ГЛАВА 34

1.

Стёпка Шамов опять напился. Иван Егорович с превеликим трудом и уговорами уложил его спать, заверив, что завтра они оба пойдут в контору и набьют морду Эльвире Марковне.

А все началось с того, что Шамов пришёл в экскаваторный парк и потребовал от нормировщицы немедленно, прямо при нём сверить выданные на его машину объёмы, уточнить классность грунта и число перевалок.

Это был очень хитрый и стратегически рассчитанный ход. Пока Эльвира Марковна будет рыться в груде бумажек, накопившихся за месяц, пока она будет вертеть ручку своего арифмометра, ни с кем другим она разговаривать не станет. Степан надеялся, улучив минуту в деловом разговоре, напрямик спросить: не согласна ли Эльвира Марковна стать его женой? Степан Шамов — не чета вшивым молокососам, всяким там киномеханикам и чертёжникам из маркшейдерского бюро. Эльвира сама может в этом убедиться, заглянув в его расчётную книжку.

В продуманной Степаном стратегии сегодняшняя сверка должна была сыграть важную роль. По расчётам Шамова, он в июне месяце заработал не менее двенадцати тысяч рублей. Вот так нужно работать мужику, а не яйцами на танцульках трясти. За свою месячную зарплату Шамов на материке может «Победу» купить! Пусть Володька-киномеханик такое Эльвире скажет. Да ему ни один человек на прииске не поверит. А у Шамова — вот: документы на скрепке и многие ноли в окошках арифмометра.

Эльвира Марковна шустро листала наряды и сноровисто орудовала трескучей машинкой. Каждый раз, когда она поворачивала ручку хитроумного механизма на себя, Стёпка морщился: к чему эта лишняя операция, если достаточно плюсовать сменную выработку день за днём. А то как в приисковом анекдоте: крутит нормировщик ручку арифмометра от себя и приговаривает: «Вам-вам-вам». А потом одно обратное движение: «Нам»! И —- квиты.

Стёпка Шамов, по обычаю тех мест, сидит на корточках у стены и любуется летающими над столом чистыми, холёными ручками Эльвиры Марковны.

Улучил момент, потянулся к её коленям.

Эльвира Марковна с недоумением посмотрела на Шамова, потом себе на колени. Взяла тонкими пальчиками букетик синеньких таёжных фиалок, улыбнулась Степану, поставила букетик в стакан на столе.

Стёпка Шамов с испугом огляделся: не заметил ли кто? Засмеют, гады. Кажись, никто не заметил. Только вот механик чему-то улыбается про себя. И улыбочка явно ехидная.

А Воронин и в самом деле заметил Стёпкин маневр. Только улыбался он не ехидно, а скорее удивлённо. И даже — растерянно. Тонкая лирика и робкая застенчивость в душе этого человека,(а Воронину казалось, что он знает всё, что движет Шамовым с предельной точностью) были подобны скрипичной мелодии, вплетённой в грохот экскаваторной лебедки.

А потом случилось то, что заставило Шамова тут же направиться к приисковым барыгам.

Эльвира Марковна ещё раз понюхала синенький букетик, улыбнулась Стёпке, как улыбаются медведю в зоопарке, отколовшему, в надежде на подачку, смешную и милую штуку, потянулась к нему, сняла с головы насквозь промасленную кепчонку и ласково погладила по лысине...

2.

— Ну и хрен с ней,— уговаривал приятеля Иван Егорович.

— А чего ты от неё ждал, от стервы гладкой? На молодятину его потянуло, дурака старого. У самого лысина, как бабское колено в мороз, а он ей цветочки собирает.

В этом-то всё дело. Лысина у Степки Шамова протянулась от шишковатого лба до бугристого затылка, и цвет её напоминал черепушку новорожденного младенца. Потому и не снимал Стёпка свою кепчонку ни на работе, ни дома. Стеснялся Степка своей могучей лысины ещё с той поры, как полезли из него волосья, будто с шелудивого пса. Приключилось это со Стёпкой давно. Еще в ту пору, когда зеком ходил в помощниках машиниста экскаватора на Аркагалинском угольном разрезе. Пора бы и привыкнуть, махнуть рукой на острословов, но не получается. В ярость приходит Шамов от одного только искоса брошенного, любопытного взгляда на его широкую, цвета снежного поля под утренним солнцем, лысину.

— Плюнь! — уговаривал Иван Егорович чем дальше, тем больше свирепеющего Шамова. И в утешение ему, да и себе в утешение, изрёк затрёпанную колымским людом побрехушку:

— На Колыме, — сказал Иван Егорович, назидательно поставив перед собой палец. — На Колыме цветы — без запаха, а женщины — без любви!

Вот тут и отправился Шамов к Гришке-армянину за бутылкой. А закончилось дело тремя... Потом подоспели мужики со смены. И загулял барак в буден день, из-за несчастной Степкиной любви, нежданно и негаданно для мастеров и механиков, которым утром искать подмену внезапно заболевшим машинистам и слесарям, униженно упрашивать тех, чтоб на работе отмантулить ещё одну смену подряд, без передыха.

Стёпка Шамов разодрал на себе китайскую контрабандную рубаху, купленную за сумасшедшие деньги у прилетевшего из Владивостока договорника, потом принёс из тамбура колун в на полу перед печкой в лапшу изрубил любимый серенький пиджачок в талию. Пиджачок доставался из-под простыни на стене только в праздничные и воскресные дни. Был он коротковат и узковат, но любим хозяином за цвет и блескучую фактуру.

Стёпка рубил его с яростью, будто хотел избавиться от свидетеля постыдной слабости и дурацких несбыточных надежд.

Воронин хотел отнять у Шамова топор и пиджак, но Иван Егорович предостерегающе поднял ладонь.

— Хай выпустит пар, — сказал он Воронину. — Не трожь его, а то ещё сильнее разойдётся. Если на него всем смотреть, то он как раз в раж войдёт.

И Степка беспрепятственно порубил тупым колуном любимую свою одежду, оставляя глубокие следы топора в толстых плахах пола.

После третьей бутылки, по пояс голый, Степка порывался бежать на квартиру к Туликовым и там до конца выяснить отношения с Эльвирой Марковной и её старшей сестрицей.

— Это она против меня Эльвиру настрополила, сука позорная! — орал Стёпка, ища глазами, чего бы сгрести со стола и запустить в стенку, заляпанную следами былых попоек.

Стол был пуст, и Стёпка, усевшись на пол, стащил с ноги caпог и сапогом запустил в морду намалёванной Серёгой Меркуловым красавицы в воздушном платьице над постелью Ивана Егоровича. Потом подобрал сапог и пошёл вдоль барака, тыча подошвой и каблуком в смазливые рожи. От резких Степкиных движений разрисованные лёгкие платьица взвивались вверх, либо обрывались, обнажая отвратительные, осточертевшие в каждодневных ночных кошмарах телеса. Стёпка рвал их со стены, бросал на пол, с остервенением топтал ногами — босой и обутой — неровно подскакивая и беспрерывно матерясь.

— Хай бушует, —- сказал Иван Егорович. — Рассчитается. Ты сколь рубликов на свадьбу припас, Стёпа?

— Помене, чем ты на Зинку ухлопал! — рыкнул на него Шамов и сник.

Иван Егорович обнял его за плечи и, как капризного ребенка, повёл к койке. Степка сел на неё и тут же свалился набок. Иван Егорович забросил Степкины ноги на постель и вернулся к столу.

3.

Иван Кротов пришёл со смены позднее обычного. Ходил в зону на вахту, к телефону, предупредить начальство, чтобы незамедлительно меняли опорный подшипник на скруббере. Греется и вряд ли дотянет до пересмены.

С пониманием оглядел следы разгрома, учинённого Стёпкой Шамовым, мельком глянул на него самого. Не раздеваясь и хари не ополоснув, подсел к столу, на котором опять появилась припрятанная от Стёпкиного разбоя бутылка.

— Плесни малость, — сказал Ивану Егоровичу, подвигая по мокрой дырявой клеёнке жестяную, из консервных банок склёпанную кружку.

Иван Егорович налил в кружку столько, сколько и просили — самую малость.

— Добавь! — потребовал Кротов.
— Прокурор добавит!

Иван Егорович хотел напомнить Кротову про недавнее его жлобство: не пожелал ведь поделиться с тогдашним своим сменщиком лишними кубами, а нужда в них была острая. Из-за частых поломок самую малость не дотягивал Иван Егорович до ста двадцати процентов, за которыми счёт премиальным рублям шел уже щедрее. Но сдержался, не напомнил, только посмотрел со значением в глаза бывшему своему сменщику.

Кротов немой намёк понял и собрался было припомнить Галечкину, как не захотел он отдать жившей тогда с Кротовым Зинке меховые сапожки, купленные Иваном Егоровичем, неведомо зачем, в приисковом магазине. Зинка тогда на них позарилась, а Иван Егорович не отдал. Кротов кинулся в магазин, а там одни охотничьи бахилы сорок пятого размера остались. Очень переживал тогда Кротов несговорчивость напарника. После того случая и переметнулась Зинка на чужую постель. Но не припомнил, поскольку Иван Егорович не стал доводить дело до обиды и долил кружку ещё на три пальца.

А тут как раз и механик явился.

— Слышь, Андрей! — окликнул Кротов Воронина. — Помнишь ты про зека, про татарина рассказывал? Как его...

— Ну, Асхат Давлетшин. А что?
— Придушили твоего Давлетшина. Мне сейчас на вахте рассказывали.
— Как придушили?!

— А так — полотенце на горло и растянули на полу. Асхат твой в БУР попал. Конвойного облаял. Ну, его — в торбу. А там с блатными чего-то не поделил. А скорее блатных на него охрана напустила. Чтоб не препирался с конвойными, так это у них называется. Я ж сам за это сколько раз терпел. Слово не так скажешь — препирание! Переспросил непонятное — препирание! Мать бы их! Или замешкался чуток... А за препирание — кондей. А там тебя урки в дугу гнут, измываются не по-человечески. А ты, опять же, не смей препираться, а то как раз, как Давлетшина, — удавку на шею и растянут на полу, как Исусика.

Андрей молча и тупо смотрел на дыру в клеёнке и слышал, как из строя зеков, как тогда у шахты, Асхат кричит ему: «Прощай, Воронок! Прощай, Воронок! Прощай...».

Подвинул пустую кружку Ивану Егоровичу. Махом опрокинул в себя, в самое нутро, спирт. Бездумно уставился на дыру в клеёнке.

— А ночью опять дубак на вышке застрелился. Второй в этом году. Иван Егорович, объясни, с чего это они стреляются?

Кротов с любопытством смотрел на Галечкина, ожидая умного объяснения загадочному явлению. Часовые на вышках вокруг зоны то и дело стреляли в себя из автоматов, из карабинов, а один, о прошлом годе, исхитрился пустить себе в рот очередь из ручного пулемета Дегтярева.

— И прошлой зимой — двое. Чего их коробит? Северное сияние, что ли, на них влияет?
— Совесть! — коротко бросил Иван Егорович. — А может, тоска. А может, и чокнулся кто на морозе.

— Ну, это ты больно по-разному...
— А у меня и кал кожен день разный, — усмехнулся Иван Егорович.

На том разговор о самоубийцах на сторожевых вышках и оборвался.