ГЛАВА 36

1.

И дождь унялся, и машина бежала ровно, постукивая и полязгивая новенькими траками. Необмятые звенья поскрипывали на ведущих звёздочках. Всё было хорошо и надёжно. И в гору по дорожному серпантину мотор тянул без перебоев.

— Всегда бы так! — Иван Егорович похлопал по горизонтальной рукояти фрикциона. — С душой сделана машина. А почему? Потому что для себя. Чумак ладил. Во, зараза, как ремонт, так он из бокса не вылазит. При нём слесаря хрена туфту залепят. Он у них кожен болт и кожну гаечку руками пощупает.

— А тебе что мешает на ремонте быть?

— Ты и мешаешь. Галечкин, выручи! Иван Егорыч, подмени товарища! А товарищ в усмерть пьяный на койке сопит.

— А ты недоволен, да?

— Ну как сказать, — уклонился от ответа на ехидный вопрос Иван Егорович. — Повременка, она и есть повременка. Это для таких, как Серёга-художник. Ему лучше кашки не доложь, но на работу не тревожь. Душа у меня не лежит к такой прохладе. Мантулить, так мантулить, а не засерать очки...

— Втирать очки, — поправил его Воронин.

— Как это — втирать? Протирать, што ли?

— Это от картёжников слово. От шулеров старинных. Пальцем фальшивые очки в карты втирали.

— A-а! Ну, может, и так. Но и по-нашему — верно. Чтобы начальство сквозь очки ни хрена разглядеть не могло. На прошлой неделе опять восемь часов простоя. Целая смена, ну!

— Не ной. Больше тебя в парке всё равно никто не зарабатывает.
— Ну да! А Стёпка Шамов?

— У Стёпки и работа потруднее твоей. Покрутись смену на экскаваторе, помотай ковшом! А если на скальном грунте? Всё равно, что зубами кость грызть: скрипу много, а мяса —-шиш!

— Грунт под нами под всеми одинаковый. Ага. Только Стёпка мастера каждый месяц на свой день рождения приглашает...

Иван Егорович сбавил газ, плавно перевалил бульдозер через дорожный валик. Придерживая сгибом левой руки рукоять фрикциона, полез за пазуху, извлёк пачку «Беломора».

— Покурим ходякивских. От себя начальство оторвало, от самого сердца, ради блага рабочего класса. Не люблю без дела сидеть, — неожиданно завершил он ехидную реплику но поводу начальственной заботы.

— На работу, как на праздник?

— А что ты думал? И такое бывает. Я ещё срок отбывал, когда меня в слесаря на бульдозер определили. Так на смену шёл, как на твой праздник. Ну, во-первых, обязательно чего-либо из жратвы от вольняшек перепадало. А во-вторых и в-третьих, ты бы посмотрел, что тогда в зоне творилось. Блатные сук режут. Суки — блатных... По десятку трупов за зону кожен день после их сражений вытаскивали. И шмон ведь на вахте, и по баракам через день повальный обыск устраивали, а всё равно — у каждого в потайном месте пика припрятана. Чуть что — и в дело пускают. Усатый тогда смертную казнь отменил, а им того и надо. Ну дадут ему десятку за убийство! А у него поболе ста лет сроку за лагерный бандитизм и без того висит. Сейчас поутихли, как в сорок девятом опять «вышку» ввели. Вот тут-то они и призадумались: резать, чи не резать? Ткнёшь, значит, несогласного собеседника ножом в брюхо, а тебе за это — пуля в затылок. Вот тут-то и поджали хвост законники. Нам, мужикам, всё одно от этого легче в лагере не стало, но хоть резать походя перестали, как курят на мясоед. От нехрен делать в карты проигрывали друг другу живую душу человеческую. Слыхал?

— Слыхал.

Иван Егорович мимо ушей пропустил ответ механика, разъяснил ему, что значит проиграть человеческую жизнь:

— Режутся в самодельные карты до исподнего. Догола проигрываются. Хочешь отыграться — прирежь фраера. Вот, скажем, я ему не глянулся, так он на мою жизнь играет. На мою, понимаешь! Такие вот были порядки. Нелюди! А ведь тоже ог матерей родились, а? Наколки ихние видел? У него на грудях на одной половинке «Не забуду мать родную!», на другой — «Нет в жизни счастья». И мать, вроде, любит, и о счастье возмечтал.

— Это все романтика блатная. Показуха. У него на груди татуировка про мать, а чуть ниже — «Умру за горячую...»

Иван Егорович с хохотом повторил блатное присловье и без всякого, казалось бы, повода спросил:

— Слышь, Андрюха, а ты знаешь, за что сюда Стёпку Шамова законопатили?

— Нет. А какая тут связь?

— Так с бабой и связано. Стёпка на воле охотничьим ружьишком баловался. Говорит, ему от батьки централка досталась. А батька её в голодном году у какого-то буржуя за пуд пшена купил. Говорит, вся в картинках резных и приклад накладным серебром изукрашен. Про серебро врёт, наверное. Его бы в те годы содрали и на съестное б сменяли.

— Ну, может быть, нойзильбер, — сказал Воронин. — Фальшивое серебро. Так что с ружьём-то?

— Ага. Вечно ты меня сбиваешь. Ну, так жил Стёпка на краю села. Это он так рассказывает, — уточнил Иван Егорович, снова поволок из-за пазухи мятую пачку. — А рядом копанка была. Ну, сажалка. Пруд, в общем. И на нём будто бы утки на пролёте усаживались. Стёпка говорит, проснулся спозаранку, выглянул за дверь, а в пруду утки плавают. Говорил мне, какие, да я позабыл. Вроде бы свиязи, что ли? Бывают такие — свиязи?

— Бывают, — подтвердил Воронин.

— Ну вот. Увидел он уток, метнулся в избу, содрал ружье с крюка и посыпался с крыльца на берег. Выскочил, говорит, и — бабах над водой по уткам. И тут же, говорит, бабий визг. Да такой страшный, говорит, что утки перепугались и улетели.

— А не выстрела они перепугались?

— Может. Ну, Степка бегом туда, где баба визжала. А та лежит на другом бережку в мелких кустиках и орёт благим матом. Стёпка ей заряд дроби в живот вогнал. Она на том берегу бельё стирала. Хорошо, говорит, что дробь была мелкая — утиная. Ну, баба орёт, а Стёпка задрал ей подол и давай ртом из живота дробины отсасывать. Есть такой способ у охотников, что ли. Если не глубоко дробина вошла, то можно её из-под кожи ртом отсосать.

— Ну и что, отсосал?

— Кабы! Муж ейный дома был и на визг выскочил. Стёпка-то наш, видал какой! А тот, говорит, ему в плечах не уступает. Полчаса друг друга харей по свежей траве возили. И про бабу забыли. А та уже и не визжит, а только квохчет. Мужик ейный что решил? Видит, подол у бабы задран, а штанов тогда сельские бабы не носили, и Степка её, вроде бы, в голый луп целует. Тут кто хошь взбеленится. Стёпка хотел объяснить ему, что к чему и почём, а мужик ему рта раззявить не даёт. Выжидает момент и в зубы кулаком крушит. Стёпка говорит, трёх недосчитался, когда после того пальцем в рот поехал. В общем, подал сосед на Стёпку в суд. И ему за попытку изнасилования жены партейного товарища с применением оружия прокурор требовал высшую меру социальной защиты. А што это такое, социальная защита? В общем, изнасилования судья у Стёпки не нашёл, а за незаконное хранение оружия и за высказывания, порочащие Советскую власть, обломилось Стёпке десять лет. Партейный сосед на следствии показал, что не раз слышал от Стёпки антисоветские слова. А какие именно — повторить отказался. Мол, язык у него не поворачивается такое на людях говорить.

Последние слова Иван Егорович уже криком кричал. Подъём на перевал становился всё круче, и мотор работал на повышенных оборотах, мешая разговору. Высунувшись из кабины по пояс, Иван Егорович проследил взглядом за добрым десятком извивов дорожного серпантина. Выключил сцепление. Потянул на себя ручной тормоз. Сбросил обороты. Снова скользнул взглядом вверх и вниз по склону сопки.

— Слышь, Андрюха, давай напрямик через сопку рванём. По серпантину мы ещё добрых два часа ползти будем, а напрямик здесь на двадцать минут делов.

— Крутовато. Не заглохнуть бы.

— Да ты што? Не слышишь, какие обороты у дизеля? Ванька Чумак не поленился в Центральный съездить. У какого-то обормота новые распылители к форсункам и плунжера на спиртягу выменял. Зверь-мотор! Не вытянем! Скажет тоже! А склон здесь сухой, дресвяный. Я тут прошлым летом пеши лазил, когда паспорт менять приспичило. Ряднов тогда обломался, так я на прииск пешком чесал, чтоб помощь ему прислать.

Склон Серпантинки и в самом деле был густо усеян дресвой — обломками скальной породы, прикрытой тонким слоем мха и лишайника. Хрустя угловатыми плитками дикого камня, бульдозер с натугой карабкался вверх по склону, соскальзывал вместе с дресвой вниз, с ревом проворачивая под собой гусеницы, и снова полз вверх, натужно завывая шестеренками в металлическом нутре. Точь-в-точь, как работяга-конь на песчаном подъёме, подумалось Андрею, и ему даже стало жаль машину, как когда-то было жаль армейскую лошадку, из последних сил волокущую взводное имущество на песчаный тягун. Было это на второй день наступления северней Варшавы. Вторая ударная вырвалась на оперативный простор, и взвод телеграфно-кабельной связи шёл в первом эшелоне. Лошадка взволокла тяжело нагруженную повозку на вершину холма и упала на колени, ткнувшись мордой в глубокий дорожный песок. Потом её пристрелили. Андрей не знает кто. Отвернулся. А потом укорял себя за малодушие и слюнявость. У того, кто вставил ствол карабина в лошадиное ухо, тоже .ведь сердце не из камня. И тому, верно, было жаль скотину. Только жалость его была не пугливая и не брезгливая. Андрей и сейчас в душе скривился от презрения к своим былым увлечениям ницшеанством, теорией вседозволенности во имя высшей цели. Тоже мне — сверхчеловек! Здесь, на Колыме, познакомился со сверхчеловеками, стоящими по другую сторону добра и зла. Лобода. Вроде бы и человек, а себе подобных и в грош не ставит. И все, кто под ним — только шестёрки в большой игре. И стоят внимания только до той поры, пока помогают отбиться.

Андрей однажды пытался найти ему подходящее сравнение. И даже обрадовался, когда припомнился ему волк-одиночка из рассказа Сеттон-Томпсона. Силён. Осторожен. Недоверчив. Живёт с оглядкой. В любую секунду готов рвануть, свалить, перекусить глотку. Андрей думал раньше, что такой вот волевой и решительный во всём человек должен вызывать к себе симпатию. Лобода не внушал и намека на симпатию. Только боязливое уважение. Он и обмануть может, и мелким бесом перед начальством рассыпаться, забыв о том, что только что был грозен и величав. И во всём, что он делал, была замешана личная выгода. Деньгами. Услугами. Проявлением уважения. А где не было уважения, сходило и подобострастие. И как дух Божий над водами, надо всем витал всепроникающий страх. И этого было достаточно Ивану Кондратьевичу Лободе, взиравшему на подчинённых с нескрываемым презрением. Ни на самую малость не пытался Иван Кондратьевич замаскировать свое презрение к роду человеческому. Пускай — слабому. Пускай — несовершенному, но ведь человеческому. И кого здесь в нелюдях числить: угодливую толпу конторских полуначальников или всевластного Ивана Кондратьевича Лободу, горного директора самого, что ни на есть, третьего ранга, непререкаемого вершителя судеб вольнонаёмного и заключённого люда, для которого глас Божий и есть голос начальника прииска.

Андрей вспомнил, как однажды Лобода похвалил его на планерке, и он — душа рабская — аж зарделся от тех милостивых начальственных слов. А тремя минутами позже подсунул ему на подпись дутый декадный отчёт. А он подписал. Заведомую туфту подписал, рискуя долголетним сроком, чтоб только высказать свое раболепное уважение. Начальнику. Интересно, а подписал бы он криминальную бумажку, если бы её подсунул Иван Егорович Галечкин?

— О чём задумался, начальничек? — не отрывая глаз от склона сопки, закричал Иван Егорович.

— Так. Хреновина, —- отозвался Воронин.

Глянул вниз, на прииск. Сквозь пробитый ими слой дождевых облаков не было видно ни домиков, ни речушки на дне долины, только огромные клубы и волны гигантского, всю Землю укрывшего водянистого облака.

— Как с самолета! — закричал Андрей Ивану Егоровичу.

— Не знаю! — криком же ответил Иван Егорович. — Не летал!

Вверху над ними плыл второй слой огромных кучевых облаков. Это только снизу, с земли они кажутся светлыми и легкими. Вблизи они были серыми и тяжёлыми.

Спустя ещё минуту то ли бульдозер въехал в облако, то ли облако надвинулось на бульдозер. Стало холодно, зябко. Струйки воды потекли по лобовому стеклу, по лицу и рукам. От горячего капота поднимался горячий, дрожащий пар. Лобовое стекло то светлело, то снова становилось серым и непрозрачным, будто его папиросной бумагой заклеили.

— Видал! — в восторге от того, что может показать такое, закричал Иван Егорович. — Внукам будешь рассказывать, как на тракторе по облакам ездил!

Они пробили второй облачный слой. Стало светло и весело. А наверху, у самого Солнца, неподвижно висели острые, лёгкие, будто твердым карандашом нарисованные перистые облака.

И снова не сдержал Иван Егорович своего восторга.

— Ну, чудная планета! Облака в три этажа!

Иван Егорович сделал ударение не на первом, а на втором слоге. Андрей понял, что Галечкин говорит не о чудной — прекрасной — планете, а о чудной — странной, немного сумасшедшей земле, именуемой Колымой.

Иван Егорович осторожненько, миллиметрами переваливал машину через выпирающую из-подо мха длинную, легшую поперек пути, каменную глыбу. Перевалил. Бульдозер многотонной массой грюкнулся на дресвяную россыпь. Насыщенная водой многодневных ливней каменная россыпь тихо двинулась вниз по склону.

— Газу! — заорал Андрей, мгновением позже того, как Иван Егорович рванул на себя рукоять акселератора.

Осыпь плыла вниз быстрее, чем гусеницы карабкались в гору.

— Тормоз! — заорал Андрей, мгновением позже того, как Иван Егорович ударил ногой по тормозной педали.

Лавина набирала скорость, неся на себе машину.

Иван Егорович и Андрей потянулись друг к другу, будто искали защиты или хотели прикрыть друг друга от того, что сейчас должно было случиться.

Третьего мгновения не было. В третье мгновение Чудная Планета сорвалась с орбиты и понеслась в пространство, многократно проносясь сквозь свет и тьму.

Потом взорвалась и перестала существовать.

КОНЕЦ


Конец третьей, заключительной части романа

Источник: Малкин Л.Г. Колыма ты, Колыма. — Белгород: Крестьянское дело, 1996, стр. 178-375

© Виталий Волобуев, оцифровка, 2014