ГЛАВА 32

1.

Колыма не желала расставаться со своими кадрами. На себе испытал Андрей её липучую привязанность. До сих пор клянёт себя, едва припомнит свой дурацкий отпуск. Отбыл три договорных года, и езжай себе, спокойненько, на материк. Три подземных, три вьюжных, три каторжных года должны бы научить уму-разуму. Но когда приспела законная пора нести Клавдию Васильевичу Водяницыну заявление, чёрт дернул Воронина ввязаться в дурацкую игру с семейством инженера Костерина. Роль третьего лишнего в этой игре была мучительна. Постыдна. И все же не мог Андрей представить себе существования без Шурочкиных мимолетных взглядов и еле заметных, радостным криком кричащих улыбок, без встреч настолько редких, что каждая казалась и первой, и последней. Только изощрённая изобретательность Шурочки, которой Андрей искренне дивился, позволяла им множить минуты торопливого счастья.

И всё же, внутренне холодея от ужаса перед тем, что собирается сделать, Воронин отнёс заявление в отдел кадров. Рубить так рубить одним махом. Нельзя, чтобы все они были посмешищем приисковых зубоскалов. Нельзя, чтобы лезли к ним в душу скользкими, как обмылок, бледными полунамёками, от которых хотелось выть и кусаться, представив, что такое же приходится выслушивать Шурочке в своём клятом маркшейдерском отделе.

Клавдий Васильевич сказал, что дело это вне его компэтэнции. Так и сказал, крыса канцелярская: не моей компэтэнции, выговаривая Е как Э.

Этот мнящий себя интеллигентом Ванька-взводный, за какую-то провинность переведённый из заштатного гарнизона на Колыму, старательно выговаривал: проЭкт, тЭсьма, нЭрвы. Серёга Меркулов утверждал, что слышал как лейтенант Водяницын, в разговоре о своём довоенном сельском житье, помянул хрЭн и рЭдьку. Но это — на совести Серёги, любящего позубоскалить за барачным столом в расчёт за привет и угощение.

Водяницын сказал, что вопросы увольнения и найма специалистов вне его компетенции и что здесь требуется виза начальника прииска.

Иван Кондратьевич внимательно, будто каждое слово изучая, прочёл заявление, положил его перед собой, разгладил ладонью. Он явно собирался с мыслями. Воронин ждал чего-угодно — обвинения в дезертирстве в разгар промывочного сезона, попрёков былыми провинностями и даже угрозы судебной расправой за некогда утопленный бульдозер. Но Иван Кондратьевич заговорил с ним голосом спокойным, тихим и рассудительным.

— А ты всё обдумал, прежде чем заявление писать? Всё взвесил?

Воронин смотрел на начальника прииска с некоторым недоумением и даже страхом. Какую каверзу приготовил ему этот мятый и катанный колымский волк?

— Устал,— сказал Воронин, чтобы что-то сказать.

— Устал! — Лобода помолчал немного, чтобы придать больше весу тому, что дальше скажет. — Все мы устали. Мне больше твоего достаётся. Куда больше. У тебя, что: деталей не забросили. Электродов не завезли. Бульдозерист запил... Это всё проходящие беды. Подвезут, забросят, проспится. А ты на моё место сядь. Харчи кончаются, а возить не на чем. Шесть горных мастеров обещали прислать, а ни один не приехал. Этого мудака из золотоприёмной кассы в Магадан в сумасшедший дом увезли. То ли с перепою, то ли с каждодневного страху рехнулся. Слабый пошёл договорник.

Лобода засмеялся презрительно и пренебрежительно к нынешнему договорному люду. Едут за длинным рублем, а потом готовы полжизни отдать, лишь бы вырваться отсюда.

— Ну на тебя ей-богу не мог и подумать, что так скоро сдашь, запросишься на увольнение. А ты думаешь, на материке легче будет? Ты сколько сейчас с процентами получаешь, тысячи три?

— Со «Сталинской заботой» и четыре наберётся.

«Сталинской заботой» на Колыме называли декабрьскую выплату двадцати процентов годового заработка каждому, чей стаж перевалил за три года.

— Ну вот. Четыре тысячи. Каждые два месяца можешь по «Москвичу» покупать. Четыре тысячи — это как-никак деньги. А на материке ты что будешь получать? Восемь сотен — красная тебе цена поначалу. А мы с тобой к большим деньгам привыкли. На восемь сотен разве что с голоду не помрёшь, а на бабу точно не потянет.

— Так-то оно так, — согласился Андрей. — У меня ещё хуже будет. Решил в институт пойти, а стипендия — не те деньги, чтобы с ними по бабам лазить.

— Ну вот видишь. А я тебе что посоветую: съезди для начала в отпуск. Осмотрись. Приценись. Прикинь, что к чему, а потом уж увольняйся. Учиться никогда не поздно...

Иван Кондратьевич даже рукой махнул из пренебрежения ко всяким академиям и дипломированной вшивоте, которую приходится переучивать на свой лад и по своей программе.

Сказал и понял, что брякнул лишнее, что Воронин может отнести сказанное к собственному его, Ивана Кондратьевича, образовательному уровню, о котором по прииску ходили тихие анекдоты, и повторил:

— Не поздно, но нужно. Я вот без диплома, так и нет мне дороги выше третьего ранга. Так и помру в третьем ранге. А другой тупица ни людей, ни дела не знает и по каждому пустяку от начальства команды ждёт, а ему — и звёзды в петлицы, и кресло каждый год всё выше и мягче. Вот оно что — образование.

И снова спохватился, что вроде бы не отговаривает, а подталкивает Воронина к материку, к институту и карьере. И снова нашёл ход, повернувший его слова на пользу прииску.

— А ты заочно поступай. Мы тебе от прииска и рекомендацию в институт напишем. И будешь дважды в год на сессии летать, как этот, мать его, ну этот, с первого участка. Замучал,, скотина, своими сессиями.

Иван Кондратьевич снова засмеялся, давая понять, что шутит.

— Ну что, решили?

— Решили!

Андрей и не скрывал радости от того, что Лобода все его проблемы перебросил во вчерашний день, и теперь все укоры совести за игру в «третий лишний» он может глушить ссылкой на резонные речи начальства.

Так тому и быть!

2.

Отпуск прошёл без толку. Приятно было тряхнуть аккредитивами, приодеть братишку, принарядить мать, самому прибарахлиться в столичной комиссионке. Это были первые вещи, купленные Андреем на выбор. После Германии, добравшись до дому, с полгода таскал всё тот же армейский китель. Потом донашивал перешитое отцовское. Мать подкупала вещички на барахолке. Попадалось и красивое, и модное, но — чужое, ношеное, дешёвое. Сейчас мать затащила в комиссионку. На зависть всей Колыме, подобрали новенький блестящий кожаный реглан, импортные туфли за немыслимую цену, костюм сиреневый... Андрей видел, какую радость доставляет матери каждая покупка, и не противился её желанию приобрести и то, и другое, и пятое-десятое. Мать сияла и победно оглядывала мужиков за прилавками комиссионки и редких её посетителей. На мгновение Андрей снова почувствовал себя маленьким и беспомощным, робким и застенчивым, как бывало некогда в маленьком промтоварном магазинчике маленького городка на самом стыке России, Белоруссии и Украины.

Но кончились походы по магазинам, вдоволь потешила мать своё самолюбие, устроив смотрины своему старшему сыну у себя в конторе, будто невзначай затащив его в круг своих сослуживцев, собравших маленький банкет по поводу выполнения какого-то плана. Сослуживцы и сослуживицы сначала робели разодетого пижона, а потом, перемежая тосты песнями, перестали обращать на него внимание и громко заговорили о вещах Андрею непонятных и неинтересных.

Матери Андрей сказал, что всё было очень интересно.

— А ты обратил внимание на блондинку в лиловом? — пытливо посмотрела ему в лицо мать.

Андрей понял её и засмеялся.

— Мам, не собираюсь я пока женой обзаводиться. Хватит с меня одного раза. Мне эта лиловая блондинка ни с какого бока не подходит.

— Но симпатичная, правда?
— Правда,— равнодушно сказал Андрей.— Очень симпатичная.

Мать поняла, что тайная мечта о внуках так мечтой и останется, а белокурой Тамарочке ещё долго придётся ждать жениха. Война проклятая для кого — кончилась, а для кого всю жизнь будет длиться.

3.

И снова начались тайные встречи в дни костериноких служебных командировок, снова оборачивались ему вслед приисковые бабы, а мужики завистливо чмокали, игриво подмигивали друг другу на воскресных клубных танцах.

В один такой клубный вечер Андрей попросил Шурочку решить наконец-то их судьбу.

— Согласен с любым вариантом, — сказал ей, поглаживая рассыпанные по спине волосы. Красива она была — до всхлипа в горле. И мила, и люба, и близка, как сестра, наверное. У Андрея не было сестёр, но ему казалось, что так постоянно и нежно можно любить только извечно близкое и родное.

— Решай, Шура, — настаивал Андрей. — Я понимаю: трудно, сложно, но как-то решать всё равно нужно. Я так больше не могу. Не могу, понимаешь?! Меня колотит, как представлю тебя с Димкой в постели. Прикажи, и я уеду на Чукотку... И застрелюсь там, — усмехнулся криво и с презрением к себе.

— Да-да, Андрей, да, — гладила его по плечу Шурочка, заглядывала в глаза, перебирала детскими пальцами его пальцы.

— Я знаю, нужно решать. Но не сразу, Андрей. Не сразу. Нужно как-то подготовить Диму... Дмитрия Гавриловича, — поправилась она, и Андрей чуть ли не кожей ощутил, с каким трудом ей далось это отчуждение.

— А с Гаврюшкой как? Он ведь такой нервный, такой впечатлительный. Я думала об этом, Андрюша. Я поседею скоро от дум от этих. Иногда мне кажется — пусть всё останется как есть. Мне их жалко. Я же люблю их. Я же привыкла к ним.

— А меня?
— И тебя люблю. И тебя жалко. И себя... Что делать, Андрюша?
— Решать!

Андрей зажал её руку между ладонями, смотрел в глаза умоляюще и требовательно, хотел, чтобы с теплом его рук к Шурочке перешла и его решительность, сознание неизбежности поворота в их, единой на всех, судьбе.

— Нужно решать, Шурочка.

4.

Решение, как и всё, что делается в этих краях, приняло за них Главное управление строительства на Дальнем Севере МВД СССР. «Дальстрой» денно и нощно печётся о судьбе своих кадров и не позволит какому-то инженеришке самостоятельно распоряжаться своей судьбой. Прежде всего — благо «Дальстроя». Коллективное благо, так оказать. А потом уж, если очень приспичит, можно подумать об участии «винтиков», «болтиков» и прочих второстепенных деталей сложного механизма.

Вечером на планёрке Иван Кондратьевич Лобода огласил приказ Центрального горно-промышленного управления. Начальник производственно-технического отдела Дмитрий Гаврилович Костерин назначался главным инженером прииска «Холмистый».

Это недалеко от Атакующего. И это на другом краю света.

Костерина поздравляли с повышением, имея на него тайные виды. Может, придётся когда бежать от крутонравного Лободы. Может, сыщется местечко в тени бывшего сослуживца. Главный инженер на прииске — фигура! Конечно, не при таком начальнике, как Иван Кондратьевич. Вот же дал Бог человеку характер!

Перед началом планёрки в кабинет начальника прииска проник горный мастер Павел Митрофанович Отрышко. Секретарша на минуту отвлеклась, а он и...

Сославшись на силикоз, отказался идти подменным мастером подземных разработок. Выложил перед начальником две медицинские справки, удостоверяющие наличие у него профессиональной шахтёрской хворобы.

Сцементированные кварцевой и булыжной пылью, лёгкие мастера работали в четверть отпущенной им Богом силы. Лицо у Пашки было землистым, а губы синими.

— На время, — сказал ему Иван Кондратьевич. — На месяц-другой. Шесть мастеров в Управлении обещали. Вот-вот подъедут.

— Второй год едут, — усмехнулся мастер. — Доктор сказал: неделя в шахте — и каюк мне. Отбросит копыта горный мастер Отрышко.

— Временно, я сказал! — вспылил начальник прииска. — Ни хрена тебе за месяц не сделается!

— Не пойду! — поднял гояос Отрышко. — Убейте — не пойду!

— Да ты что себе позволяешь?! Да ты что о себе возомнил, дешёвка лагерная! Да я тебя за одни приписанные объемы на десять лет обратно в зону закатаю!

Иван Кондратьевич рассвирепел. Кто осмелился ему возражать! Бывший зек. Раб, чью судьбу он мог повернуть так или этак одним своим словом. Наверное, не понимает или забыл, сколько и каких грехов висит у него на вороте. Явных и тайных. Это он думает, что тайных. От начальника прииска нет тайн во вверенном ему коллективе. Сам же Отрышко ему кой на кого докладные писал, а при случае и просто наушничал. Так и на него доброхоты нашлись. В синеньком потрёпанном блокноте всё зафиксировано: и приписки, и сокрытие объёмов, и даже заначка подозрительная, в коричневой тряпице, в уголке сундучка. Может, камешек уродливый подобрал на полигоне для будущего показа, а может, и самородочек.

Правда, приписки к объёмам мастер выдавал, понуждаемый самим Иваном Кондратьевичем, но была и самодеятельность. А самодеятельность в системе эмвэдэ — не тот талант, за который хвалят.

— Сегодня же в ночь выходи на смену! — заорал он на мастера и, чтобы показать, что разговор окончен, поставил точку кулаком на зелёном сукне своего стола.

На Пашку Отрышко что-то «накатило». Оно поднялось из глубины груди и ударило в голову. Холодея от страха, уже кляня себя за дерзость, Отрышко закричал на начальника прииска;

— А вы на меня не кричите! Отошли ваши времена! Нету больше Сталина! Помер!

У Лободы перехватило дыхание. Он несколько раз откусил перед собой и проглотил куски воздуха. Он вышел из-за стола, неся перед собой выпяченную челюсть, подошел к мастеру, крючком указательного пальца вцепился в отворот телогрейки, потянул к себе, сказал изо рта в рот, будто поцеловать решил строптивца, сказал спокойно и веско те самые слова, которые не рискнул даже про себя произнести старший лейтенант Варшулов:

— Я для тебя Сталин. Понял?
— Понял.

Отрышко сник и побрёл к двери.

— Справки свои забери! — вслед ему крикнул Иван Кондратьевич.

Мастер, не оборачиваясь, махнул рукой.

— Пусть отмантулит ночь на шахте, а с утра переведи его на полигон, — сказал Лобода начальнику участка.

И засмеялся.