшихся тряпок.

С берега Казимир и Кротов, бестолково мечась и мешая друг другу, орали что-то непонятное и бесполезное.

— Заткнитесь! — крикнул им Воронин. — Костёр давай! Сейчас поплывём!

— А я плавать не умею, — задыхаясь, хватая ртом воздух, выдавил с натугой из себя Иван Егорович, со страхом прикинул на глаз ширину дымящей на морозе водяной пропасти, отделявшей их от берега, от огня, от жизни.

— А как же ты?
— А так. С перепугу доплыл.
— Ну, и обратно давай с перепугу.
— Не-а, — мотнул головой Иван Егорович и попытался вскарабкаться на кабину.
— Давай, держись за меня. Доплывем вдвоём.

— Доплыл один, — отозвался Иван Егорович и мелко затряс плечами. — Который год родичи за него свечки поминальные ставят... Чего ж бы нам такое придумать?

— Шнур бикфордов! — догадался Андрей, — Разматывай бикфордов шнур и кидай сюда! — крикнул он Казимиру. — Зачалим за переднюю стойку и дуй по нём до берега, — сказал Галечкину уже непослушными, мелко дрожащими губами. — Суки позорные, бухту верёвки должны были положить и не положили. Когда у Вани Кима стояли, я проверил — нет верёвки.

— А чего ж ты раньше, на прииске не проверил? — сколь можно ехиднее, и тоже подрагивая посиневшими губами, спросил Иван Егорович.

— А хрен его знает! Понадеялся на помпохоза.

— А помпохоз на тебя понадеялся. Давай, лови шнур. Я теперь с крыши до второго пришествия не слезу...


3.

Потом они сидели у костра, наспех разложенного из смоченной в солярке ветоши и прибрежного сухостоя. Сотрясаясь телом, глотали неразведённый спирт и нерасчетливо тянулись к бушующему пламени. От белья, от промасленной одежды, развешанной на стланиковых рогульках, валил тяжёлый пар и несло запахом давно не стиранных портянок. Андрей готов был поклясться, что пахло портянками, хотя висели на рогульках толстые шерстяные носки. Галечкин старался потуже запахнуть на голой груди казимировский полушубок и примоститься поближе к огню. Через секунду он, ёрзая задницей, отползал чуть подальше, спасая лицо и руки от ожогов. И тут же снова полз к огню, подставляя ему лицо, ладони и голую грудь из-под слегка распахнутого полушубка. Казимир и Кротов ворочали перед огнем мокрую одежду товарищей, чувствуя себя почему-то виноватыми за всё, что здесь приключилось.

— И как это нас угораздило? — Воронин подсунул подальше в огонь круглый, причудливо изогнутый ствол стланика.— Лёд-то везде метровый! А где помельче, и вовсе до дна проморозило.

Иван Егорович молчал и думал. Хлебнул из кружки глоток крутого, дегтярной черноты чифиря. Ковырнул носком валенка горящую ветку, чтобы легла поровнее рядом с другими.

— Пимы-то побереги, — остерёг Галечкина Казимир, заметив, как подёрнулся коричневым цветом ворс на его валенках.

— Чужие пимы — так и в огонь можно?

— Я тебе на прииске свои новые отдам, — сказал Иван Егорович, упорно проталкивая ветку в костёр. — А угораздило меня по моей же глупости. Правильно механик говорит — метровый лёд на ручьях. А где помельче — до дна промёрзло. Так это везде, а не здесь. А здесь промоина. Тонкий лёд.

— Почему бы это? — спросил Андрей. — Чем это место Богу не угодило?
— Ключи из-под низу бьют. Тёплые ключи, понял? Потому и лёд вглубь не растёт.
— Какие там ключи! — отмахнулся Воронин. — Тёплые ключи на вечной мерзлоте! Ха! Скажешь тоже!

— Погодь хмыкать, — Иван Егорович снова глотнул чифирку, утёрся тылом ладони. Запахнул потуже полы кожушка на груди. Осмотрелся. — Ты глянь, — кивком указал на чернеющий неподалёку стланиковый сухостой, на рощицу тоненьких, насквозь промороженных березок. — Растут!

— Ну, растут. И что?
— А в других местах не растут.
— Ну?

— Хрен гну! Потому и не растут, что там вечная мерзлота их по корням жигает, а здесь — талики, понял? Вроде, как островок талой земли моего имени...

Галечкин усмехнулся, взял в руку вытаявший из-под снега, обкатанный доисторическими водами голыш, постучал им по другому.

— В таких местах, — мне геолог знакомый, на первом участке когда работали, толковал — галька вглубь чёрт те на сколь сот метров уходит. Нечему промерзать, понимаешь? А поверху — нанос торфяной. На нём и растёт. Значит, смекай: где колок берёзовый, там и талик. А где талик, там и ключи, и промоины. Понял?

— Что ж ты раньше молчал, пентюх! — окрысился на него Воронин.

— А я сам только допёр до этого. Чёрт ли его знал, что как раз на этом самом месте ключи...

Галечкин выбрал обочь костра дикую каменюку поувесистей, выпростал из-под шубы голую руку, запустил каменюкой в сторону берёзового колка и скрюченного в три погибели стланикового сухостоя.


4.

— Хорошо, что у саней водило оборвало, — сказал Иван Егорович, когда и пролом во льду, и чёрная крыша кабины утонувшего в нём бульдозера остались далеко позади и навечно, на испуг и потеху шастающим по здешним перелескам бурым медведям.

— Надо было бросить оборванные сани! — закричал механику Казимир. — Двое саней целиной тащить — точно где-нибудь засядем.

— А на хрена нам тогда вообще переться на Неведомый? Што они нас с тобой в гости ждут? Им сухари нужны. И мука. И консервы. И две бочки со спиртом. А не мы! — кричал Галечкин, перечисляя всё, что было гружено на подцепленные тросами вторые сани. — Заявились бы: «Здравствуйте, дорогие наши товарищи! Мы к вам на чифирок притопали за тыщу километров». Вот бы они нам обрадовались!

Казимир не стал перечить. Километра три молча переживал насмешку. И наконец утешил себя тем, что сам себе сознался: слова те о санях ляпнул сдуру. Не подумавши. Так ведь хотел как лучше...

Молчали и Воронин с Галечкиным. Втихомолку радовались теплу, дизельному грохоту и несостоявшейся гибели. Галечкин, примостившийся у ног механика на инструментальном ящике, вдруг поманил его пальцем. Когда Воронин наклонился, закричал в подставленное ухо:

— Слышь, Андрюха, а как будет «в гроб его мать» по-яврейски?


5.

Неведомый прииск распознали издали. Никакой это был не прииск. Самый обычный лагерь, с самой обычной зоной, оцепленной тремя рядами колючей проволоки, со сторожевыми вышками по углам, раскинулся на вершине пологого холма. И вахта была на месте. И два автоматчика в тулупах до пят топтались у ворот.

— Во! — оказал Иван Егорович сам себе. — И здесь вертухаи...
— Кстати, — спросил Воронин. — Почему — «вертухаи»?

— А это, наверное, от хохлов пошло. Которые в вохре служат. У них, чуть што: не вэртухайся! Ведить себя прилично, бо як врэжу з автомата... — передразнил Иван Егорович кого-то, ему одному ведомого.

Всё было, как положено. И всё же что-то было не так. От непонимания странного, непривычного всем стало чуток не по себе. Вроде бы как попа в подштанниках увидели. Или товарища Сталина в сортире. И вдруг, все разом поняли, в чём была странность открывшегося им лагеря.

По зоне, за тремя рядами колючей проволоки ходили, бегали, слонялись мужики в бушлатах и гимнастерках с армейскими погонами на плечах. Гимнастерки и бушлаты на них были не новые, но чистые, ладно подогнанные. А погоны, так те просто сияли золотом сержантских и ефрейторских лычек.

— Вот тебе и на! — сказал Галечкин, удивлённо разглядывая обитателей странной зоны. — Эй, вы, кто такие будете? — крикнул, соскочив с гусеницы наземь, и пошел было к трехрядному проволочному ограждению.

— Назад! — заорал часовой у ворот вахты и поднял ствол автомата вверх, будто собираясь дать предупредительную очередь.

— Стой, Иван Егорович, не суетись,— посоветовал Воронин. — А то еще пальнет сдуру...

Казимир и Кротов заглушили дизеля. В тишине, наступившей после многосуточного гула и грохота, плохо думалось и соображалось.

Все ожидали, что в конце долгого и трудного пути их встретят с шумным восторгом и благодарностью. Но никто не торопился их благодарить и некому было восторгаться. Люди за колючим ограждением молча смотрели на санный поезд, на людей, его пригнавших. Смотрели и молчали, будто ожидали, что вот сейчас появится кто-то и даст ход дальнейшим событиям.

— Видал, «Казбек» курят, — тихо оказал Казимир Кротову.
— А мы думали, что тут народ с голоду пухнет.

Из будки, куда ушёл один из охранников, послышался его голос, что-то глухо наговаривающий в телефонную трубку. Потом раздалась резкая телефонная трель. И снова голос. И снова пронзительный телефонный звон. Охранник вышел и сказал, что велено ждать. Сколько ждать и кого, сказано не было.

— Во, морды пиратские! — злобился Иван Егорович, в десятый раз заворачивая рукав полушубка, чтобы глянуть, как медленно ползёт стрелка золотого хронометра с секундомером нерусской фирмы «Омега». Хронометр купил ещё в бытность холостяком у заключенного эстонца, которому богатый папаша помогал таким манером перебиться на скудном лагерном пайке. Папаша у эстонца — академик. А часы ему переправил через каких-то вольняшек. И обошлись они Ивану Егоровичу в две тысячи рублей. Иван Егорович ещё и поторговался малость, утверждая, что цена за «бока» непомерно высокая и что за восемь тысяч, как он слышал, на материке автомобиль продают. Иван Егорович жаловался на временное безденежье и скудные заработки, прикидывая при этом, что при таких, как нынче, заработках он может каждый месяц по автомобилю покупать. Эстонец не уступил ни гроша. Только попросил Ивана Егоровича, чтобы тот ему деньги не сразу отдавал, а частями...

Через вахту протопал старший лейтенант в нагольном белом полушубке, распахнутом, как у деревенского гуляки, и кирзовых гремучих сапогах. Видать, не на морозе несёт службу «красноголовый», — решил Иван Егорович, неодобрительно следя за тем, как вручает ему механик документы, как небрежно их перелистывает и подписывает, наложив на стенку кабины, старший лейтенант. А Ивану Егоровичу даже руки не протянул. А он-то надеялся, что их тут с дудками и барабанами встретят...

— Ждите, — бросил старший лейтенант Воронину и ушёл в зону. Еще минут через тридцать вернулся с тремя охломонами в сержантских погонах. Охломоны приказали завести дизеля, забрались в кабины и увели санный поезд в зону.

— Ну, теперь когда они всё это разгрузят? — вздохнул Иван Кротов, скрестил руки, гулко похлопал себя по плечам.

— Хучь бы на кипяточек пригласили, вертухаи.
— Да какие они вертухаи? Зеков-то здесь нет.

Иван Егорович с сомнением оглядел зону, часовых у ворот, ближнюю вышку и бесформенную фигуру на ней в тяжелой шубе до пят. Рядом с фигурой, поверх ограждения караульной вышки торчал ребристый ствол ручного пулемета.

— ДШК, — определил Воронин. — Серьезная штука.

Неожиданно скоро, легко вертясь и взрёвывая, из ворот выкатились трактора без саней. Только к переднему были подцеплены коротенькие саночки с ровно уложенными и увязанными алюминиевыми бочками.

— Солярка и бензин ,— ткнул в бочки пальцем старший лейтенант. — Двигайте, ребята. Не задерживайтесь. Да! — спохватился он. — На прииске явитесь к оперуполномоченному, подпишете одну бумаженцию. А пока запомните: вы здесь не были и мы вас не видели. Понятно? За болтовню — срок.

— И хочь бы глянул по-человечески, гад на лапах! Будто мы ему холуи подчинённые, — вполголоса ругался Иван Егорович, мостясь на инструментальном ящике и подбивая под себя промасленную и разодранную телогрейку. — Так чего это было, а, механик?

— Считай, что ничего не было. Считай, что всё это нам приснилось.
— Ну, это само собой. А всё ж интересно.
— Интересовался заяц проволочной петлёй на кустике. Потом из него рукавицы сшили.
— Ну да,— согласился Иван Егорович. — Это так. А всё же...
— Ох, да заткнись ты! — в сердцах рыкнул на него Казимир.
— Лучше поговорим о блядях.
— Давай,— согласился Иван Егорович.

Ах ты, чёрт! — И надо ж — позабыл про бессмертную приисковую подковырку, за что и был тут же наказан ехидным Казимиром.

Довольный тем, что подловил соседа, Казимир загромыхал утробным гоготом.

— За своей следи! — огрызнулся Иван Егорович, без малой надежды отыграться. Весь прииск знал, какой недотрогой держит себя Казимирова Ленка. Под стать Казимиру, под два метра ростом, всегда спокойная и величавая, она была ровна со всеми. Начальник прииска кивнёт ей, проносясь по посёлку на своём трёпаном «виллисе» или зекашка расконвоированный, волоча за собой саночки с дровами на продажу, поклонится смиренно — всем улыбка роскошная и приветливая и доброе слово, коль доведётся с ней заговорить.

Мужики из экскаваторного парка часто заглядывали в построенную к приезду Елены хибару. Кто деньжат перехватить до получки, кто в надежде разжиться бутылкой самогона, что не таясь гнала для своих хозяйственных нужд оборотистая хохлушка. За бутылку тебе мужик мамонта из тайги приведёт, а от денег все сытые морды воротят. Мужики за честь считали распить бутылку с самим Казимиром, принять угощение от домовитой и искусной хозяйки.

Завидовали Казимиру до зубовного скрежета. Это ж надо: по первому письму незадачливого деревенского полицая приехала к нему на край света русоволосая красавица. А что в нём, в Казимире, кроме двух метров и сутулости? И руки до колен висят. Но, видно, что-то нашла в нём сельская недотрога, запомнившая робость и уважительность восемнадцатилетнего малого, не посмевшего перечить деревенским старикам, взвалившего на свои мальчишеские плечи груз каждодневного страха перед немцами, перед своими, перед военным трибуналом, сославшим полицая на Колыму.