ГЛАВА 23

1.

Это началось давно. Андрею Воронину казалось, что это было всегда. А началась всё с того самого поцелуя в бараке дорожников на перевале со сволочным названием «Дунькин пуп». Воронин внутренне протестует каждый раз, когда память совмещает событие с названием места, где оно произошло, Но что поделаешь, если имя знаменитой на прииске стервы даже на географические карты попало. Правда — крупномасштабные, местного пользования, но легенда о Дуньке от этого краше не стала.

Во времена, когда бульдозерным выхлопом на Колыме еще и не пахло, а занесённые перевалы расчищали вручную, жило в том бараке десятка два дорожников. Стряпухой и прачкой прибилась к ним отбывшая срок Евдокия Грызлова. Предание приисковое даже фамилию ее сохранило. Днём Евдокия Грызлова стирала и стряпала, а долгой колымской ночью благодетельствовала мужикам любовью. Не за так, конечно. Не задаром. Цену любви своей установила она сама. Желаешь переспать с ней — сыпь в пупок золотишко и ладонью сверху погладь, чтобы вровень. Как на грех, пупок у Евдокии был глубокий и ёмкий. Кто говорил, что в него сто граммов золота входит, а кто и про килограмм баял. Ну, это в шутку. Для большей потехи. От желающих измерить ёмкость Дунькиного пупка отбою не было. Говорят, что на материк Дунька уехала миллионершей. А, может, брешут. Приисковый люд горазд трепаться. Но перевал так и прозвали — «Дунькин пуп». И на карту не постеснялись вытащить этакое похабство. Воронин предпочёл бы поцелуй на перевале, носящем имя, скажем, Лучезарный. Или Одинокий. Или Заброшенный. В общем, что-либо поромантичнее. Видно, ухмыльнулась судьба, преподнося ему благодарный поцелуй в таком похабном месте.

Андрей понимал, что двигало Шурочкой Костериной в тот момент. Поцелуй был выражением материнской признательности незнакомому человеку за спасение сына. Бесплотный, так сказать, поцелуй. Олицетворённая благодарность. Но вспоминая о нём, Андрей поймал себя на том, что ему хочется и женского в поцелуе. Может, потому, что Шурочка была не просто мила, а очень даже красива. Андрей убедился в этом на следующий день, когда супруги Костерины явились с приглашением отведать домашнего Шурочкиного варева.

Александра Карповна угощала Андрея жареной олениной и живым репчатым луком. Огромная луковица, разрезанная на дольки, лежала на блюде в центре стола, как некое редчайшее, экзотическое угощение, каким оно, по сути, и было, поскольку иной колымчанин годами, а то и десятилетиями живой луковицы в глаза не видел. Сушёный — не в счёт. Сушёный, это — продукт питания. А такая вот золотая и благоухающая — настоящее украшение стола!

Шурочка внимательно следила за тем, чтобы у мужчин не пустовали тарелки и чтобы не до самого верха и не часто заполнял резные рюмки разведённый спирт. После первого же тоста она отобрала у мужа графинчик и осторожно орудовала им сама. Дмитрий Гаврилович Костерин поначалу втолковывал жене и гостю тонкости составления и защиты производственно-технического плана, подготовленного в его отделе. За качество, продуманность и эффективность он ручался головой. А тупицы из управления придрались к формальному пустяку и защиту проекта перенесли на целый месяц.

— Месяц мне не знать покоя! Месяц бессонницы и головной боли! — сетовал Костерин, нюхая дольку остро пахнущего лука и печально улыбаясь по поводу умственной неполноценности засевших в управлении бюрократов.

Он быстро осоловел. Улыбка его стала блаженной. Он отвалился на спинку стула и свесил голову на грудь. И тут же захрапел.

— Он очень устаёт, — извинительно сказала Александра Карповна. — День мечется по шахтам, а потом у них до двух ночи планерки и совещания... Да вы знаете...

Андрей знал. Вся Колыма не оставляла кабинетов до позднего ночного часа. Поговаривали, что такое идёт аж от самой Москвы. Начальники рангом поменьше не смеют уйти от телефона, пока не удостоверятся, что там, наверху громовержцы отправились на покой. Пустяковый вопросик, пришедший в голову Вождю в тот момент, когда он укладывается на свой знаменитый, Фейхтвангером прославленный, скромный, чуть ли не сиротский диванчик, обретал значимость государственного запроса и летел по проводам, ужасая своей глубиной и прозорливостью притихших у телефонов руководителей высокого, среднего и вовсе никчемного рангов.

Надул Фейхтвангера Вождь нарочитой скромностью своего кремлёвского жилья. Побывать бы Фейхтвангеру на Ближних Дачах да хлебнуть бы мальвазии из Кубка Большого Орла, поднесённого властной царской рукой... Рукой самого Хозяина, не принимавшего отговорок ни под каким видом. Но на Ближних Дачах Фейхтвангеры не бывали. Там гуляла партийная знать с самой верхней полки, ну и артисты, артисточки, взлетавшие за одну ночь на вершины славы и почёта.

Гуляет Хозяин. Затаилась у телефонов служивая рать.

Безгрешным и блаженным сном спят те самые люди, чьи судьбы будут решать поутру плохо проспавшиеся, разнокалиберные хозяева жизни.

Это очень хорошо, когда твою судьбу решают за тебя на самом, что ни есть, верху. В горних высях, у престола Господа Бога или в Кремле, на заседаниях политбюро. Главное — не нужно ни о чём думать в ожидании часа, когда распахнутся перед тобой райские врата или обитые кумачом, изукрашенные бодрящими лозунгами ворота совсем близкого коммунистического будущего.

Не думать, не двигаться, блаженствовать в сытом ничегонеделаньи — идеал всего живого. Сойдёт, если ничегонеделанье и не очень сытое. Главное — не думать, полагаясь на волю Божью и мудрые решения Вождя.

Не раньше двух ночи приходит домой и приисковое начальство. Ночные селекторные планёрки — дело каждодневное. С нескрываемым злорадством, с незатаённой ухмылкой слушает Иван Кондратьевич Лобода, как разносно гремит генеральский голос из селекторного динамика, смешивая начальника соседнего прииска с детскими пелёнками, ясельными слюнявчиками и дерьмом всякого рода: человеческого и скотского происхождения.

С затаённым злорадством следят подчиненные Ивана Кондратьевича за тем, как сходит ехидная улыбочка с его лица и всползает на него растерянность и подобострастие, едва грозный голос по слогам, раздельно, со значением произносит название их родного прииска.

— А-та-ку-ющий! — говорит генерал, и все, кто собрался у приискового селектора, видят, как он там у себя в кабинете шарит глазами по строчкам и цифрам сводной таблицы, которая есть учёт и зеркало трудовой деятельности дружного коллектива валютного цеха страны.

Начальник прииска почтительно смотрит на генеральский голос в динамике и согласно кивает головой на каждое его слово. В этот момент всех тянет встать и стоя выслушать всё, что он изрекает.

Но генерал в селекторе — это редко. Разве что по случаю новой контрольной цифры и необходимости мобилизоваться, удвоить и утроить усилия в борьбе за...

Каждодневный селекторный разнос учиняется из Центрального, начальником управления. И неизвестно, что хуже. Генерал страшнее в обшем, так сказать, плане. Начальник управления опасен конкретными выводами по поводу конкретных дел и делишек, творимых своевольными начальниками приисков. Чёрт его знает, каким манером, но всё ему ведомо чуть ли не в то самое мгновение, когда вершится на прииске своеволие и беззаконие.

2.

Дмитрий Гаврилович бессовестно дрых, слегка посапывая и похрапывая. Александра Карповна, пригорюнясь и настороженно поглядывая на мужа — не дай бог, свалится во сне со стула — рассказывала гостю о весёлом и безмятежном детстве в городишке неподалёку от Чернигова, о страшных временах оккупации, о неожиданном счастливом замужестве.

— Да, счастливом, — зачем-то повторила она и настороженно посмотрела на мужа. Не проснулся ли? А если проснулся, то согласен ли с тем, что она говорит?

Дмитрий Гаврилович и в самом деле проснулся. Удивлённо глянул на гостя, на жену. Улыбнулся им обоим. Сказал, что после всех передряг его разморило и он хочет поспать.

— В постельку. Баиньки. Гаврюшка спит? Ну и я покемарю малость. А вы посумерничайте. Выпивка есть ещё?
— Есть! — сердито сказала Шурочка. — Ложись, спи!

Она и сердилась как-то весело и мило. Андрей подумал, что ей не идёт величание именем-отчеством. Да еще таким солидным, как Александра Карповна.

Шурочка будто подслушала его мысли, доверительно положила ладонь ему на руку, чуть пониже локтя:

— Зовите меня Шурой. Или Шурочкой, как все. Меня все Шурочкой зовут. Даже Гаврюшка, — она кивнула на детскую постель, на разметавшего одеяло сына. — Меня иногда это бесит. Сыну скоро пять лет, а меня всё ещё за девочку считают. Мама у меня при немцах умерла, — неожиданно сказала она зачем-то. — Мы с батькой вдвоём жили. Хороший мий батько. Добрый. Сидоренко наша фамилия. Слышали про Марию Сидоренко? Знаменитая свекловодка была. Однофамилица наша.

— А почему была? — спросил Андрей. — Она и до сих пор, наверное, здравствует и ордена гребет.
— Может быть, — согласилась Шурочка. — Не знаю.
— А вы с мужем где встретились?

— Соседи познакомили. Дима с ихним сыном на одном курсе учился. Приехали как-то погостить летом, ну и... познакомились. А Карпо мий поторопился дочку замуж спихнуть... Голодно было, — после недолгого тихого раздумья призналась Шурочка. — Ну, если честно, то и сама я была рада-радёхонька в столицу вырваться. Год с ним на птичьих правах жили. Он в общежитии, а я по углам... Ну, а потом столица нам Колымой обернулась. Диму сюда распределили. Сколько мы здесь уже? Считайте, с сорок седьмого...

Шурочка стала перебирать розовые пальчики, и это так умилило Андрея, что ему захотелось вскочить, прижать к груди милую головку, брать пригоршнями пышные тёмно-русые волосы и целовать их, целовать... А потом самому прижаться к пышной сиреневой кофточке и замереть так, молчать и молчать, пока Шурочка будет баюкать и ласкать его влюблённую, уже готовую на безрассудства голову.

Не рискнул. Сдержался. Только взял в руки шурочкину руку, стараясь не коснуться золотого кольца на пальце, потянул её к губам. Шурочка не противилась. Наоборот. Она улыбнулась Андрею, и он точно понял значение улыбки. В ней были снисходительность, поощрение и легкое недоумение, явно зызванное робостью влюблённого. Она решительно взяла голову Андрея в свои ладошки и поцеловала в пропахшие соляркой и бензином волосы.

Андрей понял, что спасителю и благодетелю в этом доме многое дозволено и многое простится. Больше даже, чем сам он мог ожидать. Он потянулся губами к её лицу, и она не отвела его в сторону. Она смотрела ему в глаза огромными голубыми глазами, и Андрей различал в них страх, любопытство и ожидание того самого, запретного, о чём до сих пор знала только понаслышке да из книжного разнобоя, читанного во времена великого московского неустройства. Дима сам таскал ей в отгороженный цветастой ширмой уголок в чужой квартире Чехова, Флобера, Мопассана... Дотаскался...

Шурочка поймала себя на этой сердитой мысли, глянула на мирно храпящего мужа. Но ведь и в самом деле имеет она право на капельку, хоть на самую малую, тех красивых чувств, которыми щедрые авторы, не скупясь, оделяли своих героинь? Сам ведь, со своими Флоберами и Бальзаками навязал своей изнывающей от скуки супруге мысль о том, что большая любовь и великая страсть многое разрешают и извиняют. Поначалу эти мысли казались ей кощунственными. Но повторяясь от книги к книге, находя опору в беседах с немногими знакомыми женщинами, мысли эти потеряли остроту: греховный смысл, заложенный в них, пугал всё меньше и меньше. А скука была везде. В Москве, в долгие часы одиночества, и здесь, на прииске, в окружении несметного числа мужчин, занятых своими малопонятными делами. Она порой холодела нутром от страха перед тем, что обещали ей голодные мужские взгляды. Похотливое зверьё — так определила она для себя человеческую сущность оголодавшего колымского мужичья.

Дима — другое дело. Дима довольствуется малым. Если говорить честно, очень малым. А если совсем по-честному, то подолгу и вовсе ничем.

Господи! Она скоро совсем забудет о том, что на свете существует мужская ласка. Нет, не физическая. Бог с ней, с физической. Но хотя бы изредка услышать одно из тех слов, на которые так щедр был Дима в пору их знакомства, поймать на себе взгляд, какими ласкал он её за цветастой ширмой в углу чужой квартиры.

Как быстро всё это прошло! А думалось, что и конца этому не будет. Но и Димочку можно понять. Днем — и то не всегда — прибегает на полчаса, чтобы без аппетита, без вкуса проглотить обед. И снова исчезает до глубокой ночи. И хорошо, если всё это время пропадает в своем отделе, а то ведь бывает, что сутками не вылезает из шахты, мёрзнет на полигоне зимой, а летом приходит изъеденный прожорливым колымским комарьём. Валится на постель и мгновенно засыпает. Тревоги и радости домашние для него существуют только по воскресеньям. Тогда и с Гаврюшкой возится, и для неё находит минутку. Нет, не для того, чтобы посочувствовать её годами длящемуся одиночеству, и не для того, чтобы глянуть на её рукоделье и похвалить искусницу-жену. Проснувшись днем в воскресенье, поначалу мыкается хмурый и невесёлый по комнате, много курит, выходя в коридор, потом, отрешившись от мыслей о служебных дрязгах и неувязках, уже ближе к вечеру, за ужином интересуется Гаврюшкиным здоровьем и настроением. Подразумевается, что её собственное здоровье и настроение всегда в норме. Потом, с брезгливой гримасой проглотив палстакана разведенного и подкрашенного чаем спирта, начинает длинный и сердитый рассказ о тех самых служебных дрязгах и неурядицах, о которых мечтал хоть на день позабыть. И так по кругу, неделя за неделей. Хорошо хоть, что пил не помногу. Полустакана спирта хватало, чтобы уложить его в постель.

Сухопарый, стройный — как он когда-то играл в волейбол!

3.

Приисковые женщины шепотком, а мужики меж собой в открытую, заговорили о том, что жена начальника производственно-технического отдела Костерина не на шутку закрутила с механиком Ворониным. Судя по тому, что Воронин ошивается в комнате Костериных во всякое время, дело у них, видать, далеко зашлю.

Так бы оно и случилось, если бы...

Вернувшись с утренней профилактики, Воронин умылся на кухне, переоделся и растянулся на постели, намереваясь пробежать глазами очередную главу «Краткого курса истории коммунистической партии». Вечером на занятиях по изучению этой самой истории Клавдий Васильевич Водяницын, никого не пропуская, по алфавитному списку заставит всех, с максимальным приближением к тексту, изложить содержание изучаемой главы. Посещение кружка по изучению истории партии было обязательным для всех работников прииска. Такие кружки действовали на разных уровнях, применительно к степени образованности местного населения. Ретивый начальник отдела кадров даже домохозяек привлек к изучению труда, осуществлённого по указанию и под руководством самого Иосифа Виссарионовича Сталина.

Шурочка с удовольствием посещала занятия. Они с Андреем усаживались за один стол и перешёптывались под укоризненными взглядами Клавдия Васильевича, и писали друг другу смешные записки, и читали их, сдерживая смех и обмениваясь влюблёнными взглядами. А что влюблёнными, так это ни для кого не было секретом. Разве что для Дмитрия Гавриловича Костерина, который в это самое время занимался в кружке по изучению первоисточников марксистско-ленинской философии. Вёл занятия в этом кружке сам Петр Игоревич Харин. Иван Кондратьевич обязательно присутствовал при сём. Четырёхклассное образование ничуть не мешало ему разбираться в тонкостях философских трудов Иосифа Виссарионовича Сталина. А что касается Иммануила Канта и Людвига Фейербаха, то в гробу он их обоих хотел видеть. В белых тапочках.

Высказывать своё отношение к классикам диалектического материализма Иван Кондратьевич, конечно же, не собирался. Да и думал он об этом тоже затаённо. Затылком. Но посещение кружка считал для себя обязательным. Вроде бы как личный пример серьёзного отношения к изучению трудов классиков марксизма-ленинизма, без глубокого знания которых, как известно, нельзя реализовать творческий потенциал масс. А массы хитрят — под разными пустяковыми, на ходу придуманными предлогами стараются увильнуть от обязательных для всех занятий в сети партийного и политического просвещения. В назидание массам и откладывал Иван Кондратьевич в сторону всяческие дела — даже аварийные, чтобы принять участие в коллективном изучении очередной плавы «Материализма и эмпириокритицизма» или «Критических заметок об одной реакционной философии». Ну прямо удивительно, как точно предвидел автор ход развития истории и философии и как удачно объясняют цитаты из этих трудов временные затруднения самого Ивана Кондратьевича в управлении прииском.

4.

Шурочка поскреблась в фанерную дверь, точно зная, что Гера Розинг вместе с Димой с утра пешком отправились на ближние шахты. Ещё на прошлой неделе начальник производственно-технического отдела поспорил с главным маркшейдером, и тот отправил Розинга для уточнения каких-то там объёмов, а Дима сам лично намерен был утереть маркшейдерам нос. Маркшейдеры нахально утверждают, что в расчетах техотдела есть ошибки. Технари допускали, что их схемы не без просчетов. Но если это так, то в основе просчётов ошибки в замерах, выполненных самими маркшейдерами. Ивану Кондратьевичу надоели взаимные попрёки двух служб, и он приказал решить тяжбу на месте, с обязательным участием начальников отделов. Главный маркшейдер срочно заболел. Спортивный Костерин не мог себе такого позволить.

Коридор был пуст, и Шурочка прошмыгнула в комнату никем не замеченная. Андрей, обрадованный и восхищённый, вскочил и бросился ей навстречу. Усадил её рядом с собой на постели. Шурочка, перед тем искавшая глазами табурет, не противилась. Андрей обнял её за плечи, поцеловал, будто бы шутя, попробовал опрокинуть на спину. Шурочка не противилась. Оглушённый, оглуплённый привалившим счастьем, Андрей шептал какие-то лишние слова, торопливо, неверными пальцами прыгал на пуговицах её кофточки.

Под кофточкой ничего не было! Она шла к нему! Она шла за этим!

Андрей лихорадочно рвал свои пуговицы. И вдруг лицо его стало жалким и беспомощным. Андрей сник, опустился на пол, уткнулся лицом в её колени. Шурочка всё поняла. Она осторожно и ласково гладила нежной ладонью его лицо, низко клонясь к коленям, целовала его вздрагивающий затылок. Андрея сотрясали волны стыда и ужаса.

— Боже мой, — тихо говорила между поцелуями Шурочка.
— Боже мой, до чего нас всех довела эта проклятая Колыма. Она же вас высушила, ребята. Это же не работа. Это каторга. Крепостное право. Вы же слово боитесь начальству сказать, правы или неправы. Вы же из страха перед Лободой себя до бледной немочи довели. Ненавижу Колыму! Ненавижу! Ненавижу! И себя ненавижу!

Потом Шурочка увела Андрея к себе. Поила чаем, гладила пальчиками его руку, преданно заглядывала ему в глаза.

Через неделю, будним днём Шурочка снова пробралась в комнату холостяков. Она была мужественна и верила, что мужество вернётся к Андрею. Оно и вернулось. Андрей видел, что Шурочка рада этому больше, чем он сам. Рада не за себя, а за него, за удовольствие и счастье, доставленное ему возвратом силы и самоуважения.