ЛИДИЯ МАРКИНА

Я ПОКЛОНЮСЬ БЕРЁЗЕ БЕЛОЙ
Источник: Журнал «Звонница» № 10, Белгород, 2008, стр. 309-316

Музыкой стиха занимаются все исследователи поэтического творчества, но поэзия Владимира Михалёва заслуживает больше внимания, чем ей уделялось доныне. Его критиков больше интересует самобытность его натуры, верность профессии пастуха или патриотическая направленность общей темы. На мою долю приходится открыть для читателя те непреложные законы, которым подчиняется поэт, несмотря на несхожесть его поэтического почерка с каким-либо другим поэтом. Непреложность поэзии основана на пяти обстоятельствах:

1) число слогов в строке;
2) разная длина слогов, т. е. разное время, требуемое для их произнесения;
3) сочетание этих слогов в слове;
4) паузы;
5) высота тона, каким слоги произносятся.

Посмотрим на примере, как с этими обстоятельствами справляется поэт:

Давно за собой замечаю,
Что жатвы крутая пора
Всегда для меня означает
Горячую пору пера.

Так выглядит этот стих, если его записать общепринятыми в стихосложении знаками, где ударный слог отмечается длинной чертой, а неударный — точкой:

. — .. — .. — . а1         А1 = А2         А1 ? В1
. — .. — .. —  в1             В1 = В2        А2 ? В2
. — .. — .. — .  а2
. — .. — .. —   в2

Почему А1 ? В1 и А2 ? В2? Ответ на этот вопрос не оставляет сомнений: после В1 и В2 следует пауза. Не все поэты владеют искусством паузы, как не все актёры в театре умеют держать паузу. Находясь в жёстких оковах классической триады — ритма, рифмы и размера, поэты подчас жертвуют паузой. В единоборстве с тремя «Р», когда поэт находит в себе силы сбросить оковы, он становится победителем.

Для высоты тона необходимо ключевое слово. В приведённом примере оно повторяется дважды — пора, к тому же перекликается со сходным по звучанию — пера. Любому чтецу понятно, что два раза слово пора не может произноситься на одинаковой высоте тона. Кроме того, пора пера произносится более акцентировано, чем просто пора. С позиции лексической выразительности пора пера — это метонимическое описание творческого подъёма поэта. Отсюда и максимальная высота тона последней строки.

Помимо лексических и фонетических средств для передачи интонационного рисунка текста существуют графические средства: знаки препинания, особенности шрифта, капитализация отдельного слова или только его начала и т. д. Не стану утомлять читателя примерами, они очевидны. Говоря образным языком, графические и фонетические средства, такие как ассонанс, аллитерация, дефисация, редупликация — это эксплицитные индикаторы поэтического ствола текста. Нам же нужно добраться до его тончайших ветвей, чтобы понять тончайшие оттенки произведений. Не все они в равной степени наделены подтекстом. Те, которые висят на ближних ветвях, доступны каждому. Они радуют сердце и греют душу пахаря:

Вожу отару,
Жгу махорку,
Пью квас на стане полевом.
Не позволяет поговорка
Сидеть мне лишним за столом!..
Дела и помыслы простые
Мои и пахарей-друзей:
Кормить безбедно мать-Россию,
Растить сынов и дочерей.

Но есть стихи, которые поэт прячет от читателя, говоря по-научному, кодирует информацию. Тогда у стиха появляется несколько смыслов, первый очевиден для каждого. Он называется денотативным. Второй смысл — коннотативный, т. е. дополнительный. Несмотря на то, что он называется дополнительным, для поэта именно он составляет суть произведения. Именно для этого он и создаёт своё произведение. Прочитать его может лишь тот читатель, который овладел искусством быть читателем. Для этого надо знать параболический язык искусства вообще и поэзии в частности. Парабола — это иносказание, значит, в его основе лежит скрытое сравнение. Иногда скрытое сравнение укладывается в пределах одного-двух слов. Иногда оно охватывает произведение целиком. Тогда мы называем это развёрнутой метафорой. Приведу пример развёрнутой метафоры:

СОЛОВЕЙ

Как рассыпался он над лугом,
Как заливался, певчий бог!
И вдруг, как ястребом напуган,
Чудак смутился
и замолк.
Спустился с ветки
Грешной пташкой.
И долго росным бережком
Шнырял он зябко за букашкой
Да лакомился
Червяком…

Параболического языка поэзии не существует, иначе стихосложение превратилось бы в ремесло. Заглянул в параболический словарь на слово «Соловей» — и на тебе, получи аллегорию любви. Однако такой «словарь» существует в поэтической данности поэта и читателя. У Дж.

Г. Байрона читаем:

Любовник розы — соловей
Прислал тебе цветок свой милый;
Он станет песнею своей
Всю ночь пленять твой дух унылый
(«Абидосская невеста», пер. И. Козлова)

Значит, соловей — это лирический поэт эпохи социализма, т. к. стихотворение помещено в сборнике «Поклон», датируемый 1988 годом. Но в таком случае, ястреб — это партийный чиновник, курировавший работу писателей. Разве он мог допустить, чтобы лирический поэт пленял по ночам своими песнями строительниц коммунизма, отвлекая их от здорового сна? Не зная подоплёки события, нельзя судить о подтексте с абсолютной прогнозируемостью, но текст говорит сам за себя: Соловей спускается с грешной ветки, т. е. перестаёт писать о любви, и пишет по заданию редактора о «букашках» и «червяках». Талант  уничтожен, как это и заведено на нашей прекрасной и многострадальной Родине.

В приведённом примере поэт говорит о людях образами птиц, но основная часть его поэзии посвящена природе в прямом смысле этого слова. Он наделяет природу человеческими чертами и обращается к ней как к живому существу. В стилистике это называется олицетворением или персонификацией.

Луга, поблёк ваш цвет зелёный.
         («Зеленя»)

Глумится лето, сатанея,
Крушит, земля, твои дары.
         («Засушье»)

Если нет прямого обращения, всё равно природа — собеседник поэта:

Я поклонюсь берёзе белой —
Спрошу родную, как дела?..
         («Берёза»)

Неповторимость олицетворения природы Владимиром Михалёвым основывается на его полном слиянии с природой. В отдельных случаях он напоминает мне языческого бога полей и лугов Пана. Он повелевает тучами, месяцем и звёздами:

Я тучи раздвину,
Я месяц отрою,
Я звёзды взвалю на воза.
Пусть небо в глаза мне
Сквозит голубое
И сыплется солнце в глаза!

И вот он посылает на землю животворящие капли дождя:

Весь сегодня я весенний,
Разворошенный до дна.
Раскатились во все стороны
Мои влажные глаза.

А сейчас он сливается полностью с Космосом, становясь его песчинкой. Из космических далей наблюдает он вращение Земли:

Во сне и наяву — всегда мне верится:
Веретеном ты вертишься, Земля,
И облака по-над тобою перистые
Растрёпанные, словно конопля.

Следующий случай вообще уникальный: поэт отождествляется с богиней плодородия и земледелия Деметрой. Именно она подарила царю Триптолему колос пшеницы, научила его возделывать землю и повелела обучить людей земледелию. В холодных климатических условиях России пшеница трансформировалась в рожь:

Зелень острую роща почует,
Колкий колос поля обежит —
Так и кажется,
к людям лечу я,
Опалённый дымкою ржи.

Замечу попутно, что оправдать мою параллель Владимира Михалёва с богом Паном или богиней Деметрой может лишь языческая теология, обожествлявшая солнце, луну, звёзды.

У древних был обычай при возвращении из дальних странствий приветствовать родную землю. В те времена дальнее путешествие было делом серьёзным, гораздо серьёзнее, чем нынче. Благополучное возвращение на родину после многих лишений и опасностей было большой радостью. Естественно, что земля родины наделялась жизнью, чтобы она могла разрешить чувства странника. Владимир Михалёв пошёл дальше. Он не только наделяет землю жизнью, чтобы сделать её сопричастной своим чувствам. Он сливается с землёй, становясь с ней единым целым:

Не знаю, с чего бы такое.
Видать, у земли подглядел…
Как будто я —
Поле ржаное,
И голос, как колос, поспел.
      («Жатва»).

Древние воины, раненые в бою, падали на землю. Прикосновение к ней давало им силы, и они возвращались в строй. То же самое видим у поэта: слияние с землёй даёт ему «голос», т.е. творческий подъём.

Одушевление природы — распространённый творческий приём в поэзии, но только у Владимира Михалёва я увидела отношение к временам года как к родным детям. Зима, осень, весна требуют обновления обуви. И лишь летом можно щеголять босиком. В следующем примере одушевление природы передано капитализацией их названий. Все они пишутся с заглавной буквы, как и имена людей:

Прохудились у Осени ботинки —
                                                         ай!
Истоптала Зима пимы-валенки —
                                                            ах!
Заносила вконец Весна туфельки —
                                                                ой!
Ну а Лето о том не заботится,
Ни к чему ему с ботами ботиться:
Лапти на плечи — стёжкой-дорогою
Травы мнёт по лугам, босоногое.

Аллегория — это свойство одушевлённого или неодушевлённого предмета быть символом какого-либо абстрактного понятия. А поскольку речь зашла об абстрактных понятиях, это значит, что предмет разговора переходит на философские проблемы. Круг их невелик: жизнь /смерть, любовь/ ненависть, добро /зло, память/ беспамятство. Все эти вопросы так или иначе затрагиваются поэтами философской школы. Владимир Михалёв — скорее лирик, чем философ. Тем интереснее взглянуть, как он решает философские проблемы.

Вот он берёт проблему памяти и разрешает её пронзающим душу криком камней.

Молча камни кричат.
Камни стуком стучат,
В самое сердце стучат!
Сердце, битое болью,
В небо стучит голубое, —
Памяти нет отбоя!
       («У Вечного огня»).

Камень — аллегория незыблемости памяти. Снег — антипод камню, он быстротечен. С поэтом трудно согласиться, когда он уравнивает снег и камень:

Падает тихий снег.
Бьётся, как сердце, пламя.
Снег застилает свет,
Снег заметает след,
Снег не заносит память!
       («У Вечного огня»).

Увы, законы природы таковы, что огонь сильнее снега, и он непременно растопит его. Кроме того, снег вообще очень неустойчивая субстанция. Он очень быстро тает от более высокой температуры окружающего воздуха. Поэтому помимо поэта создаётся антитеза понятий, где камень символизирует долговечность, а снег — быстротечность памяти. Схематически мою мысль можно выразить так:

                      Память
Камень                              Снег
Долговечность                 Быстротечность

Помимо своей воли поэт предупреждает нас от исторического беспамятства. По-видимому мы наблюдаем здесь то, что Стефан Цвейг назвал «звёздными часами человечества».

В свой звёздный час, помимо своей воли Владимир Михалёв создал неповторимую и незабываемую аллегорию памяти в стихотворении «У Вечного огня». Надгробная плита хранит память о погибших воинах, а сыплющийся на неё снег предупреждает нас о надвигающейся опасности стирания исторической памяти нации. Эта аллегория как никогда актуальна в наше время. Символом исторической памяти формально выступает наш Президент; снегом, стирающим на нет все его обещания, предстают чиновники соцзащиты. Всем обещан ремонт, да не видно мастеров. Всем ветеранам обещаны квартиры, да старуха, у которой вконец развалился домишко, построенный из подручного материала сразу же после войны, ютится на кухне в многонаселённой квартире внучки. Отобрали у стариков последние льготы, заменив их монетизацией, которую народ успел окрестить «матюгнацией». Похоже, что Снег всё-таки успел засыпать Вечный огонь нашей памяти:

Сыплется чистый снег,
На постаменте тая.

Каков же эффект наделения нарицательных существительных атрибутами живых существ? Заставляют ли они убедить читателя в их одушевлённость? Безусловно, поэт не рассчитывает на прямолинейное толкование текста, который является продуктом его творческого воображения. Иногда он поднимается в тексте до таких высот, что сам не видит целиком его перспективу. Отдавал ли себе отчёт Владимир Михалёв, что он решает философский вопрос жизни и смерти в стихотворении «Одуванчик»?

До него этот вопрос уже решали многие учёные, начиная с Аристотеля. Появились даже целые теории, такие как КРЕАЦИОНИЗМ,  ТЕЛЕОЛОГИЯ, ВИТАЛИЗМ. Им посвящены целые трактаты. А вот как легко и изящно решает её Владимир Михалёв.

ОДУВАНЧИК

Одуванчик нынче — мальчик,
Завтра — горюшко — старик!
Прибеднялся одуванчик —
В травках вовсе не поник,
Хоть недолго,
С летом ладил,
Пчёлке тоже угодил…
По головке ветер гладил —
Семена обмолотил.

В стихотворении девять строк. По смыслу их можно разделить на три части по схеме 2 + 5 + 2. Первая часть называется «Быстротечность жизни», вторая — «Праздник любви», третья — «Рождение новой жизни». Первая и третья части не нуждаются в интерпретации. Их смысл понятен самому неискушённому в поэзии или философии читателю.

Трудность для понимания составляет вторая, пятистрочная, часть. Чтобы раскрыть её содержание, мне понадобится помощь мудрейшего из мудрейших психоаналитиков мира — Зигмунда Фрейда, автора книги, на которую я буду ссылаться: «Введение в психоанализ», (М., «Наука», 1989 г.). Мне понадобится разработанная им сексуальная символика. То, что одуванчик нужно рассматривать не просто как цветок, а как символ, не подлежит сомнению. Но то, что одуванчик — это символ мужского члена, может вызвать возражение скептически настроенного читателя. Отсылаю его к стр. 94 указанного сочинения, где З. Фрейд пишет, что полёт — это всегда символика эрекции благодаря примечательному свойству члена подниматься в направлении, противоположном силе притяжения. З. Фрейд приводит в пример воздушный шар, т. к. этот образ подсказан ему воображением учёного. Но наш одуванчик — тоже шар и тоже имеющий свойство лежать, да ещё при этом разбрасывать семена по земле, покрытой травой, в которой он «вовсе не поник». Но трава  — это символ женских гениталий. Вот таким непривычным для нас образом поэт говорит о половом акте — празднике любви. Чудо!!!

Для наглядности и краткости изложения я запишу последовательное развитие аллегорической пары жизнь/ смерть в стихотворении «Одуванчик».

I. Одуванчик > мальчик > старик > смерть.
II. Одуванчик + трава > зачатие новой жизни.
III. Одуванчик + трава > рождение новой жизни > ?, где знак ? означает бесконечность.

Философский смысл предельно ясен: отдельный человек не может избежать смерти, но через праздник любви живёт в последующих поколениях. Любовь побеждает смерть!

Ещё один вопрос, который не может обойти ни один философ — это вопрос Времени. Не обошёл его своим вниманием и Владимир Михалёв:

ЛИСТЬЯ

Листья осени бродят в рассеянье,
Лаской вчерашней и зноем пропахшие,
Тычутся в травах,
Ищут опавшие
Зори заветные лета пропавшего:
В недоумении листья осенние…

Это стихотворение для тех, кто не хочет смириться с уходящей жизнью, с социальными переменами, с новыми политическими реалиями. Поэт говорит этим людям:

Живите полноценной жизнью, цените каждый её драгоценный миг в настоящем, потому что к прошлому возврата нет.

Есть у Владимира Михалёва аллегорические образы, не претендующие на оригинальность, т. к. он берёт их из народного творчества. Но он придаёт этому привычному образу новые звучания. Поэта волнует тема женского одиночества, порождённого злодейкой — войной и он передаёт его образом кукушки. Надо отметить, что народ не особо жалует кукушку — ведь она сама подбрасывает свои яйца в гнёзда других птиц! Но надо отдать должное нашим поэтам — мужчинам: они всегда проявляют сочувствие кукушке. В. Буханов в предсмертном стихотворении избрал кукушку своей собеседницей: «Не плачь по мне, кукушечка, не плачь!» В. Михалёв сочувствует её одинокой судьбе:

За тихой речкой Ублею
Кукушка раскукукалась.
Поёт невиноватая — невестою несватаной…
Небось, на одиночестве
Петь сладко
Не захочется!..

Заканчиваю я свой очерк темой Добра и Зла. Поэт избрал для этой аллегории традиционные образы голубя и ворона.

ГОЛУБИ

Голуби в небе,
Голуби!
Ты следишь, запрокинув голову:
— Голуби!
Как это здорово!
Век его не видать бы,
Ворона!

Судя по содержанию, Зло непобедимо и даже, как будто, одерживает верх над Добром, т. к. именно звуковой ряд здо-ро-во — во-ро-на заканчивает этот стих. Звуковая поддержка го-лу-би — го-ло-ву не производит такого впечатления, как «З», «Р» + «Р». Этой аллегорией (голуби-ворона) поэт не победил Зло. Более привычна для нас антитеза голуби-ястребы. Но к ястребу у поэта отношение не только снисходительное; он любуется полётом ястреба:

Слежу,
Как плавно ястреба
Черкают тенью по Ополью,
Где в колос клюнулись хлеба.
(«Светло начало летней доли»).

Отчего у поэта отвращение к воронам? Ястреб ведь не для собственного удовольствия шныряет по небу. Он уже присмотрел добычу и сейчас схватит её. Ему нужна только движущаяся добыча, потому, что только трепещущая в его когтях птичка, мышь, заяц способны доставить удовольствие его утробе. Была жизнь — и нет её! А ворон питается падалью. Если провести параллель с человеческим миром, ворон состоит в погребальной команде. Бойцы погребальной команды делают тяжёлую, но необходимую работу — хоронят павших, ибо пока не похоронен последний солдат, война не окончена. Бойцам погребальных команд не дают наград, их не приглашают в президиумы и не пишут о них книг. Но кто задумывается, сколь долго будут тянуться за ними их скорбные воспоминания?

Вороны приняли на себя добровольное обязательство держать в относительном порядке наши свалки и мусорные бачки. Без них зловоние от разлагающихся отходов распространялось бы на многие километры. С житейских позиций голубь давно победил ворону. Он подлетает к жилищу человека, мы даём ему пищу,  а ворона издалека, с верхушки дерева, наблюдает за этим пиршеством голубей.

Сказочно прекрасен мир Поэта с его трепетной любовью к земле, к её цветению, к русой косе под косынкою синей, которая является непревзойденной поэтической находкой Поэта, т. к. представляет собой символ нашей ненаглядной России.


Лидия Степановна Маркина,
кандидат филологических наук, доцент





Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016