ГЛАВА 22

1.

На прииск втянулись часа в четыре пополудни. Вечерело. В сумеречном небе над крышами приземистых домиков нелепо торчала стрела экскаватора. Воронин по силуэту распознал паровой «Воткинец».

— Стёпка Шамов из ремонта экскаватор гонит, — сказал Казимиру, подбросил в железную печурку коротенькое стланиковое поленце.

Казимир высунулся из кабины, стараясь в густеющих сумерках разглядесь, чего ради вокруг экскаватора собралась толпа. Сдвинул шапку на правое ухо, к левому — ладонь лодочкой приставил.

— Ни хрена не слыхать, — сказал механику. — Чего это он ковш над магазином повесил?

Теперь и Воронин разглядел, что бревенчатый домик, у которого стоял экскаватор, был магазином. Над крышей магазина, то взлетая, то падая, болтался кубовый ковш экскаватора.

— Степка чего-то затеял, — уверенно сказал Иван Егорович.
— Добавь газу, Коля. Сейчас узнаем. Во, артист! Во, зараза! Ить он сейчас крышу развалит.

Воронин на ходу выскочил из кабины, напрямик, по тропке побежал к магазину, к экскаватору, к гомонящему люду.

— Не дам! — донёсся до него пронзительный женский визг, и Воронин узнал в нём голос толстухи Фани. Фаня после торгового техникума охотно распределилась на Колыму в надежде обзавестись в диких, необжитых краях мужем. Высокие шансы в этом деле ей ещё на Гоголевском бульваре в Москве гарантировали бывалые люди. Фаня была приземиста, толста и на редкость общительна. Покупательницы вместе с китайской шёлковой комбинацией получали от неё свежайшие скандальные новости, а покупатели, в довесок к бутылке спирта или кетовой тушке, — многообещающую улыбку и откровенно похабный анекдот.

— Не дам, паразитская твоя морда! — голосом, сверлящим уши, верещала Фаня.

Ковш экскаватора взлетел вверх, покачался угрожающе и обрушился на злополучную крышу. Снизу показалось, что Стёпка тормознул его в сантиметре от металлического, из швеллера сваренного конька.

— Не дам! — визжала Фаня, с ужасом следя за тем, как блестящая махина ковша снова взлетает к небесам.

Ужас её был понятен. А вдруг да уронит! Стоит паразиту замешкаться на малую долю секунды, и ковш проломит крышу магазина, за который она не то, что отвечала, а который любила, как любят праздничный наряд, делающий женщину центром внимания.

Стёпка Шамов лет грудью на рычаги, высунулся из кабины, обратился к завмагше с единственным словом:

— Дашь?
— Не-ет! — снова завизжала Фаня, стала хватать окружающих мужиков за руки, за плечи.
— Позовите милицию, люди! Начальника прииска позовите! Что он со мной делает, паразит! У меня ж через неделю ревизия! Он же мне там всё поломает! Люди, что же вы стоите?!

— Дай ему бутылку, — флегматично посоветовал Пётр Иванович Дейнека, втайне надеясь, что под шумок и ему перепадёт поллитра остродефицитного, по случаю наглухо забитых перевалов, питья.
— Ему — дай, тебе — дай, а чем другие хуже? — кричала Фаня, втайне прикидывая, как бы отделаться от оголодавших на спиртное мужиков без особого ущерба для тайных своих запасов.

Воронин подошел к экскаватору, повелительно махнул рукой Шамову:

— Вылезай!

Шамов отвернул стрелу от магазина, неторопливо выбрался на широкую гусеницу, спрыгнул на утоптанный снег.

— Что случилось? — спросил Воронин. — Чего ты хулиганишь?
— Я хулиганю? Я! Ты у кочегара моего спроси, кто тут хулиганит. У толстой этой хари спроси, — ткнул грязной рукавицей в лицо завмагши.

От такой обиды завмагша совсем взбеленилась.
— Я харя?! — кричала она, наступая на Шамова, тесня его к гусенице выпуклым на объёмистой груди белым халатом. Халат в этом месте сразу же блескуче потемнел. — Это я — харя! Пропойца чёртов! Скелет несчастный! Дистрофик окаянный! Шестёрка лагерная! Педераст!

Шамов полез было на гусеницу, но при последнем слове снял валенок с подножки, круто повернулся с явным намерением врезать торговке по шее.

— Стой! — придержал его ладонью Воронин. — Объясните, в чём дело?
— Гоню я машину мимо магазина... — Шамов перевёл дух, вынул из кармана резиновый кисет. — Зашел посмотреть, может, завезли чего? Смотрю, а она втихаря Мишке Сафиулину, пекарю нашему, две бутылки спирта в кошёлку сует. Давай, говорю, и мне одну. Нету, говорит. Последнее, мол, отдала. Ах ты, думаю, стерва такая. Хахалю своему так нашла, а честному работяге так нету. Она ж пекаря женить на себе хочет. Это на такой образине жениться! Да я бы с такой стервой на одном гектаре срать не сел бы!

Стёпка Шамов вошёл в раж и неизвестно, сколько бы ещё продолжал свои обличительные речи, если бы не заметил, что к толпе неторопливо приближается тот самый приисковый пекарь и что завмагша, раньше увидевшая его, вмиг сменила цвет лица. Лицо её, только что пунцовое от переполнявшей её злобы и ненависти к «проклятому алкашу», стало бледным. Выпуклые рачьи глаза её молили о пощаде, а когда Стёпка Шамов, завидев пекаря, осёкся — утонули в тихих благодарных слезах.

Фаня повернулась и ушла в магазин. Шамов снова полез на гусеницу. Но не успел. Завмагша тут же вернулась и сунула ему бутылку.
— На! — с лютой ненавистью заглянула ему в глаза. — Подавись моим несчастьем.

И ушла. И денег не попросила.
— А мне?
Пётр Иванович Дейнека, нисколько не сомневаясь в исходе своего маневра, шагнул следом за Фаней в дверь магазина.

2.

Иван Егорович неловко выбрался из кабины, потоптался немного, прошелся взад-вперёд вдоль гусеничного следа, чтобы отошли затёкшие от долгого неудобного сидения ноги, подошёл к Стёпке Шамову, протянул ему руку:

— Чего скандалишь?

Завидев Ивана Егоровича, Стёпка, непонятно почему, смутился. Да нет, не то, чтобы смутился, а растерялся малость, и, пожимая протянутую руку, льстиво заглядывал Ивану Егоровичу в глаза, будто не решаясь то ли спросить, то ли сказать что-то для обоих неудобное.

Бульдозеры, громыхая и взрёвывая на дорожных ухабах, укатили в парк. Иван Егорович с приятелем, рука об руку, пошли к бараку.

— Ну, как вы тут? — спросил Иван Егорович, поднёс пальцы к губам, жестом попросил у Шамова закурить. Степан торопливо, Ивану Егоровичу показалось, что немного суетливо даже, вытащил из тесного кармана пачку невиданно красивых сигарет. Протянул их приятелю.
— Чегой-то ты раскошелился? Ты ж махорку всю дорогу курил.

Иван Егорович поднес к носу и шумно нюхал размятую сигарету.

— Духмяная! Небось, четвертной барыгам отдал за это дерьмо?
— Полста. Дерьмо и есть. Один запах, безо всякой крепости.
— Денег не жалко, чи шо?
— Да не. Просто так это. Случайно.
— Ну-ну! — сказал Иван Егорович. — Фраеришься!

У двери в барак Стёпка постоял, подумал, пожевал губами, будто хотел сказать что-то, и, ничего не сказав, рванул набухшую дверь.

Семейное гнездышко Ивана Егоровича было разгорожено. Кто-то снял и унёс одеяла в дальний от входа угол барака. Постель была аккуратно заправлена, но на одеяле, на подушке скопилось изрядно пыли. Видно долгое время никто не касался семейного ложа Галечкиных.

— А Зинка где? — спросил Иван Егорович, немного подумав. Он уже догадался, что к чему, и только ждал подтверждения своим догадкам.

Степан ткнул пальцем в дальний угол:

— Там...
— У тебя, што ли?
— Ну...
— Так...

Иван Егорович, как Стёпка у входа, постоял, подумал, чего бы такое сказать значительное, к месту и ко времени, и ничего не придумав, снова сказал:

— Так...

Вроде бы положено по такому случаю наорать на Стёпку, отматерить, наобещать всякого худа... В общем, нагнать на него страху. И Стёпка ждал чего-либо в этом роде и приготовился отбрёхиваться, со ссылками на внезапно вспыхнувшую любовь, но Иван Егорович с явным облегчением, неожиданным даже для самого себя, махнул рукой, промолвив:

— Ну, и хрен с вами. Живите, как хотите. Зинк, а Зинк! — крикнул в дальний угол.

Зинаида вышла из-за одеяла чинная и смирная, опустив очи долу, казала себя жертвой своевольной судьбы. Ждала от Ивана Егоровича укорных слов. А он только спросил:

— Ты меня тогда про кавьяр опрашивала, а я тебе што сказал?
— Што кавьяр — питьё такое. Что кофе — женского рода, а кавьяр — мужеского.
— Неправильно. Кавьяр — это икра рыбья. Мне механик растолманил.
— Это тот, симпатичный?
— Тебе все симпатичные, которые в штанах.
— Хам ты, Ваня! Мужик. Волк брянский!

И только тут заметил Иван Егорович, что бывшая его супруга изрядно пьяна. И догадался, почему Стёпка Шамов так рьяно вышибал бутылку из завмагши и чего ради уплатил несусветную цену за пачку духмяного курева. И заулыбался, прикидывая, сколь времени понадобится шалаве, чтоб выпотрошить Степанову сберегательную книжку, как выпотрошила она его собственную. И с затаённым ехидством сказал им:

— Такое моё мнение: хрен с вами с обоими и живите, как хотите, без стеснения.

Вечером шалава скандалила, требуя, чтобы Степан немедленно раздобыл ещё бутылку у Гришки-армянина. Потом она гнала его за Иваном Егоровичем, желая видеть его за своим семейным столом.

Стёпка бутылку раздобыл, а приглашать Ивана Егоровича отказался, сославшись на то, что, дескать, устал человек и спит сейчас без задних ног. На что Зинка сказала, что хрен Стёпке сегодня, а не любовные ласки. Шамов, уже хвативший стакан неразведенного, тут же врезал шалаве в глаз...

Ничего этого Иван Егорович не видел и не слышал, провалившись в сон, как в чёрную беспросветную яму.

3.

Отсыпались до полудня. Иван Егорович дрых бы и дольше, не разбуди его, как договаривались накануне, механик. Воронин растолкал Ивана Егоровича, напомнил ему про баню. Иван Егорович замычал недовольно, отмахнулся от механика вялой ладонью. Воронин снова потряс его — и пребольно — за плечо. Показал из-за отворота шубы, как бабы личико младенца, упрятанного на груди, друг другу показывают, бутылочную головку красного литого сургуча.

Постанывая и покряхтывая, облёкся Иван Егорович в серые от многодневной носки сподники. Просмотрел швы нательной рубахи. Поморщился. Сказал недовольно:

— Завелись, гады! И откель завелись? Ить не было, когда выезжали, а?
— Шевелись, друг, Ваня. Казимир и Кротов парятся, наверное, давно, — поторопил Галечкина механик.

Увязался за ними и Стёпка Шамов, поскандаливший перед тем с Зинаидой из-за того, что к банному дню у неё чистой пары бельишка не нашлось. И вихотка куда-то запропастилась. И мыла в семейном логове обнаружился самый маленький кусочек.

По первому разу мылись долго и основательно, без разговоров. Надсадно покряхтывая, тёрли друг другу спины. Стёпка Шамов быстро извёл мыльный огрызок, из гордости отказался принять из рук Ивана Егоровича брусок коричневого хозяйственного мыла. Голый проскочил по снегу вокруг бани до бойлерной, принёс оттуда рашпиль и древесных опилок в тазу. Вот тебе и мыло, вот тебе и вихотка! Иван Егорович даже позавидовал Шамову, следя за тем, как сноровисто орудует тот рашпилем, сдирая с ороговевших пяток окатыши жёлтой кожи. Подсунул ему свою мочалку, но Степка только головой помотал и стал тереть грудь, руки и мохнатый живот мокрыми опилками. Довольно покряхтывая, смывал с шеи вместе с опилками недельную грязь. На ремонте всегда так. До самых укромных мест достигает смесь отработанного машинного масла и котельного нагара. Грязюку эту и мыльной мочалкой трудно отскрести. Но тут уж он постарается, чтоб показать всем, кто был свидетелем семейных неладов, что настоящему мужику любая беда — не в беду! И не такие трудности через плешь кидали!

Гогоча, бросал на себя пригоршнями горячую, чуть ли не котельной крутости, воду. Но здесь вышла маленькая заминка: опилки плохо вымывались из густой шерсти на груди и в низу стёпкиного живота. Вернее сказать — совсем не вымывались. Стёпка сбегал до крана, не отходя от него, опрокинул на себя полную шайку, потом другую... Опилки не вымывались.

Осторожно, будто ненароком, глянул в сторону приятелей. Учуяв потеху, приятели насторожились. Шайку за шайкой выворачивал на свое многогрешное тело Степан Шамов — опилки будто въелись в курчавую животную поросль на его теле.

На лицах приятелей заметил ехидные улыбочки, а в глазах — надежду и ожидание бесплатного циркового представления. Тогда Степан Шамов блеснул своим природным умом и рабочей смекалкой. Он налил в шайку доверху воду и поставил ее на скамью. Потом сел в шайку. Аккуратно сел, чтобы не расплескать лишку. Опилки толстым слоем тут же всплыли на поверхность воды. Степан Шамов победно глянул на зрителей, жаждавших бесплатной комедии. Не получилось комедии! Приятели занялись своими делами. Степан Шамов, посрамивший зубоскалов, стал подниматься из шайки. Опилки тут же осели на волосатое подбрюшье толстым слоем. Замирая нутром от ужаса, от ожидания того, что должно было случиться, Шамов снова сел в шайку. Опилки всплыли. Снова встал — опилки, как магнитом притянутые, сели на кучерявый стёпкин лобок.

Приятели с изумлением и восторгом следили за тем, как раз за разом, всё с тем же результатом, садится и встаёт из проклятой шайки их тороватый на выдумку товарищ. Хохот сменился тихими стонами. Воронин сполз на пол, утирал слёзы кулаком, всхлипывая и сморкаясь. Галечкин подошел вплотную, в упор разглядывал шамовский лобок. Сердобольный Казимир посоветовал сесть в воду, прикрывши кучерявые буйные заросли ладонью. Но из этого ничего не вышло. Ладони не хватало.

— Брить надо, — уверенно сказал Иван Егорович. — Иначе ты здесь до морковкина заговенья обмакиваться будешь.

И все с ним согласились.

Иван Егорович даже предложил Шамову свою клинковую бритву, но тот предпочёл казимирову безопаску, хотя и с многократно использованным лезвием, сославшись на то, что у него руки дрожат.

Операция прошла на удивление безболезненно и спокойно. Через пяток минут Шамов сиял девственно белым треугольником внизу живота. Белый треугольник на мощном и смуглом шамовском теле выглядел по-детски нежным, наивным и беззащитным. И сам Шамов вдруг стал походить на огромного, не по годам мускулистого ребенка.

И снова занялись всяк своим делом. И снова хохотали до щенячьего визга и поросячьего хрюка, едва глянув в сторону Шамова, стыдливо прикрывавшего ладонью непривычное голое место.

— А что ты Зинке скажешь? — полюбопытствовал Казимир.

Шамов недоумённо посмотрел на него и пожал плечами.

— А что Зинка тебе скажет?
— Да пошёл ты... — Шамов длинно, с упоминанием святого и грешного, выругался.
— Ты чего лаешься, как пёс поганый? — возмутился Казимир.
— А ты чего к нему пристал? Ну, побрился, и побрился. И гигиенично, и симпатично, — вступился за Стёпку Воронин.

Шамов собрался было облаять и механика, но Иван Егорович, гася перебранку, встрял в разговор:

— Слышь, ребя, я в детстве байку такую в деревне слышал. Шли, значит, батька и два сына на косовицу. А по пути канава встретилась. Батька разогнался и сиганул через канаву, а младший сынок говорит старшему: батька-то наш, как собака прыгнул! А старший ему: нешто можно такое про батьку говорить! Ну, прыгнул, и мать его в... гроб.

И без перерыва:
— Слышь, ребя, что Витька-парикмахер со своим псом сделал? Вы же пса Витькиного знаете?

Все знали Витькиного пса — огромную, исходящую лютой злобой к людям овчарку. Дни и ночи сидела овчарка на цепи подле хатёнки, собранной Витькой-парикмахером из бросовых досок и ржавого кровельного железа. Потолок и стены самодельного строения, вроде фронтового блиндажа, были укрыты метровым слоем земли. Для тепла. В хатёнке жил и работал приисковый парикмахер. Поговаривали, что отсидел свой срок Витька за душегубство. Псом своим он хвастал безудержно, предлагая на спор, за поллитра спирта подойти к нему. Только раз глянув на роняющего бешеную слюну пса, никто не решался заработать дешёвую поллитровку.

— Ну, вот. Иду я мимо его хаты. Прошлым летом это было. А Витька с Базилевичем стоит. Которого заколом прихватило.
— Базилявичус, — поправил Галечкина Воронин...

4.

Они стояли у крыльца, и Витька, только что побривший Базилявичуса, уверял его, что собака никого, кроме хозяина, к себе не подпускает.

— Фраер буду, не подпускает, — поклялся Витька, заметив недоверчивую ухмылку собеседника.
— Нет такой домашний животный, который пы не потпустил к сепе человека, — наставительно сказал Базилявичус. — Я снаю. Я учил методик равный способ дрессура...

— Бобиков ты знаешь, доктор коровий. А это собака, понял?
— Понял. И всё ше...
— Что всё же? Что всё же? — взбеленился Витька. — На полкуска спорю — не подойдёшь!
— На пятьсот руплей? И не шалко?
— Себя пожалей, трубка клистирная.
— Идёт, — сказал Базилявичус и протянул Витьке руку.

В свидетели призвали лениво бредущего в магазин Галечкина.

Базилявичус поймал глазами ненавидящий псиный взгляд, постоял так немного, будто в раздумье, спокойно, мелкими шагами двинулся к собаке, протянув перед собой руку.

Вначале пёс яростно метался на цепи, вставал на дыбы, вертелся волчком и снова бросался на человека, в струнку натягивая цепь, и ошейник перехватывал ему горло, до злобного стонущего хрипа душил неистовый лай. Но человек приближался уверенно и неторопливо. Приближался, как это можно только, если он хозяин. Человек наклонился и протянул руку. Собака сложила уши на затылке, прижалась мордой к земле и заскулила растерянно и протестующе. Глаза её метались между хозяином и этим, вторым, по-хозяйски протянувшим к ней руку. Собака ещё плотнее прижалась головой к земле. Она уже не скулила, а стонала, беспомощная перед непонятностью происходящего. Человек осторожно потрепал её по холке. Потом, не поворачиваясь и не отрывая цепкого взгляда от собачьих глаз, медленно отступил назад. И тут же пёс с яростным ревом бросился ему вслед и упал, отброшенный цепью и удушливым ошейником.

Одновременно с собачьим броском, ринулся псу навстречу Хозяин.

Витька бил своего любимца носком сапога в морду, в живот, старался сокрушить ему рёбра. Пёс выл и взвизгивал, даже не пытаясь увернуться от тяжёлого хозяйского сапога. Витька наклонился, поймал обеими руками ошейник, поднял собачью голову к своему лицу. На мгновение, только на мгновение, глянул в залитые безумным страхом собачьи глаза и впился зубами в черные хрящеватые ноздри. Он держал пса в зубах навесу и рубил его ладонью под ребра. Потом схватил его обеими руками за уши и стал рвать зубами собачьи губы. Зубы человека лязгали о собачьи зубы. Собачья кровь текла по подбородку хозяина. Собака стонала, выла, визжала на пронзительно высокой ноте. В голосе её была безумная паника существа, на которое обрушилась непонятная и неизбывная небесная кара.

— Брось! Брось её, говорят тебе! — крикнул паракмахеру Базилявичус.

Парикмахер дико глянул на орущего клиента и швырнул собаку наземь. Махом взлетел на высокое крыльцо и рванул на себя набухшую дверь. Собака тихо повизгивая и постанывая, не отрывая живота от земли, поползла в будку. Витька-парикмахер спрыгнул с крыльца с двухстволкой в руке. Схватился за цепь, вытащил орущую собаку из конуры. В стонущем визге обезумевшего от ужаса пса Галечкин явно слышал предчувствие смерти. Собака вскрикивала, как вскрикивают люди в великой тоске. Галечкин помнит: так вскрикивал в штрафном изоляторе забитый насмерть доходяга. Вся зона равнодушно слушала вопли и стоны человека, осмелившегося нарушить внутренний закон мирка на вечной марзлоте. Никто не пришел к нему на помощь. Никто и не мог прийти.

Базилявичус хотел спасти собаку. Он протянул руку к ружью. Но парикмахер упёр ему в грудь черный зёв охотничьей двухстволки, и Базилявичус отступил. Парикмахер, один за другим, разрядил оба ствола в голову собаки. Неверной псины. Дешёвки ползучей. Предсмертный, тоскливый и пронзительный визг её в тот день мешал Галечкину заснуть. Потом — забылся.

5.

После бани пили в бараке. После бани, сказал Стёпка Шамов, Суворов велел исподнее продать, а выпить.

— Это Пётр Первый сказал, — возразил Иван Егорович.
— Кто бы ни сказал — умный был человек, — подвёл итог спору Иван Кротов и выложил на стол две сотни. Галечкин добавил триста. И вышло, что бежать за спиртом выпало Шамову.

Шамов вернулся с бутылкой и приисковым киномехаником. Володя Селезнёв сбежал на Колыму от призыва в армию, но армия и здесь его разыскала. Два дня назад Селезнёв получил повестку из военкомата и тут же ударился в загул. Денег у киномеханика было не густо, и он охотно согласился за выпивку и триста рублей прокрутить приятелям застрявшую на прииске из-за зимних заносов и всеми смотренную-пересмотренную ленту про девушку его мечты. Трофейный фильм смотрели столько раз, что каждый, не глядя на экран, мог пересказать, что там творится, кадр за кадром. Но все были не прочь посмотреть и ещё раз. Особливо ради того момента, когда героиня полощется в ванне, и под слоем пышной пены угадываются не менее пышные формы немецкой кинодивы.

«На дурничку», бесплатно, посмотреть многократно смотренный фильм за шамовской компанией увязалось ещё с десяток барачных жителей. Хохотали над похождениями незадачливых героев. Смачно комментировали каждый шаг закордонной «красючки». Всё, что происходило на экране, было сказочно интеллигентно и красиво. Чистенькие господа и дамы будто напрашивались на похабную брань. Брань и сыпалась, с детской непосредственностью извергаемая подвыпившими зрителями. Спирт брал своё, а действие на экране, приближаясь к счастливой развязке, становилось всё более скучным. Иван Егорович уже порывался уйти. Да и Степке надоело драть пасть в ленивой зевоте. Но тут в его изобретательную голову пришла развесёлая мысль. Он бросился к задней стенке клубного зала, взобрался на спинки стульев последнего ряда и заорал в квадратную дыру в стене, из которой бил трепещущий луч проектора:

— Крути назад!

В окошке рядом появилась голова киномеханика:

— Чего тебе?
— Давай, задом наперед гони.
— Перематывать надо...
— Ну, и мотай. Три сотни добавлю.

И началось такое, отчего мужики стоном стонали, заходились слёзным обессиливающим хохотом.

Володька Селезнёв понял, что в остатние до призыва дни пустовать клубный зал не будет.