СВЕТ ВО МНЕ... Вновь летят снега — Светел белый свет... («Прошлогодний снег»)
Свет на иголочке сосновой, И сквозь кору — смола, как мёд... («Лес»)
Просветлённые лица любимых, Выражение дружное их... Ярким светом я грелся И долгим... («Светлынь») Отражается дрожь листопадная На просвеченном чуточку дне... («Я опять о тебе, неглубинная...») Волны ветра, Солнца ливень, Свет во мне и надо мной... («Свет»)
В стихах Владимира Михалёва слово «свет» звучит постоянно, усиленное постоянным же присутствием его смысловых синонимов: солнце, молния, огонь, сполохи. Однако изобилие это не воспринимается как излишество, потому что и стихи в целом как бы излучают свет — мягкий, неизменчивый, отепляющий свет любви к Родине, к родному полю и овину, к неброской их красоте: И всего только сосны в песке Да плакучие ивы в реке. А река широка: Три шага Разделяют её берега. Рвом разрезанный косогор, Немудрящей берёзки вихор, Рожь скупая, Полынь у ополья, — А вот любишь, любишь до боли!
Эту любовь не назовешь риторической, или условной, или ностальгической, ибо это преданная любовь человека, живущего там и тем, что он воспевает. Опять в руках пастуший посох, Никак иначе не могу. Люблю стрекающие росы И пляску красок на лугу. Сполох зари высоко вскинут. А над макушками ракит Подойник неба опрокинут И дужка месяца звенит. Спешу на выпас до рассвета И трезво думаю о том, Что в мире стоит быть поэтом И даже просто пастухом.
Стихи Михалёва излучают, и это, может быть, главное, свет любви к жизни, к людям, к каждому человеку.
«Оглянусь я радостно, Улыбнусь доверчиво...» — пишет он. «Радостно», «доверчиво» — слова, точно характеризующие отношения, свободные от высокомерия, от чувства отчуждающей избранности, от болезненной настороженности превосходства либо приниженности.
Поэт открыт, даже откровенен, но только не навязчив; он ласков, но и застенчив; он может укорить, но как? — неколюче, отечески: Колосок уронил ты на пожне, Пахарь милый, на глаз ненадёжный!.. Ломтик хлеба загублен горячий: Угостить тебя нечем, Незрячий!..
Казалось бы, тема эта — лишь для газетной публицистики либо дурной стихотворной риторики, но Михалёв и здесь сумел извлечь крупицы поэзии, нашёл интонацию, небанальный ход эмоционального воздействия. Секрет, может быть, в том, что он как бы и сам — соучастник вины, делит её, берёт и на себя, в отличие от многих и многих, отчуждённо обличающих и бесстрастных.
Стихи Михалёва растут из «сора» обыденности, из каждодневных забот и работ, из горячей сопричастности жизни окружающих.
Качу на задворок телегу, Оглобли к саням волочу. Запряг — и кобылка махнула Галопом, я весел, ездок! Не думая, кто я — Микула Иль мужичок с ноготок?
Наверное, нет прямой необходимости поэту самому запрягать лошадь, везти отаре корм и т. п., но здесь, без сомнения, имеет место не тот «экстравагантный» случай, о котором сказано: «Землю попашет, попишет стихи». Скорее вспоминается толстовская тяга к здоровому крестьянскому труду, жажда общей с народом доли. А у Михалёва это и вовсе происходит абсолютно естественно, без экзальтации и самопринуждения. Он искренне озабочен: Передам кому свой посох, Плащ надежный от дождя?.. Вместе с тем он говорит: Вашей воли не неволю, Дорогая молодежь...
Примиряющая терпимость, снисходительность, основанные на понимании, на умении поставить себя на место другого человека, то есть на воображении, — вот что отличает характер Владимира Михалёва и его музы.
Нет для него и такой проблемы, как конфронтация города и деревни. «Огни проспектов снятся сердцу светлей, чем луг и зеленя», — бесхитростно признаётся он. Но конфронтации нет потому, что есть четкое сознание своего места: «Я без села — совсем не я». Главное ведь — попытаться уловить своё предназначение и быть ему верным, не суетиться, не ставить на все карты сразу. Потому белый свет в стихах Михалёва просторный, что он свободен в выборе, сам выбирал: Заглавно скользят для кого-то Накатанные колеи... Ищу я свои повороты, Подъёмы и спуски свои...
И творчески Михалёв самобытен, хотя связь с кольцовско-есенинской традицией отчетливо ощутима. Нежность к родному краю, к травам и зверушкам, поэтическое восприятие сельской повседневности, фольклористичность стиха, лексическая свобода — вот то главное, что роднит их, но Михалёву совсем не свойственна ни «рыдалистая дрожь», ни безоглядная обнажённость души; не привлекательна для него и стихия пространного лирического повествования, равно как и самодовлеющая метафоричность. Стихи его поразительно лаконичны, летучи, однако «импрессионист» он лишь по быстроте отклика, по локальности, что ли, впечатлений, тогда как краски предпочитает звонкие, ясные: «день малиновый», «поляны, солнцем налитые», «травы сверкающий покров», «закатов маки, рдяные от боли» и т. д.
Естественно, что в стихах Михалева главенствует природа. «Полон мир беспредельною жаждой прорастать подниматься и цвесть!» — говорит поэт, и им отмечены многочисленные дорогие подробности этого огромного мира: «ромашек беглые огни» и «фонтаны острые берёз», «раскосый парус журавлей» и «набухших почек многоточие»; суслик, который «караулит робко семян просыпанную горсть», и «простор борозд по сторонам»...
Природа полна благодати, мудрости, красоты, но есть в ней и беды — собственные: «остервененье суховея, столпотворение жары», например, а также привнесённые человеком:
Гнездо вверх дном, Птенцы запаханы!.. Вспорхнул и канул в небосвод. Надрывно охает и ахает, А люди думают — Поёт!
Это о жаворонке. Нужно обладать истинно поэтической чуткостью, чтобы в привычном увидеть неявное и, таким образом, сделать мир и наше восприятие более объёмным, многомерным. И как кратко, энергично выражены здесь боль и сострадание, как неподдельно!..
Михалёва отличает бережная благодарность самой мысли о природе, её жизни. Подобно Рубцову, он стремится понять, услышать, сопережить её состояние, настроение. Вот стихи о туче дождевой, долгожданной:
Она пришла Как бы с повинной, Без молний тихо пролилась. И пили взгорья и долины, Хлеба захлёбывались всласть.
«Градус» сопереживания уже не рубцовский даже, а тютчевский.
Образность Михалёва — органичная, из близкой ему действительности пришедшая, яркая подчас, но не самоцельная, без имажинистского перебора. Плоской, бесцветной, стёртой речи он между тем сознательно и успешно избегает, и ему удается достичь эстетического равновесия. Стихи вроде бы незатейливы, нет в них ничего демонстративного, броского, но чувствуется памятливый глаз, строгий и верный слух, точная, опытная рука.
С холма сорвался чёрный ворон. Тяжёлый взлёт, Тяжёлый взгляд! Крутые крылья распростёр он Туда, где занялся закат. С полей повеяло опалиной — Там горизонт, в огне притих, — И клюв округлый, как оплавленный, В наплывах тлеет роговых.
Какой твёрдый, тугой и одновременно гибкий ритм, какая содержательная звукопись! И крупный план мастерски вписан в движущуюся картину, и детали искусно поданы, и лаконизм завидный.
Деталь в стихах Михалёва зачастую не просто точна, а как бы согрета изнутри, тепла. О детской распашонке он говорит: «В две ладони малая одежда», и еще: «Голубиных белых два крыла». Вещь обретает душу. Патетическое и обычное нередко соседствуют, взаимодействуют и в пронизанном токами сердечности контексте не воспринимаются как «громкие слова».
Учитывая, может быть, опыт Твардовского, Владимир Михалёв нисколько не пристрастен к диалектизмам, зато любит непривычные, но весьма выразительные глаголы: «Как развернуло за ночь почки!..», «Проломился июль на дожди» и т. п. Любит он и перекличку слов, игру звуков, аллитерации, но все это присутствует в стихах не само по себе, а ради смысла, никогда — вне смысла: Не проживешь без робости, Но опасайся слабости, И почести без доблести, И непотребной Храбрости...
Главная красота здесь — в нравственной заповеди, чеканно запечатлённой, в непраздно и прекрасно сказанном слове.
Характер поэта — на редкость светлый, легкий, душа — умная, нелукавая, и талантом Бог, как говорится, не обидел, но создаётся-таки впечатление, что Михалёв намеренно, из скромности и робости, себя ограничивает, не решается или даже не позволяет себе ступить за мнимую «околицу», избегает риска. Отсюда неизбежные повторы — тематические, интонационные, образные, отсюда излишняя декоративность, даже лубочность некоторых стихотворений, при том, что автор отнюдь не лишён вкуса и эстетического такта.
Повиты светом прошлогодним, Во мне размолвились слова... — сетует сам поэт, чутко улавливая суть происходящего. А ведь основания для поэтической дерзости есть, ибо есть в стихах Михалёва и лирическая энергия, и свежесть взгляда, и самобытный звук. Он умеет быть не просто наблюдательным, но внутренне зорким. В ряде стихотворений («Ливни», «Заря», «Ещё зажаты в почках бронзовых...» и др.) отозвалась тютчевская традиция, то есть восприятие природы глубокое и сложное. Вот как, например, пишет Михалёв о белых кувшинках: Они качаются в затоне В косящем промельке дождя И всхлипывают на ладони, Щемящим светом исходя.
Этот «щемящий свет» мог проникнуть в стихи только после Тютчева с его «вниманьем умиленным», но это органично и для самого Михалёва, только он опасается давать себе волю.
Есть в его стихах неординарные размышления о времени, о жизни и смерти, о творчестве, но всё это слишком редко, робко, слишком бегло. Краткость сама по себе, конечно, похвальна, но всё хорошо в меру, иначе невольно укорачивается дыхание и поэтическая мысль обрывается, либо стушёвывается...
Пастуший посох, несомненно, достоин всяческого уважения, но ведь посох — это и старинный атрибут поэта. Талант — явление редкое, и правомерно беречь его и распоряжаться им рачительно, как любым бесценным богатством. Поэт волен расточать лишь плоды таланта, а не самый талант. «Дарование есть поручение», считал Баратынский. И хочется верить, что, избавившись от беспричинного «комплекса неполноценности», дав себе время и свободу творить, Владимир Михалёв более ответственно исполнит это поручение. Отвага в самом деле дарит силою.
Полное или частичное использование материалов портала допускается с обязательной ссылкой на первоисточник, при этом взаимоотношения с владельцем ресурса и авторами портала регулируются действующим законодательством об охране авторских прав.
