ГЛАВА 29

1.

Март в том году выдался суматошный. Новости будоражили барачных обитателей одна за другой. Были они настолько значительными, что каждую рассказывали и пересказывали многократно, отчего они обрастали подробностями, всё более острыми и смачными.

Наконец-то Гера Розинг женился на предмете своей страсти, из-за которого некогда был бит старшим лейтенантом Варшуловым.

Зинка-шалава собрала свои бебехи и ушла от Стёпки Шамова к Ивану Кротову.

Умер Иосиф Виссарионович Сталин.

Плач стоял над прииском. В голос выла избитая Шамовым Зинка. Плакали, узнав о смерти Сталина, приисковые женщины. Вечером, на сцене поселкового клуба, открывая траурный митинг, едва сдерживал рыдания и давился скупою мужскою слезою подавленный безысходным горем замполит.

2.

О смерти Сталина Воронин узнал от Шурочки.

Ночью дневальный Володька Метакса, наводя тихую панику на обитателей фанерного ковчега, протопал по длинному коридору и постучал в хлипкую дверь, за которой притаились Розинг и Воронин.

— Чего-то там у тебя поломалось, — сказал Метакса и обеими руками поскрёб под мышками. — Давай, двигай, а то они опять трезвонить будут. На втором полигоне бульдозер гавкнул. Сами не спят и людям не дают, сучье вымя, племя мазутное. За сто мне такое наказание с вами, с вольнясками? — недовольно шепелявил Метакса, которому с вечера перепало два стаканчика спирта за одну и ту же вязанку дров, проданную трём разным хозяйкам. Утром, конечно, будет разбирательство: чья она, эта вязанка? Бить его бабы не будут, а крика ихнего Метакса уже давно не боится. Отработает как-нибудь. Не торопясь. Со временем. Но до утра ещё далеко и хмель гнёт Метаксу к топчану с лоскутным одеялом, подаренным Володьке сердобольной жинкой инженера Костерина, а эти гады второй раз будят. Было б пожар где загорелся, а то — бульдозер стал. Ну и постоит до утра, и ни хрена ему не сделается.

Всё ещё бурча, поворочался на тощеньком матрасике, подбил под голову серую наволочку, набитую твёрдыми комками ваты, сказал кому-то, что в зоне и то спокойней, чем в этом ёрзаном семейном бараке. Услышал, как хлопнула входная дверь за механиком, и не нашёл в себе силы встать и запереть её на массивный крюк. Уснул.

3.

Поломка была из серьёзных.

— Дизель вразнос пошёл, — объяснил Витёк Сомов механику. — Еле успел декомпрессор вниз рвануть. Думал — всё, хана моему дизелю. Аж, знаешь, затрясся такой мелкой дрожью...

— Кто, ты? — спросил Воронин.

— Дизель, — обиделся Витёк. — Наверное, в топливном насосе что-то заклинило. Ну, я не стал туда лезть...

— И хорошо сделал. Не вашего ума дело — в топливную аппаратуру лазить. Ваше дело — ломать, а наше — править.

— Ну-ну, — ухмыльнулся Сомов. — Вы учёные, вам и кувалду в руки.

— Заводи, — приказал Воронин.

Сомов завёл пускач, осторожно потянул на себя ручку редуктора. Дизель глухо зачавкал раз... другой... и дико взревел, как взрёвывает бык от нестерпимой боли.

— Глуши! Разорвёт! — громче дизеля заорал Сомов, бросился к машине.

Воронин придержал его, быстро, но не торопясь бросил рукоять декомпрессора вниз.

— Доставай ключи, — велел машинисту. — Старьё какое-нибудь дай.

Разостлал на гусенице старую телогрейку, стал на неё коленями, наклонился к топливному насосу.

— На семнадцать, — бросил через плечо. — На четырнадцать. Не оборачиваясь, через плечо взял протянутый Сомовым гаечный ключ. — На девятнадцать...

Тихо звякали ключи, громко стреляли в костре стланиковые кругляши, настороженно следил за действиями механика Витёк Сомов. Чего он сейчас скажет? Может, опять его винить станет, как в прошлый раз, когда, прибежав на срочный вызов, облаял Витька непотребными словами.

— Радиатор кипит! — ехидно выговаривал тогда Витьку механик. -— Он и будет кипеть, раз вентилятор стоит. Лень было заглянуть под капот, да? Рапорт бы на тебя написать за то, что работал на одном ремне. Какую ж это жопу нужно иметь на плечах, чтоб не догадаться, почему вода в радиаторе закипела.

— Ладно, механик, ладно, — сказал тогда Витёк. — Моя вина. Только ты об этом ребятам не говори. Засмеют, гады...

О том случае Воронин никому не рассказал. А что сейчас приключилось? Может, опять хреновина какая, а он панику поднял, среди ночи механика за восемь километров гоняет.

Аж вздохнул Витёк свободно и благодарно, когда сказал механик, что дело серьёзно — лопнула пружина центробежного регулятора, заклинило рейку на максимальной подаче топлива. Добрый час возился механик с топливным насосом. Заводил дизель Витёк Сомов с опаской: а ну, как опять вразнос пойдёт? Но мотор работал на малых оборотах ровно и спокойно, урча, как сытый дворовый пёс под рукой хозяина. Полез было в кабину, но механик остановил его:

— Погоди. Пусть поработает минут пять. Послушаем.

Сели к костру.

— Подбрось, — велел Сомов слесарю.

Слесарь отошёл, приволок длинный, в спираль свитый ствол стелющегося кедра, мерными ударами о гусеницу набил охапку кругляшей, подбросил в костёр сразу три поленца. Пламя костра стало выше и жарче. Воронин пригляделся к слесарю. Ну да, Лёшка-Бацильный. Как его? Помедлил малость, порылся в памяти. Рубцовский! Доцент Рубцовский.

— Ты же у Галечкина работал?

Хотел протянуть Рубцовскому папиросу — спохватился, протянул навстречу благодарному взгляду раскрытую пачку.

— Галечкин на ремонте. Нарядчик, гад, в мастерскую другого послал. У меня ж на лапу ему сунуть было нечего. Вот и мантулю на морозе.

— Ты, случайно, не поляк? — спросил слесаря Витёк Сомов.

— С чего бы это?

— Ну, Рубцовский, Пилсудский, Вишневецкий... Мы ведь гоже газеты раньше читали.

— Ну, а Жуковский, Вернадский, Циолковский... Хотя, нет. Циолковский, кажется, действительно из поляков.

— Да — всё смешалось, — с философским раздумьем сказал Витёк. — Вот Абрамович, скажем. Ведь чистый еврей по фамилии, да? А у нас в Вильнюсском университете преподавал профессор Абрамович — белорус. Специалист по русской лингвистике. На его учебник академики ссылаются. Он в православном Святодуховом монастыре в келье жил. Мы туда ходили к нему зачеты сдавать. Молодцы блатные. У них не различают, какой ты национальности. Вор в законе, и точка. И сукам всех наций у них цена одна... Блатной интернационал твёрже коммунистического.

Неожиданно Рубцовский рассмеялся открыто и весело.

— Послушайте, что у нас в бараке вчера травили. Прибыла в зону комиссия. Одного спрашивают: за что сидишь? А он: я сказал, что Хаимович — враг народа. Второго спрашивают: а ты за что сидишь? Я сказал, что Хаимович — друг народа. У третьего: а ты за что сидишь? А он: а я и есть тот самый Хаимович.

Посмеялись. Воронин смеялся потому, что это и в самом деле было смешно, но ещё и потому, что в таких случаях старательно демонстрировал абсолютное безразличие к национальным проблемам. Вместе со всеми смеялся над еврейскими анекдотами и евреями, попавшими в нелепое положение. Убеждал себя, что и над русскими, достойными смеха, смеётся с неменьшим удовольствием и чистосердечием. И казнил себя порою за трусость, за боязнь признаться в своей причастности к древнему еврейскому племени. За то, что молчал, когда при нём начинали хаять евреев. Презирал себя за это. И с ещё большим показным удовольствием смеялся над следующим еврейским анекдотом и его незадачливым героем. Боялся насмешки над собой, над своей причастностью к народу, пронесшему свою веру и обычаи сквозь тысячелетние напасти. Удивлялся стойкости и выносливости в народе столь малом числом, оторванном от родного корня и брошенном на ветер истории. Но всё это — про себя. В редкие часы придирчивого перебора и чистки душевных извивов.

4.

Не часто, но вспоминал Андрей обоих своих дедов: огромных, гулких, малость неуклюжих и медлительных. Оба сутулые, будто гнули их книзу потолки крохотной городской квартирки и небогатой сельской избы. Оба молчуны: три слова подряд редко когда слышал от них тогда ещё единственный внук.

А бабушки, как нарочно, обе маленькие, кругленькие и говорливые. Бабушки дедов побаивались. Ни разу не слышал Андрей, чтоб кто из них перечил деду. А когда деды молились, испуганными глазами смотрели на Андрея, руками показывали, чтоб не шумел и не разговаривал даже.

А молились деды по-разному. Дед Гиля становился чудным и непонятным. И немножко смешным. Голые руки он обматывал чёрными ремнями, привязывал на лоб чёрную коробочку, уходил в угол и долго там то ли пел, то ли плакал, изредко вскрикивая и причитая.

Дед Андрей становится на колени перед иконами, ставил рядом с собой внука, размашисто крестился и кланялся, изредка пригибая к половицам и внука.

Однажды, помолясь, он сел к столу, подозвал Андрейку, поставил его между коленями и сильно сжал. Потом тяжёлой шершавой ладонью отбросил его волосы со лба, внимательно посмотрел в глаза, спросил, слегка усмехнувшись:

— Ну, и кем же ты у нас вырастешь? И нашим, и вашим? Или ни вашим, ни нашим?

— Отстань от ребенка! — бабушка немного больно схватила Андрейку за руку, отняла его у деда. Посадила рядом с собой на лавку, обласкала умильным взглядом, погладила по головке, сказала, утирая ему нос краем передника: — Человеком вырастет. Человеком. Ишь ты, какие у нас волосики льняные, глазки голубые, щёчки розовые...

Бабушка говорила это припевая, лила лицом и ладонями ласку на внука. — Первый парень на деревне будет наш Андрюха, а?

Андрей молча кивнул головой и обнял бабушку, прижавшись лицом к переднику, пахнущему молоком, луком и еще чем-то домашним и вкусным.

В тот раз в деревню за Андрейкой приехал отец. Вечером, напившись парного молока, Андрей дремал на печи. Сквозь дрёму с умилением слушал голоса отца и деда. Дед вполголоса поминал деревенских девок, неведомых Андрею Марфушку Прокошину, Зинку Шеболдаеву, Таньку Прокудину, Нюрку Зуеву. Отец смеялся и говорил, что перед Богом все люди равны и одинаковы, что русские, что евреи, что татары и китайцы.

Когда отец помянул китайцев, бабушка громко сплюнула.

— Тьфу! Мелешь, Гришка, неведомо что! Не хватало, чтоб Андрейка наш в китайца удался. Вот уж язык без костей.

— Это я к примеру.

— А и к примеру ненадоть, на ночь-то глядя. Явреи, они хоть какие-то наши. Вон и в Библии про них. А китайцы так уж вовсе ни к чему.

Отец опять немного посмеялся и заговорил совсем о непонятном. Будто бы вскорости все люди перемешаются и не будет вовсе никаких наций, а будет один народ на Земле — трудящиеся коммунистического общества, и что будет так через самую малость лет, когда все станут учёными и сознательными.

— Улита едет... — сказал дед и пустил непривычный для Андрея смешок. Дробный и ядовитый. — А Евгешка твоя, что ж... Евгешка — ничего баба. И на рожу, и домовита. Кого ждёте-то, сына али дочку?

— Дочку хочет, — засмеялся отец. — Кукла ей нужна...

Андрею нравились деды. Особенно за то, что обращались с ним как со взрослым. Дед Андрей брал его с собой в поле, а когда подрос — доверял ему косу и грабли, и даже лошадь с бороной. Ещё через годик, проложив первую борозду, позволил ему вести плуг рядом с ней.

Плуг подпрыгивал на камнях, рукоятки вырывались из рук, выворачивая кисти, Андрей с испугом оглядывался на деда и на оставленный позади огрех, ожидая сердитого окрика. Но дед огреха вроде не заметил, а плуг ходил всё ровнее и ровнее. Андрей радовался одобрительным кивкам деда и тому, что шире и шире становилась сероватая полоса вспаханного им суглинка. На небольшом лужке, когда впервые доверил ему дед косу, широко, как дед, размахнулся, забросив правую руку далеко назад, и уткнул косу носком в землю. И ещё раз. И ещё. Аж вспотел от стыда и бессилия. И как же был благодарен деду, когда тот, и краем губ не усмехнувшись, показал ему, как правильно держать «струмент», как прижимать пятку косы к земле. И когда всё пошло ровно и гладко, Андрей готов был броситься деду на шею, и только боязнь, что покажется это ему ребячеством, заставила хмуро кивнуть в ответ на короткое дедово:

— Вот так и надо. Молодцом!

А дед Гиля, когда был Андрей ещё в совсем детских годах, сажал его на широкую плоскую подводу, позволял подержаться за тяжёлые ременные вожжи, помахать кнутом на каурого мерина. А когда подрос — стал брать его с собой на мельницу. Андрей молча упивался своей нужностью и полезностью, держа каурого под уздцы, пока дед таскал на спине огромные кули с мукой на телегу. Потом забирался на верх горы из мешков с мукой и так ехал, на зависть всему городу, до железнодорожной станции. А дед шёл внизу, потряхивая вожжами и покрикивая на мерина, когда тот норовил сбавить шаг. На станции дед разгружал подводу, и они громыхали на кованых шинах по крупному булыжнику обратно на мельницу. К концу дня от тряски, грохота и разговоров с незнакомыми людьми Андрей немного шалел и невпопад отвечал на бабушкины расспросы.

У деда Андрея всё было проще и понятнее. До сих пор, теплея душой, вспоминает Андрей жаворонков над спелой рожью, медные стволы нагретых солнцем сосен в ближнем перелеске, чисто прибранную избу и новую сатиновую рубаху, припасённую бабушкой в подарок под Рождество или на Пасху.

«Умилительные картинки», — усмехается сейчас Андрей, припоминая радости своего детства. Но ведь и в самом деле всё это было. И в самом деле, всё это за дальностью лет рисуется мягкими полутонами, без резких вспышек и вскриков, как ровная цепь многолетних бабушкиных уютных разговоров перед покойной ночью и дедушкиного басовитого шёпота в темноте. Ощущение такое, будто рос и вырос в этой самой тесной избе, под светлым и чистым небом Брянщины. А ведь только наездами бывал Андрей в деревне, когда завозили его туда родители и оставляли на лето либо на зиму, занятые активным участием в строительстве коммунизма. Сам батя, привозивший сюда Андрея или забиравший его перед началом учебного года, проводил в родной деревне день-два. Одаривал родителей городской мануфактурой, вечером долго — Андрей успевал несколько раз уснуть и проснуться — рассказывал городские новости и уезжал к своим большим делам в маленьком городишке.

У деда Гили всё было немного загадочно и странно. Андрей поначалу удивился тому, что бабушка велела ему не просить яичницу с салом. Он очень любил яичницу с салом. Особенно глазунью. Удивительными были книги, которые вечерами читал дед. На плотных желтоватых листах, в строчках теснился бисер каких-то чёрточек, запятых и закорючек, не похожих на то, что Андрей привык видеть в книгах домашнего и школьного обихода. Ну ни на что не похожи эти письмена. Ни на латинские буквы, немного знакомые Андрею по отцовским антирелигиозным книжкам, ни на египетские иероглифы из отцовских популярных журналов, ни даже на китайские ребусы из тонких палочек и перекладин на обёртке плитки шоколада и пачке чая, подаренных маме дядей Сеней. Дядя Сеня приехал из Маньчжурии. Где эта Маньчжурия, и что там делал дядя Сеня, Андрей в ту пору так и не узнал. Только много лет спустя, из полунамеков и полупризнаний понял, что был в тех краях дядя Сеня секретным агентом. Шпионом, проще говоря. На обёртку от шоколада и пустые пачки из-под чая сбегались посмотреть пацаны с ближних и дальних улиц.

Андрей просил деда почитать тяжёлую книгу в светло-коричневом кожаном переплёте. Дед читал, покачиваясь на стуле и припевая. Это было непонятно и смешно. Андрей не удержался и хихикнул. Дед закрыл книгу, тюкнул согнутым указательным пальцем Андрея в лоб и сказал, что он, Андрей — гой необрезанный, и что еврея из него никогда не получится. Из всего этого Андрей понял только, что чем-то не угодил деду, и собрался было заплакать, но бабушка сказала деду, чтобы он не мучил ребенка, увела Андрея к высокому резному, источенному древоедом буфету и дала ему ромбиком вырезанную лепешку из дроблённых орехов и мёда.

Все это было давно и, как всё давнее, ласкало сердце.