Аня сидела на краю сцены и смотрела на свои босые ноги.

– Туфельки... – шептала она, представляя себе Золушкины хрустальные башмачки. Аньке завтра предстоял конкурс, а вернее, соревнование. Восточные танцы. Она сама себе сшила изумительный костюм: многослойную юбку из черного шифона и черный лифчик, украшенный серебряными пайетками. Но у нее не было абсолютно никаких туфель, чтобы выйти на сцену.

Она знала, что у мамы зарплата только через неделю, и купить туфли сегодня невозможно. А просить денег у отца Ане не позволяла ее девическая гордость. «У него теперь другая семья, другой ребенок, – думала она, – а я – всего лишь прошлое. Я ему уже не нужна».

Конечно, можно выйти и без туфель и танцевать на голых досках. По правилам египетского танца это оказалось бы правильным. Но для таких соревнований сцену наскоро сколачивают из нешлифованных досок, и ногам больно.

И маленькая танцовщица сидела на краю сцены и мечтала о туфлях. Она видела перед собой серебристые «лодочки» с невысоким каблучком «рюмочкой».

Маленький Ваня, впервые приехавший в деревню, боязливо жался к дедушке. Старик, поглаживая серебристо-белую бороду, слушал заунывную песню одинокого волка.

– Деда, а деда! – дергал Ваняша дедушку за рукав. – А почему волки по ночам воют?

– Ох, внучок, давно это было, когда волк первый-то раз завыл.

Стояла на далекой глубокой речке деревушка, а рядом с деревушкой – цыганский табор. Никто и не знал, почему цыгане задержались надолго на одном месте.

Часто мужики деревенские с сыновьями мимо табора на поля ходили, краем уха их песни непонятные слушали да осторожно парней с девушками рассматривали. Приметили они девушку одну прекрасную, что цыганскому барону дочерью была. Когда танцевала она у костра, широкой юбкой круги описывая, очи ее черные сверкали, будто в них искорки костра попали. А кудри смоляные по плечам рассыпались, как звездочки по небу. И имя у нее такое необычное было: Делайла.

Приметил ее и Федор, сын кузнеца местного. Статный парень был Федор. И мужики-то его красоте дивились, не то что девицы: на лице его сияли глаза голубые-голубые, а кудри словно золотом обсыпаны… В плечах косая сажень, а росту-то росту в нем было…в избу входил, пополам согнувшись.

Полюбили друг друга Федор и Делайла. Но по законам цыганским должна была Делайла замуж выйти за цыгана, которого ей при рождении мужем нарекли. Хоть и не мил он ей был.

Тяжелые капли осеннего дождя летели на землю. Гладко зачёсанные назад волосы Фарида вскоре намокли, но ему было всё равно. Третий час Фарид бесцельно слонялся по улицам, рынкам и магазинам.

– Смотри, куда идёшь!

– Тебе что, повылазило?!

– Осторожней, молодой человек! – неслись со всех сторон голоса людей, прокладывавших себе путь через толпу локтями или нервно переминающихся с ноги на ногу, стоя в очереди.

«А я-то думал, что она меня любит. Надеялся, что прошло то время, когда в мою сторону говорили «Понаехали тут...». А она... Обнимает всех пацанов, которых видит, – это у них приветствие. А я за ней – в огонь и в воду, да я для неё – все звёзды с неба, все драгоценности мира, да я... да я умереть готов из-за неё! И умру!»

Фарид бездумно читал все ценники подряд: «Огурцы свежие», «Мандарина самый вкусные», «Бананы медовые», «Перчатки», «Яд от крыс, мышей».

«Стоп... и не больно будет... и сто процентов поможет...»

– Две пачки дайте, пожалуйста.

– Что вы, молодой человек, вам одной хватит, всех крыс повыведет.

– Да у нас в подвале живет одна... особо страшная. Я её двумя пачками, чтоб уж наверняка, изведу.

– Что ж, потребитель всегда прав. С вас сто рублей.

– Благодарю.

Фарид пришёл домой. В квартире, несмотря на вечернее время, никого не было.

«Ну и чудненько, – подумал он, – мне никто не помешает избавиться от ненужного этому миру человека». Достал лист бумаги и ручку. «В моей смерти прошу никого не винить. Красавкина Диана, я Вас любил, любовь ещё, быть может, в моей душе угасла не совсем, но пусть она Вас больше не тревожит, я не хочу печалить Вас ничем. Радуйся – один уже умер от безответной любви к тебе!»

Ещё раз прочитал, вычеркнул последнее предложение, переписал. Положил записку, написанную ровным твердым почерком, на стол. Пошёл на кухню. Достал турку, настоящий бразильский кофе и со знанием дела начал готовить напиток. Подсыпал немного соли, чуть-чуть перца. Молча перелил ароматное зелье в красивую фарфоровую чашку оранжево-фиолетового цвета с надписью «Моему любимому».

«Подарить её ты не мне хотела, раз так себя сейчас ведёшь. Но я тебя люблю так, как никто другой», – размышлял он, пересыпая белый порошок из пачки в чашку. Аккуратно размешал ложечкой, почувствовал запах – всё равно приятный.

– И, как сказал бы твой любимый Сергей Есенин, пей со мною, паршивая сука, пей со мной! – зло прокричал он в пустоту, осушил чашку, разбил её об пол и упал, корчась, прямо на осколки.

 * * *

  Тёмная, почти пустая комната. Железная кровать, с ржавыми, торчащими гвоздями раздробленный стол, колченогий стул, зарешеченное окно. Железная дверь, не имеющая ни ручек, ни замков. В воздухе отчетливо чувствовался запах присутствия крыс.

«Где я? – в ужасе взялся за голову Фарид. – Чего я уже натворил? Хоть убей, ничего не помню».

Он поднялся с жутко скрипучей кровати, подбежал к двери и начал с остервенением бить по ней руками, ногами, крича:

– Выпустите! Помогите! Где я?! Помогите! – внезапно крик его перешёл на душераздирающий вопль, потом юноша зарыдал и рухнул на кровать, не переставая молить о помощи.

Дверь широко распахнулась, и в комнату неспешной походкой вошёл человек, одетый в черную униформу, его лицо закрывала тень длинного козырька фуражки, на которой тускло мерцала кокарда с крыльями. Вошёл он тихо и мягко, но с угрожающим грохотом захлопнул дверь. Фарид вздрогнул, и поток слез его остановился.

– Где я? Почему я здесь? Что со мной произошло? – налетел Фарид на чёрного человека.

– К тебе посетители, – не поднимая лица, произнёс человек, открыл дверь, впустил девушку и молча покинул помещение, закрыв дверь снаружи.

– Диана, ты! – вне себя от радости, Фарид подбежал к любимой, но его отбросила неведомая сила назад, не позволив юноше дотронуться до Дианы.

– Как ты мог... как ты мог обо мне так думать? – девушка закусила губу, чтобы не расплакаться. – Хочешь, чтобы и я за тобой? Нет! Никогда! Сам ты ничего в жизни не понимаешь... не понимал! – заплакала она.

Лязгнула дверь, вошел чёрный человек.

– Ваша аудиенция окончена. Следующий, – он под руку вывел Диану из комнаты, и в камеру влетела мать.

– Фарид, сынок! Что ты наделал! Как ты посмел! Крысиным ядом! Ради чего мне теперь жить? Ради кого? – мама надавила пальцами виски и молча уставилась в одну точку. Ваше время истекло, – нарушил молчание вошедший чёрный человек. Мать, перед тем как покинуть помещение, оглянулась, покачала головой и схватилась рукой за сердце.

– Подождите, прошу, подождите! – кинулся Фарид вслед за уходящим чёрным человеком. – Объясните мне, где я, почему мои родные так со мной обходятся? Пожалуйста.

– Ты – в тюрьме для душ, тела которых убили их хозяева. Тебе было суждено прожить 65 лет, из которых ты прожил 16, и оставшиеся 49 лет ты – а вернее, твоя душа – будешь досиживать здесь. Иногда, совсем редко, к тебе будут приходить те люди, которые жили тобой. Например, Диана безмерно тебя любила, но не могла каждую секунду быть с тобой – она занятой человек. А ты обвинил её в своей смерти и убил своё тело!

– Но...

– Молчи, щенок! Кто тебе дал жизнь?

– Ммм... мама.

– Ах, мама! Так за что же ты убил ее? Послезавтра ее похороны, она умерла от сердечного приступа. И ты не сможешь быть на ее похоронах. А вот жизнь тебе дал Бог. Так и отнять её может тоже только Бог, а ты на это не имеешь никакого права!

– И что же мне теперь делать?

– Ничего. Молись. И думай. О том, что сделал, о том, что мог бы сделать. Моё время истекло, – учительским тоном произнёс он и вышел.

Фарид остался один.

Один. Навсегда один.

Навсегда.