ГЛАВА 28

1.

У нового учётчика были висячие усы запорожца и голый подбородок клином. Пришёл он под конвоем вместе со слесарями и в первый же день повздорил с механиком по ремонту. Андрей Воронин уже и не помнит, какого чёрта вздумалось ему пройтись насчет этих самых усов, но новый учётчик обиделся и потребовал извинения по поводу неуместной шутки. Именно так и выразился, интеллигент вшивый.

— В ухо я тебе могу дать, — отозвался на требование зека Воронин. — И будем квиты.

— В ухо вы мне можете дать, — согласился учётчик. — Поскольку я паршивый зек, а вы лицо административное, ответить тем же я вам не могу. Да вы и здоровей меня, так что в драке я вас не осилю. Но вот плюнуть вам в физиономию, на это сил у меня хватит.

— Да я ж тебя измордую, заморыш несчастный! — Воронин взял учётчика за грудки и потянул к себе. Заморыш не сопротивлялся, и лица их почти соприкоснулись.

— Измордовать вы меня можете, — опять согласился учётчик, — но плевок так и останется на вашей физиономии. А что мне потом за это будет, это уж дело десятое. Но оскорблять себя я не позволю. И прошу вас, гражданин механик, учесть это на будущие времена.

— Ладно, дуй в свой угол, — махнул на него рукой Воронин. — И сиди тихо. Мышкой! А будешь выбрыкиваться, сейчас же отправлю в зону. На общих работах без тебя, наверное, уже скучают.

Воронин, будто невзначай, отошёл на пару шагов в сторону. А то ведь и вправду может харкнуть в рожу, фитиль несчастный.

— Ты что делал до сих пор? — спросил он вислоусого.

— «Придурок» он! — радостно объяснил за вислоусого Тийт Каластэ. — Лепилой в зоне пристроился.

«Лепила» — трансформированное заключенными название лагерной должности лекпома — лекарского помощника. Попасть с такой должности в бригаду слесарей было невыгодно со всех сторон.

— Вы что, медик?
— Врач-невропатолог.
— А почему сюда направили? Нам нужен человек, хотя бы немного знакомый с горными работами.

— С лагерным нарядчиком перестал делиться! — широко осклабился Тийт Каластэ. — И начальника жену обматерил. Она пришла зуп рвать, а он ей в рот крязными руками полез. И она ему плюху тала. А он её насвал... как ты её насвал, Сашка?

— Стервой и кобылой...
— Стервой и копылой начальникову шену! Так не мошно! — разыгрывал укоризну и возмущение Тийт Каластэ. Слесарь Каластэ. Бывший помощник командира унтерзеебот — немецкой подводной лодки, бороздившей просторы Атлантики в составе «волчьей стаи», наводившей страх и ужас на конвои союзников.

2.

Тийт Каластэ считал себя счастливым человеком. Он был одним из пассажиров на знаменитом судне «Густав Густлов», торпедированном не менее знаменитым командиром советской «щуки» Маринеско. Из холодной балтийской воды Каластэ выудили свои же, с подоспевешго корвета. Почти сутки болтался эстонец на крупной зыби, ежеминутно прощаясь с жизнью. И простился бы, не подоспей на этот момент спасительная шлюпка. До того продрог, что только после двух стаканов шнапса смог унять конвульсивную дрожь, сотрясавшую его крупное тело. Потом плавал до конца войны под командой самого Вальтера фон Людерс унд Гольбаха. Вместе с командиром из рук командующего подводным флотом Деница получил рыцарский крест «Мит шверт, кранц унд брильянтен».

— Наша лотка, — рассказывал Тийт Каластэ Андрею Воронину, — торпетировала семнадцать американских и английских кораплей. Тридцать два раза лешали мы на дне под глубинными бомбами. Доходили до Карибского моря и Мексиканского залива. И вот, витишь, цел и невредим. Люпимчик я у Бога...

— Чего ж тебя не расстреляли за такие подвиги?
— Э-э, тут тело сложней. Я в плен попал на базе в Киле в сорок пятом. В сорок сетьмом союзники меня советским перетали. Потому что я есть советский гражтанин, покинувший свою ротину в одна тысяча девятсот трисать девятом году.

— Это когда они нам руку братской помощи протянули, — встрял в разговор бывший полицай Грицко Процюк, маленький, вертлявый и злоязычный. И когда Каластэ согласно кивнул головой, добавил вполголоса:

— Штоб она вам отсохла, эта рука.

Каластэ досадливо махнул на него:

— Потошти! Таскали меня тва года. Всё допрашивали и допрашивали. Разные: и военные, и штатские, и эти вот — красноголовые. Потом судили. Двадцать пять, пять и пять. За исмену Родине.

— Так почему не расстреляли?

— Я ше говориль тепе, што я везучий. Слетствие установило, что мы не потопили ни отного советского сутна. Вот. А теперь меня освобождать нато и наградить ортеном за подрыв морской мощи вашего лютого противника — Черчилля и Трумэна.

— Ты думаешь, будет война?

— Нет, не тумаю. Уверен. В лагере об этом все говорят. В лагере, Андрей Крыкорыч, такие дипломаты — сто очков вперёт вашему товарищу Молотову дадут. Путет война. Зеки эту войну, как манну непесную ждут, а дедушку Трумэна, — как Христа-Спасителя.

— Ну, освободят тебя. И за кого же ты встанешь?

— Наше тело маленькое. Вы два медведя, вы и ломайте друг другу бока. А мы в маленькой Эстонии посидим, посмотрим, кто из вас наверху будет.

— А за Гитлера воевал...

— Не за Хитлер. За маленькую Эстонию. Против большевиков. Против русский медведь, который в Эстонии — оккупант.

3.

Тийт Каластэ любил пошутить. Они все были не прочь пошутить, заключенные на большие и бесконечные сроки. И это поначалу немало дивило Андрея Воронина, не понимавшего, как можно совмещать двадцать пять лет лагерного ада с шуткой, с розыгрышем. Как и у всех людей, шутка не всегда бывала добродушной, а розыгрыш — безобидным. Но ведь так и у всех людей! Вот это и повергало Андрея Воронина в страх и смятение. У человека впереди двадцать пять лет каторжной работы и рабского, голодного бытия, а он, будто забыв об этом, ведет себя, как все. Как нормальные люди в нормальной человеческой обстановке.

Бывало, Андрей пробовал вообразить себя одним из тех, кто ежедневно приходил сюда под конвоем. Кого приводили сюда под конвоем. Что бы он сделал на их месте? Организовал коллективный побег? Взбунтовал бы лагерь против жиденькой охраны? Это при внутрилагерных-то раздорах, где каждый против каждого и все против одного? Это когда не знаешь, который из соседей по нарам, правый или левый, — сексот или станет им завтра за обещанную опером пайку хлеба. Так и волок бы срок, дожидаясь не конца его, а войны с Америкой или амнистии по какому-то торжественному случаю. Скажем, объявят на днях наступление долгожданного коммунизма. Или подвернется дата какая-нибудь, шибко юбилейная.

Воронин с опаской глянул на нового учётчика: не догадывается ли, случаем, о крамольных мыслях, на секунду вбросивших его в шкуру не верящего ни во что доброе зека?

4.

В феврале, в день своего рождения, Воронин принёс в ремонтный бокс две булки хлеба, килограммовый брусок сливочного масла, полуметровый кусок копчёного кетового брюшка и две бутылки спирта. Магазинщица Фаня благоволила к нему ещё с той поры, когда рассчитывала женить его на себе и даже заговаривала с ним об этом напрямую. Андрей отбрехался, заявив, что хватит с него одного раза. Но Фаня не обиделась.

— Пожалеешь, Андрюшенька, — сказала она ему. — Пожалеешь. Ты здесь сопьёшься с мужичьем, а я б тебя поберегла...

— Фанечка, тебе нужен мужик, чтоб муж. Хозяйственный. Домовитый. А какой из меня муж! Я же с первой разошёлся потому, что никак не мог женатым себя почувствовать. О волейболе после работы думал, а нужно было — о дровах. Тёща сказала, что если она умрёт до срока, то виноват в этом буду только я один. Пожелал ей долгих лет жизни и подался в эти края. Чувствуешь, какой из меня муж получится!

Вот тогда и перенацелилась Фаня на приискового пекаря, но и к Воронину была добра и снисходительна. Может, за весёлый характер и приветливость, а может, потому, что неведомым чувством подозревала в нем родственную кровь? От одной этой мысли становилось неловко, неудобно и за себя, и за неё, и за тех, кто может догадаться о причинах Фаниного расположения. И на этот раз выставила бутылки на прилавок, хоть и были они из тех запасов, на которые наложил запрет зампохоз.

В обед, прибрав с верстака инструмент и замасленную ветошь, на развёрнутой газете нарезали хлеб, распластали на куски янтарное, истекающее жиром кетовое брюшко. Поздравили именинника. Степенно выпили, каждый из своей личной жестяной посудины. Степенно поговорили о международном положении, о грядущей войне, о низвержении Усатого, ничуть не сомневаясь, что всё это произойдет вот-вот, с недели на неделю.

— Нехорошо путет, — сказал Тийт, обмакнул хлебную корочку в спичечный коробок с солью, заел малосольную кету. — Очень нехорошо. Резать будут вольняшек. Женщин насиловать. Хорошо, Крыкорыч, што ты шены не имеешь. Зверь народ — блатные. Спуск от них не жди. Уже сейчас договариваются, кто на прииск резать и насиловать будет, кто на Центральный по трассе прорываться будет. Тепе хорошо без шена, — повторил Тийт, и Воронин содрогнулся нутром и озверел душой от мелькнувшей вдали картинки: Шурочка с Гаврюшкой на руках и блатная волчья ухмылка над ними. Подумал, что вдвоём с Дмитрием Костериным оберегут Шурочку, и тут же понял наивность такого предположения. Вырвавшийся на волю лагерный люд грабить и насиловать будет не в одиночку, а стаями. Как волки. Как озверевшие от бескормицы псы.

И ещё одна картина ехидно и зло заиграла в памяти. Крупеня об этом рассказал, ещё когда на шахте работали.

На какой-то пересылке, — Андрей уже и забыл, на какой, — кажется, в бухте Ванино... Ну да, в Ванино. Перед погрузкой на пароход партию заключенных погнали в баню.

— Чтобы материковских вшей не завезли на Колыму. Будто там своих мало, — рассказывал Крупеня присевшей на перекур бригаде. — Разделись мы, за шайки дерёмся. Одна шайка на троих приходилась. Кто-то в стене дверь забитую надыбал. Глянул в щёлочку, а там, в соседнем отделении, бабы моются. Голые. Блатные перемигнулись и навалились на дверь скопом. И что тут началось!.. — Крупеня даже помолчал малость, то ли припоминая подробности, то ли давая возможность затаившим дыхание слушателям представить картину во всех деталях. — Крик! Визг! Гогот! Мужики за бабами гоняются, шайки по полу под ногами гремят. Кого-то кипятком ошпарили. Кто-то на скользком полу опрокинулся. Ну картина, скажу вам, братцы! Блатной один, огромный такой жеребина, нерегнул бабу, пристроился к ней сзади, а вокруг них старикашка такой хиленький бегает, слюну через губу свесил, ладони потирает и приговаривает: «Так её, стерву! Так её, заразу!». Сам-то, видать, не мог уже, так он хоть приговаривает.

А потом охрана ворвалась на бабский визг, и ну трюмить всех подряд — правых и виноватых. И мне ни за что, ни про что прикладом по горбу досталось. Я ж на бабскую половину нырнул, чтобы шайку под шумок стащить.

Андрей даже сплюнул от омерзения, припомнив рассказанное Крупеней. Страшная картина. Но и смешная своей фантастической нелепостью. А если вырвутся на волю озверевшие зеки, смешного не будет. Не забавляться они станут, а мстить вольным женщинам. За лагерь. За всё пережитое. За то, что они вольные. Пощады не будет никому, это Андрей понимал. А что может сделать кучка приисковых вольняшек против озверелого стада быков и шакалов?

5.

Александр Александрович Петров — так звали нового паркового учётчика — простил Андрею Воронину задиристость и насмешку, и обещание дать в ухо. За Пастернака простил. А началось всё с того, что Галечкин, придя в контору закрывать наряды, посулил Ваньке Кротову триста рублей и бутылку спирта за то, чтоб отработал за него Ванька праздничную смену. Кротов от сделки отказался.

— Гад! — вознегодовал Иван Егорович. — Што тебе — часы золотые за смену отдать?!

Кротов и тут отрицательно помотал головой, понимая, что часы свои Иван Егорович и под ножом не отдаст, а сказано это им было для красного словца и большего уязвления несговорчивого приятеля.

— Видал! — обратился Иван Егорович к механику. — От золотых часов отказывается.
— «И даже золоту — святых соблазну — объятий не откроет никогда!».

Слова эти Воронин произнес с пафосом и даже указательный палец вздел к потолку.

— Шекспир в переводе Пастернака, — пояснил Воронин недоуменно глянувшему на него Кротову.

— «Богата красотой, бедна лишь тем, что вместе с ней умрет её богатство!», — продолжил цитату Александр Александрович.

— Лучший перевод, — сказал ему Воронин.
— А какие вы еще знаете? — слегка, самую малость, ехидничая, спросил Александр Александрович.

— Лозинского, — ответил Воронин. — Щепкиной-Куперник.
— Ну, юноша! Не ожидал в механике встретить ценителя Пастернака. Стихи Бориса Леонидовича, надеюсь, вам знакомы?

— «Тоска смотреть, как мается бедняк и как шутя живётся богачу...».
— «И вспоминать, что мысли заткнут рот, и разум сносит гнусности хулу...».
— «Измучась всем, не стал бы жить и дня...».

— «Да другу будет трудно без меня...». Отлично, юноша. Отлично. Хотя, если говорить честно, мы с вами цитируем не оригинального Пастернака. Шекспировские мотивы.

— «Свеча горела на столе...».
— О! Оригинально и гениально.

Александр Александрович огладил ладонью сначала один, а затем и второй висячий свой ус.

— Один товарищ в нашей редакции святотатственную вещь с этими стихами сотворил. Послушайте: «Свеча горела на стопе, свеча горела... Как много вздохов было в ней, как мало тела...». Это он Пастернака с Ахматовой совокупил.

— Постойте! Вы же врач. Почему «у нас в редакции»?

Александр Александрович заметно покраснел и смутитился.

— Виноват, Андрей Григорьевич. Обманул я вас легонько. Журналист я. А врачом объявил себя потому, что звание это в лагере облегчает жизнь. И блатные, и «черти» одинаково уважительно относятся к медицинскому сословию. Подвернулась вакансия лекпома. «Лепилы», по-нашему. Я и объявил себя невропатологом. Знаний моих достаточно, чтобы отличить насморк от поноса. А лекарство у нас в зоне одно из всех болезней — стланиковый настой на воде да стланиковая мазь на солидоле. Зек жалуется на головную боль, а я ему, простите, жопу стлаником мажу. Говорит, что помогает. Ну, в общем, вреда я своим профанизмом никому не приношу. Тем более, что назначение выписывает всё же врач. До меня тут лепилой был мой сосед по нарам. Зубной техник. Галин Саша. Тёзка мой. Он меня и зубы рвать научил, и обиходной медицинской терминологии... Саша на этап в Усть-Неру попал, а я вот на жене начальника погорел. Показалось ей, что у меня руки недостаточно чистые. Капризная дама. С претензиями. До замужества у себя в деревне хозяйственное мыло и хлеб одной шпагатиной резала, а здесь ей антисептику подавай. Чистые у меня были руки, — засмеялся Александр Александрович. -— Дважды вымыл, прежде чем за инструмент взялся. Но вот показалось привередливой даме что-то не так, и загремел я с тёплого местечка. Грех жаловаться: сыт был, спал на койке в медпункте. Живи и радуйся, если бы не эта норовистая кобыла.

— А в какой газете..?

— Давайте условимся верить друг другу на слово. Идёт? А то у меня после предыдущей лажи язык не поворачивается. Истинно сказано у незабвенного Козьмы Петровича Пруткова: однажды солгавши, кто тебе поверит?!

— Ну-ну...
— Дело в том, что до суда я работал заместителем ответсекретаря «Правды».
— Звучит сильно — «Правда». А ответственный секретарь это что — бумажки подшивать?

— Ну-у, в этих делах, я вижу, вы абсолютно не осведомлены. Ответсекретарь это тот, кто, собственно, и делает газету. Корреспонденты добывают материал, а секретариат его обрабатывает, размещает на полосах... Я смотрю, у вас тяга к литературе. Так вот вам мой совет: рассчитайтесь побыстрее с «Дальстроем» и попытайтесь на материке пристроиться в газету.

Только не в разъездные, а в аппарат. Обычно там интереснейший народ подбирается. Ну, и контакты со всей пишущей братией. Разговоры. Разговорчики. Анекдоты круглый день. Это, пожалуй, единственная профессия, где человек бежит на работу, как на посиделки. Бывает и трудно. Бывает и лихо, но это уже издержки производства. Предвижу ваш вапрос — за что сел? Статья всё та же — пятьдесят восемь — десять. С добавлением ешё пары пунктиков, чтоб уверенно потянуло на полную катушку. Вообще-то, если с точки зрения кодла, в котором я сам состоял, то срок свой я заслужил. Ненавижу эту шайку и главного бандита...

— Ну-ну, не круто ли?

— Нет, не круто! Вы знаете, я иногда стихами балуюсь. Стишки, вероятно, слабенькие. Но в одном четверостишьи у меня есть очень чёткая характеристика этой личности: «К нам с гор спустившийся бандит»! Так ведёт себя рассвирепевший бандюга, «пахан», когда опасается за свою личную власть. Прежде всего режет явных конкурентов, потом берётся за возможных, а под конец режет просто для того, чтобы не забывали, кто над ними главный. Кто-то из психиатров, кажется, Бехтерев, заподозрил его то ли в шизофрении, то ли в паранойе. Меня и дёрнуло сказать за пьяным столом, что в этом есть своя правда. Вроде бы, и нормален человек, и речи его логичны и понятны окружающим, но как только дело доходит до его внутреннего «пунктика» — приходит в действие скрытый механизм его психоза. Для этого типа «пунктик» — борьба за власть. Перечить ему или восставать уже поздно. Народ за него и любому претенденту голову оторвёт. Тоже психоз, только массовый. Под таким пропагандистским прессом кто хочешь свихнется. Как говорят: если хочешь, чтобы тебе поверили, повторяй как можно чаще. А у нас с утра и до вечера, газеты и радио, агитаторы и пропагандисты с серьёзным видом и самым серьёзным тоном долдонят о том, как велик Сталин, как бескорыстна его забота о благе трудящихся. Господи, только слепому не видно, во что он превратил партию. Орден розенкрейцеров. Опричнина, связанная круговой порукой на крови. Хуже, страшнее опричнины!

Александр Александрович, распалясь, забыл об осторожности. Воронин напомнил о ней, метнувши взгляд в сторону слесарей, травивших похабные байки в углу мастерской.

— Опричнина боярам голову секла, а от Усатого и смердам пощады нету. Тупой фанатик. Хитрый. Расчетливый. Коварный.
— Так тупой или хитрый и расчётливый?

— Одно другому не мешает. Ну, не везёт России на великих. Что уцелело от Грозного, Пётр Первый чуть ли не под корень свёл. Может, вы не знаете истинной цены его азиатского реформаторства? Треть населения России вымерла от голода и голодных хвороб в утеху царскому самолюбию. Вы ведь о его правлении судите по школьному курсу и книжкам графа-блюдолиза, а я немного с архивами работал, кое-какие мемуары читал. Пушкин хотел историю царствования Петра писать, а познакомился с архивами того времени и отказался от своей затеи. Ужаснулся. Испугался того, что творил Пётр и что творилось вокруг Петра. А Усатый им обоим, и Грозному, и Великому, форы даст. Не знаю, во что обошлась нам война, и сколько он народа в коллективизацию извёл. Но уж, наверное, поболе, чем те два изверга вместе взятые. Самодержавие крови требует: установлено давно и точно. Усатый подтверждает историческую закономерность. Всё на крови: коллективизация, индустриализация, диктатура пролетариата и международная солидарность трудящихся. Вурдалак, понимаете? Вурдалак, бандюга, мокрушник.

— Сверхчеловек!
— Вы Ницше хорошо знаете?
— Отрывки из обрывков.

— Вот именно. Ницше позволял своему герою стоять по ту сторону добра и зла ради достижения великой цели, ради блага человека и человечества. А у этого типа одна цель — власть ради самой власти. Никем и ничем не ограниченной. Дикой. В истории небывалой. Вы Мандельштама знаете?

— Нет. А кто это?

— Стыдно, юноша. Осип Мандельштам — очень талантливый и очень честный поэт. Придёт время, его в настенных календарях печатать будут. Очень талантливый, очень русский и очень мужественный поэт. Так вот, у него есть стихотворение о вашем вожде.

— И вашем.
— Ну да. И нашем. Но мы имели силу сопротивляться ему.
— Анекдотами. Укрывшись одеялом с головой и отвернувшись лицом к стенке.

— М-м-да. Резко, юноша, резко. Но — по заслугам. И по делам нашим. Я и сам удивляюсь, почему не нашлось на святой Руси десятка заговорщиков, готовых пожертвовать жизнью за свой народ? В старой России декабристы были, нечаевцы, народовольцы, Кибальчич, Софья Перовская... Люди! Патриоты! В задавленной фашистами Германии нашёлся полковник Штауфенберг. Вы знаете, конечно, о покушении на Гитлера?

— Да. Я ведь после войны в оккупационных войсках служил. Кстати, сами немцы о покушении на Гитлера до сих пор говорят с каким-то мистическим ужасом. Покушение на фюрера они воспринимают как покушение на пресловутый немецкий «орднунг». Как можно покушаться на власть, на Богом установленный порядок. Эс ист шреклих! Это ужасно! Немцы нас попрекают рабской психологией, а на мой взгляд, они сами и есть бездумные рабы этого самого «орднунга». Я три года пробыл в Германии. За три года ни разу не слышал о покушении на советского военнослужащего.

— Так ведь и я о том же. Настолько глубоко в наше сознание вбили почтение к земным богам, что мы теперь без них и жизни не мыслим.

— Ну, Ксан Ксаныч, здесь у вас явный перехлёст. Вы-то сами за что сидите? За антисталинизм?

— Да. Но я не знаю, смог ли бы я покуситься на Усатого ценой собственной жизни? Ну, это чисто теоретический вопрос. Мне бы до него не добраться, а окружение его только им и держится. У них у всех руки по локоть в крови.

— Не знаю, правда ли, но один товарищ мне рассказывал, будто Ёся за выпивкой сказал своему окружению: не дай Бог помереть мне. Вы ж без меня погибнете, котята.

— Я это тоже слыхал. Они же все перед ним на полусогнутых ходят. Он же для них авторитет непререкаемый. Нет-нет, я уверен, что у каждого из царедворцев есть собственное мнение и собственный взгляд на вещи. Но они это мнение, вместе с языком, в заднице держат.

— Так что вы о Мандельштаме?

— Да-да, — засмеялся Александр Александрович. — Уклонился немножко от темы. Стихотворение такое, что его и близкому другу не простишь. Острое. Злое. А главное — смелое. Не все, значит, на святой Руси, заткнули язык в жопу.

— Петров! — заорал на улице конвоир. — Тебе что, сволочь доходная, персональная команда нужна? А ну в строй!

Только тут они заметили, что ремонтный бокс пуст, и конец своего полушёпотного разговора они вели с глазу на глаз.

— А насчет дедушки Трумэна и лагерного бунта, то мы, политические, кое-что предусмотрели. Резня будет. Резни не избежать. Но чтобы хоть как-то умерить размеры катастрофы, мы создали комитет общественного спасения. Нас уже человек двадцать. Наша задача — не допустить поголовного избиения вольняшек хотя бы на нашем прииске. Советую и вам предпринять что-то в этом роде.

— Петров, сука позорная!
— Петров, гад на лапах!
— Дешёвка!
— Падла!
— Пидар!

Колонна заключённых не хотела дрогнуть на сорокаградусном морозе и лишней секунды. Скудное тепло ремонтной мастерской мгновенно выветрилось из-под ветхих, до лоска затасканных бушлатов, и теперь только движение могло хоть немного ослабить начавшийся внутри озноб. Потому и честили зеки запоздавшего в строй Петрова. И ещё потому, что старший конвоя сказал:

— Ладно, пусть покалякает. Нам не к спеху. А вы из-за него еще полчасика на морозе попрыгайте.

Петров стал в строй. И тут же Болдырев, бывший водитель керченской душегубки, изо всех сил ударил его кулаком по шее. Александр Александрович сгорбился и слегка присел.

— Первая! — закричал конвойный, и первая пятерка зеков шагнула вперёд.
— Вторая!..
— Третья!..