ОЛЬГА БЕСПАЛОВА

В БОЛЬНИЧНОМ СКВЕРЕ


* * *

        Вся Россия наш сад.
          А. Чехов «Вишнёвый сад»

Август. Двадцать второе.
Вечер. Еврейская скрипка.
Нет и не будет покоя:
Будущее так зыбко.

Комедиограф точен —
Будет смешная пьеса.
Виждь. Этот век просрочен.
Камо грядеши? Бесы
Сад окружили. Вишни
Цвета горячей крови.
«Медлишь? — Так быстро — лишний, —
Дьявол немногословен. —
Раз — топором под корень.
Два — выноси отседа.
Вровень с землёю, вровень,
Чтобы не видно следа!
Были — и нет! Теперьче
Мы тут. Хотим — и рубим.
Наше! Держися крепче:
Всё, всю Рассею купим!»

Утро. Зарёю рдяной
День ненасытный начат…
Тихо над пьесой странной
Комедиограф плачет.

НЕ ПРИВЕДИ

        Вот парадный подъезд...
               Н. Некрасов

Вот дом. А в нём сидит глава
С больною головой,
И у главы — слова, слова
И чубчик подвитой.

А белый дом — красивый дом! —
Ухожен, чист-пречист,
И над высоконьким крыльцом
Вечор — фонарь лучист.

И входят в этот дом гонцы,
Глядят туда, сюда,
А в кабинетах — мудрецы
И заняты всегда.

Гонцы кивают, ждут-пождут,
Потеют в сапогах,
А мудрецы чаёчек пьют
С печеньицем в руках.

Гонцы пождут, пождут и вдруг
В сердцах идут обрат:
«У государевых-то слуг
Дела важнее, брат».

Идут-бредут в свои концы
Растить от плоти плоть.

А вот случись, и мне — в гонцы...
Не приведи, Господь!


МАРТОВСКОЕ

Переживаю. Переживу:
Глупо мертветь весною.
Птахи в бездонную синеву
Тянут меня с собою.

Что это капает в сердце? Март?
Страстно и без прелюдий
Ветки пружинят и крестят в такт,
Благословляя: «Буди!»

Бог, это ты ими крестишь лес,
Двор и сугроб под крышей?
Знаешь, а мне так уютно здесь...
Можно, я — буду.
Слышишь?


«ГОРЕ ОТ УМА»

В каплях веснушек форзац пожившей книги.
Мама читала в классе восьмом, пожалуй.
Лет пятьдесят прошло. А игра интриги
Не убыла нисколько, не стала вялой.

Чацкий, как прежде, утром к подружке рвётся,
Думает дерзко: подружка — рубаха-парень.
Сердится Софья, сердится — не смеётся:
У тётки в Саратове хлопает громко ставень...

Мама, ты знала? Чацкий не любит Софью —
Любит себя — и это неисправимо.
А Грибоедов пьёт на террасе кофе
И в классе восьмом проходит.
Поспешно.
Мимо.


ИКОНЫ

Я щурюсь устало, но мне не увидеть
Приход неминуемой ночи.
Бездвижно печалятся тихие люди
На полке меж книжек и прочим.

Смыкаю ресницы: поглубже б запрятать
От них приземлённые мысли —
И чувствую их укоризну и святость
Сквозь веки и ныне и присно.

Качаются, смотрят, и крестят, и верят
Всю ночь до шального утра —
И снятся мне белые лёгкие двери
И ключик в кармане Петра.


В БОЛЬНИЧНОМ СКВЕРЕ

Черно в больничном сквере от ворон.
Кричат о том, что осень затяжная —
Но хорошо: сыта подольше стая,
А человек не страшен и смешон.

Он столько дней стоял вон в там, в окне,
Смотрел на них стеклянными глазами.
Ему бы крылья, глупому, — часами
Летал бы да качался на сосне.

С утра его такие же везли
Тихонечко. И молча следом шли.


* * *

А снег сегодня — голубой.
Всю ночь, с чернёной синью споря,
он шёл и застелил собой
мой двор, село, и лес, и поле.

И я боюсь, боюсь с утра
поверить в голубое чудо,
смотрю с высокого крыльца —
и не дышу широкогрудо:

как будто каждый полный вдох
лазурь пушистую погубит...

Сегодня невесомый Бог
нас любит.


* * *

В больничной палате, пропахшей
лекарствами, страхами и
бесстрастно тебя принимавшей
в бесцветные стены свои,

сидеть, обхвативши колени,
хотеть и не мочь рассказать,
как входят прозрачные тени,
когда ты ложишься в кровать,

и сказки читают про небыль,
и песенку страшно поют,
жалеют: «Хорошей, тебе бы
в покой и домашний уют...»,

и гладят по гладкому телу
до ужаса и тошноты,
втыкают холодные стрелы
в бескровные руки твои;

в больничной палате, где жизни
рутина видна из окна,
где глупо быть злой и капризной
где думаешь: «Скоро весна...» —

на тумбочке у батареи
Лука Преподобный стоит,
и, руки сжимая и грея,
с тобой только мама не спит.


СОСЕДКА

Дедушка, где ты? Не спишь? Припозднилась я очень...
Я это — Марья. На службе была, говорю.
Вот принесла к Рождеству тебе кашку и сочень.
Может, давай я маленько тебе подсоблю?

Хочешь, полы подмету да картошки почищу.
Вон уж звезда загорелась, вечерять пора.
Холодно... Волки сутулые по лесу рыщут,
Найку соседскую съели, похоже, вчера.

Ты не серчай, что пришла без званьЯ. Я недолго.
Дома-то мыши одни да сверчок-стрекотун.
Вижу, рукав прохудился. Да есть ли иголка?
Что ли зашью. Эх, тебе поновее б зипун...

Что? Не ворчу я. А может, тебе бы котейку?
Мурка вчера родила, да вот жаль утопить.
Много ли надоть ему? Он не просит копейку -
Рыбки-то я принесу да водицы попить.

Ну, отдыхай... Далеко зимовать нам до лета.
Что-то недобро раскаркался ворон-вещун...
Завтра зайду.
Ни за чем.
Видно, надо мне это:
Коли помрёшь тут один, я себе не прощу.


РОДНАЯ

Что о тебе, простушке, написать?
Двор сыр, и сер сарай, и ветер страшен.
Погост. А дальше — лес, болото, гать...

Но как закатом небосвод окрашен!


ПО ДОРОГЕ НА СМОЛОКУРКУ
Озеро в Холмогорском районе Архангельской области

Сухое печиво дороги.
Лес словно выкошен косой.
Здесь древоруб корявил слоги —
Гортанно, матерно, с лихвой.

Стирая пот со лба верхонкой,
Он осторожно не курил,
Чтоб — не дай бог — в чащобе звонкой
Не полыхнуло до Курил.

Не полыхнуло, не кольнуло
В душе: «Чужое не моё» —
Когда листвой берёза льнула
К плечу пилившего её.



* * *

У бабы Нюры холодно и сыро:
Вторую зиму печка еле дышит.
Но баба Нюра никуда не пишет,
Живёт неслышно — медленно и сиро.

У бабы Нюры на обед похлёбка
С морковкою, картошкой и капусткой,
И в шкафчике на тонкой стенке — пусто,
Лишь жестяная чайная коробка.

У бабы Нюры валенки худые
И полушалок ветхий, но любимый…
И образ Купины Неопалимой,
И страстотерпцев образы живые…

Тоску молитвой долгою притупит
И ляжет спать в платочке и жилетке.
Забрезжит утром свет щемяще-едкий —
Подарком горьким новый день наступит.


СЧАСТЬЕ

Август, начало.
Ты босоног и рус,
жизнь эту горстью берёшь,
не боясь,
на пробу,
как костянику, —
красною каплей вкус,
держишь во рту:
шершаво скребёт по нёбу.

Сладко и кисло.
Щупаешь языком —
вот оно, счастье.
Писк комариный весел.
Месяц ещё до школы почти.
Потом,
мир этот будет
скучно-
бесцветно-
тесен.

Счастье —
это когда за твоей щекой
горсть костяники,
ранка кровит на пятке,
солнце горячее
в полдень над головой
и на крылечке —
теплое небо в кадке.


ДОЧЬ

Стрижку ей хочется,
в Вологду
и ноутбук.
И музыкалку бросить
(но я не дам).
Не приглашает в гости к себе
подруг,
чему-то в смартфоне смеётся
по вечерам.

Кутает ноги в плюшевый тонкий плед,
в угол дивана скомкавшись,
пьёт кефир.
«Мам, почитать чего,
чтоб остался след,
чтобы про мудрость,
жизнь,
ну, вообще про мир?»

Моет посуду,
мне наливает чай:
«Мам, испечём в субботу чего-нибудь?» —

«Знаешь,
Ремарка,
может быть,
почитай...
Только уроки сделать
не позабудь».


ИЗ ДЕТСТВА

Тебе, наверно, семь. И ты болеешь.
А луч, покомкав тюлевую вязь,
хихикает: «А ты так не умеешь!» -
и по стене ползёт, не торопясь.

И доползает до часов настенных.
И стрелки липнут, замедляя ход.
Ты злишься и ревёшь попеременно:
оно ведь, время, греясь, не идёт.

И мама не идёт. И нос не дышит.
И тихо так, что хочется кричать,
чтоб этот луч полз где-нибудь по крыше,
не забираясь на твою кровать.

Эх, крикнуть бы, затопать бы ногами,
но в горле хрип, а ноги спать хотят.
И ты лежишь и думаешь о маме.
И что пылинки в лучике летят.


ВАНЯ

Солнце его, любя, целует в макушку:
Солнце любит макушки без шляп и шляпок.
Он машет навстречу прохожим, щурится подслеповато,
Хохочет, вынимает детскую пушку,

Бежит играть к соседским ребятам.
Им семь, десять — ему исполнилось восемнадцать.
Мама радуется, что живёт в деревне: не приходится убиваться
В поисках сына: он придёт в измятом,

Грязном, может быть, без портфеля,
С хорошей ссадиной на коленке, в слезах горючих;
Может быть — с букетиком мать-и-мачех, жёлтеньких и пахучих,
Засмеётся, сдерживаясь еле-еле,

Вытащит из-под майки нежно-нежно,
С мычанием телёнка протянет цветочков горстку
И не заметит, как мама сморгнёт слезинку.
Напьётся морсу,
Съест суп и уснёт тихо и безмятежно.

А завтра снова подставит макушку солнцу.


ДЕТСКОЕ

В валенок кубик лего упал вчера.
На ночь к бабуле топаем с ним вдвоём.

— Ба, а чего у тебя так дрожит рука?
...
— Да, покормили.
...
— Нет, не гуляли днём...

Мама и папа сердятся и молчат.
Не понимаю, делят-то что они?
Значит, опять с бабулею завтра в сад.

— Ба, а смотри, на горке зажглись огни.
...
— Ба, а снежинки вкусные, правда ведь?
...
— Как это: снег — замороженная вода?
...
— Если снежинка тает — то это смерть?
...
— Ба, а ты спать боишься ещё одна?


* * *

Под плинтусом тесно, но тихо и хорошо.
В сумерках комнатных баба — седая гора —
Штопает для одеяла большой мешок:
В нём, как внутри у меня, со вчера дыра.
К стенке прижавшись, ухом послушать скрип
Здесь, под дощечкой, не помешает никто.
Там, за стеной, где-то ходит несчастный грипп
С палочкой тонкой в синем худом пальто.
Он всех пугает, и значит, не нужен всем.
Баба кричит в телефон и опять кричит.
Можно я, боженька, буду и глух и нем
Тут вот, под плинтусом, где таракашка спит.


ГОРЕ

Девочка плачет:
у девочки горе-горе
страшное —
вылезло
из тетрадки подружки:
у Светки там вчерашним числом
love story,
сердечки и блёстки,
колечки и завитушки.

У девочки нет love story.
Струной гитарной
измучены пальцы —
мизинец и безымянный.
Ей хочется быть как Светка —
для всех шикарной —
но эти веснушки
и голос грудной и странный

всё портят!
Надо же было
такой родиться:
плаксой,
дурнушкой,
маленькой,
тонкокожей.
Ах, глупость какая:
рыжего цвета ресницы!
И как с этим всем
на Светку
ей быть похожей?


2021

Публикуется по авторской рукописи

Вернуться на страницу автора

Ольга Беспалова, Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2021