Далеко кругом видно: тёмные полосы леса на горизонте, поля, чуть-чуть присыпанные снегом, сельские дома, постройки... А там, где деревья сбежались извилистым рядком, угадываешь: река. Просторно здесь глазу. Потому и вижу ещё издали беленький домик на самом краю села. Машина нехотя переваливается с ухаба на ухаб, потом вдруг, словно корабль на большую воду, выплывает на окрепшую дорогу и легко, радостно мчится к домику — как к причалу. Давно хотелось побывать в этих местах Белгородчины. Живет здесь, в родном Терехове, недалеко от Старого Оскола, Владимир Васильевич Михалёв, простой и мудрый человек — пастух, сочиняющий светлые лирические стихи, поэт, исполняющий всю свою жизнь негромкую крестьянскую работу.
У дома, как и у человека, есть душа, характер. В нём всегда узнаешь хозяина. «Поля и степь — мои хоромы и терема по сторонам...» — признается в стихах Михалёв. Вот и в доме его просторно, как в поле. Окна — во все стороны глаза. И округа вся на виду, и хозяину спрятаться некуда. Да и зачем прятаться-то, от кого? В одно окно посмотришь — тополя стрелами в небо, их посадил Виктор, сын старший. В другое глянешь — изогнутые руки яблони, будто с японской картины. Как-то признался Владимир Васильевич: «С женой крепко поссорился да и сломал яблоню, чтоб ничего тут от меня не оставалось. А опомнился, начал её выхаживать. Выжила, милая. Хоть и кривая вся, а яблоки приносит большущие... В третьем окне — всё село как на ладони. А с крыльца, одетого в голубую резьбу, достаёшь взглядом — через поля, через пески белые — дом, где Владимир Васильевич родился, где и сейчас живут отец его и мать.
— Ну и помотали нас эти пески, — вспоминает Михалёв. — Место открытое, ветру свободное. Как закружит песок — спасу нет. Борщ, бывало, из печки вынешь, а там полным-полно песку — через трубу наметало... Долго я бился, чтобы пески эти образумить И удалось всё-таки: специальное решение по моим ходатайствам приняли, и начали лесоводы сосну сажать, укреплять песчаники... Помню, иду со стадом краешком поля, слышу — трактор журчит. И тракторист тут как тут — злой. Закурить, говорит, не найдётся, пастух? Дал я ему закурить и спрашиваю: «Чего сердитый-то такой?» Да вот, отвечает, маюсь из-за какого-то вашего поэта, вздумал, понимаешь, сосну на песках сажать... Ты его, часом, не знаешь, поэта этого, по всему видать — сумасшедший... Нет, говорю, не знаю...
И Владимир Васильевич глухо смеется, дымя сигаретой. И уже не может оторваться воспоминаниями от родительского дома, от детства. А мне приходят на память его строчки: «Доныне по-ребячьему, вникая мало в суть, — при радости заплачу я, при горести — ничуть...». Из рассказов его нехитрых понимаешь, что так оно было и есть. Жила семья Михалёвых небогато, неброско, как многие русские крестьянские семьи, издавна и прочно приросшие к земле. Богаты они были другим — жизнью духовной. Отец, тёзка легендарного Чапаева, что Владимира Васильевича слегка забавляет, был первым председателем первого в этих местах колхоза «Ленинский путь». Владимир Васильевич ровесник этого колхоза — родился в том же 1928 году. Время шло, хозяйство усложнялось, трудно с ним стало справляться — учиться надо многому было. А где там учиться — и годы уж не те, и детей полна горница — шестеро. Председателя прислали нового, учёного, а Василий Иванович стал работать письмоносцем — должность по тем временам в селе почётная, уважаемая.
Рассказывал он, как отец, прежде чем отправиться с почтой по селу, приходил домой, вываливал на стол несметные богатства журналов, газет, пахнущих типографской краской, и говорил детям назидательно-ласково: «Посмотрите вот, почитайте, да только аккуратненько, не запачкайте...». И бережно из рук в руки по кругу передавали мальчишки «ценные писания». Володя всегда с каким-то особым трепетом искал там стихи. С детства, хотя и смутно, чувствовал, как стучится наружу его призвание. Потому и замирал больше других, когда мама пела, потому и запомнил на всю жизнь, как дед читал наизусть множество стихов, иные перекладывая на музыку в такт душе. Это уже потом, позднее, когда стал Володя вникать в литературу — он так и сказал: «вникать», — узнал, что дедушкины стихи написал поэт Кольцов. А тогда его завораживали слова, сплетённые в необыкновенную словесную музыку.
Сызмальства он стал пастухом, ходил по окрестным лесам и лугам, вдруг замечая, что невольно рифмует слова. Очень хотелось ему стать настоящим поэтом. Но разве можно сказать об этом вслух — засмеют ещё. С самим словом «поэт» он связывал нечто особенное, недосягаемое, что нельзя охватить, понять просто и сразу. Казалось ему: всё, что в жизни поражает, удивляет, каким-то образом связано с поэзией. Потому что истинная поэзия не может не поражать и не удивлять. И если он в жизни своей хоть чем-то удивит людей, хоть чего-то достигнет, то только став поэтом. В пастухе-то ведь ничего особенного нет, а поэт — человек особенный, это он знал точно.
Однажды, было это ещё до войны, отец купил велосипед. Вот чудо-то! Никто в селе тогда такого не видывал. Жадно наблюдал Володя, как взрослые, отец и дядья, укрощали машину, набивая, падая, синяки и шишки. Только особенный человек, думал он, может проехаться на такой волшебной колеснице, и тут же в голове промелькнуло: «Стану поэтом — куплю велосипед». И чтобы закрепить мелькнувшее намерение, чтобы не давало оно ему покоя, выколол на правой руке, жмурясь от боли, любимое своё слово «поэт», казавшееся его сверстникам самым что ни на есть прозаичным и даже глупым... Выслушав эту детскую историю, которую Владимир Васильевич рассказывает с улыбкой и смущением, я вдруг поймала себя на том, что за все наши встречи с Михалёвым никогда не замечала, а может быть, не обращала внимания на «расписанную» его руку. А он, как бы угадав мои мысли, говорит, глядя в сторону: «Теперь вот в карман прячу руку-то — стыдно...»
Другую руку он тоже старается спрятать. Эта история тоже давняя, связанная уже с войной. Трое в семье воевали — отец связистом, самый старший брат на танке, вернее, на танках — шесть машин сменил, сгорели, а сам он выжил, вернулся израненным и в наградах. Второй брат прошёл по войне пулемётчиком, и ему тоже пуль фашистских досталось. Володя оставался при матери за старшего, на его некрепких плечах были Коля, Славик и сестрёнка Тася. Но как ни взрослило детей тяжкое время, в чем-то они всё равно оставались детьми. Недалеко от дома Михалёвых часть воинская стояла. Там Володя и раздобыл несколько запалов — решил из них мундштуки смастерить для стариков. Нужно было только трубочку распилить да порох высыпать... Мать, услыхав взрыв, выбежала во двор и, не помня себя, причитая в страхе, выплеснула на руки сыну воду из ведра, чтобы смыть кровь, обмотала лицо его пораненное и руки полотенцем, понесла в часть. Врача там не оказалось, и парнишку, в беспамятстве уже, довезли на гружённой свёклой подводе к поезду. Так Володя попал в челябинский госпиталь...
В каждом человеке из военных лет война оставила свою зарубку. Сколько еще бередила эта война душу — рассказами фронтовиков, слезами вдов... Сколько раз ещё возвращалась к ней память. Однажды на берегу реки нашел Владимир Васильевич маленький холодный кусочек металла — осколок от снаряда. И написал стихи: «Ладонь мне ожёг он, колючий и ржавый, как тлеющий уголь большого пожара. А сколько осколков в полях и долинах скрывает земля от Москвы до Берлина!» Стихотворение это вместе с другими своими стихами, записанными в тоненькую школьную тетрадь, понёс Владимир Михалёв в редакцию районной газеты. Да всё войти не решался. Рассказывает: «Раза три топтался на пороге. Осмелел, наконец. И поди ж ты — напечатали про осколок. Я тогда от радости прямо одурел, говорю жене: поэтом буду, рубаху надо белую купить. А она мне: на что купить-то, детей бы выкормить... Я и подумал, очнувшись: да и зачем мне рубаха-то белая...»
Нет, это лишь в детстве ему казалось, что поэт — человек особенный. Чего особенного-то — жизнью своею и делом говорит Михалев, — такой же, как все. Может быть и так. Может быть, и правда — пастушья работа особеннее даже, если способна открыть поэта? Да что тут рассуждать — не в работе дело, а в человеческой личности, одарённой от природы талантом, любовью к земле и людям, тонко чувствующей и щедро отдающей добро. Уверена — талант никуда не денется, если он есть. А чем бы ни занялся в жизни Владимир Васильевич, любое дело он исполнил бы честно — без позы, без лишнего шума. Стержнем сидит в нём открытость, простота и надежность — во всём. Не любит он, когда слишком много о нём говорят, а он в области большая знаменитость. Не понимает, как можно «пристраивать» стихи в газеты или на радио. У него даже термин свой есть для такого рода поэтов — радиоактивные...
Работу свою и призвание он не разделяет. Они в сердце его и в творчестве слиты, взаимосвязаны — нет ему жизни как без одного, так и без другого. Ведь мог же он после того, как стал членом Союза писателей, окончил Высшие литературные курсы в Москве, бросить своё стадо и заняться сочинительством. Земляки, кстати, так и думали. А он — нет. Приехал из столицы и только два дня дома выдержал — побежал к председателю: отдайте, говорит, моё стадо, да чтоб все пятьсот голов, как и сдавал два года назад. Председатель брови вскинул удивлённо: «Да ты ж учёный теперь, неужто опять пойдёшь со стадом бродить?» А Владимир Васильевич сказал, как отрезал: «Овцы образования не понимают, они понимают, как их накормить».
И не шутка это, а убеждение. Разве только за столом можно стихи сочинять? И кто ещё, кроме пастуха, так вот — наедине, под руку с природой и встаёт до зорьки, и ходит по земле, открывая всё новые и новые её причуды, красоты, связи, и возвращается по закату... Послушаешь Владимира Васильевича, и начинает казаться: поэт и не может никем иным быть, как пастухом. А сам он воскликнет: «Спешу на выпас до рассвета и трезво думаю о том, что в мире стоит быть поэтом и даже просто пастухом». Так вот что главное в этом человеке! Не просто влюблённость в свою землю, а ещё и постоянное, радостное ощущение жизни и в ней — себя.
На своём языке он разговаривает с природой, и она его понимает. Только весна вскроет траву, выйдет на волю стадо, поэт обрадуется: «Как подснежники в апреле, нежность режется во мне», и в этой радости обновления прочитает «набухших почек многоточие и недосказанность ветвей». Лето в разгаре — он увидит «ромашек белые огни за дымкою полыни», ощутит «столпотворение жары» и подметит, что «в колос клюнулись хлеба». А осень приходит к поэту не только с «недоумением листьев осенних», «шёпотом ночи» и «вскриками рассвета», она обильная и трудовая, несёт людям удовлетворение от их труда, награждая добрым урожаем. В такую пору работа кипит с утра до ночи. И природа тоже трудится, потому «облокотясь на облака, горит закат, вконец усталый»...
Сколько их, рассветов и закатов, просыпалось и засыпало в беленьком михалёвском доме! И дети уже повырастали, почти все разлетелись из родного гнезда... В молодости жена всё просила потолки повыше сделать, чтобы воздуху больше было и дети лучше росли... Теперь сама рада, что не перестроили — как их белить-то самим, доставать тяжело...» Может быть, мне это всё и показалось, может, просто ещё раз проявились в Михалёве черты его характера: говорить — что думаю, надеяться на себя?
... Вот и скрылось за поворотом его село. И как-то само собой пришло: на всё вокруг я смотрела другими глазами, с иными ощущениями. Словно не стало пасмурного дня — солнце залило дали, словно не скакала оголтело машина, а летела по воздуху, словно и не зима вовсе была, неустоявшаяся и хлипкая, а светлая, голубая весна — похожая на белый дом с голубым крыльцом.
Полное или частичное использование материалов портала допускается с обязательной ссылкой на первоисточник, при этом взаимоотношения с владельцем ресурса и авторами портала регулируются действующим законодательством об охране авторских прав.
