Вечер скоро спустился с тёмного пригорка в Низинку к колодцу и оттуда уже окутал всю деревню. Стояла дивная погода – единственная, которая может быть в конце августа. Всю жару свою земля отдавала теперь так, что совсем низко застыл туман. Уставшие от своей жизни, нежились в росе листья и травы, не боясь ожечься лучей. Ветви осоки нарядились бусами паутинок. Хранила осока в том месте душу свою, склонилась к колодцу. Парным молоком земля пахла в тихой стороне под небом бездонным в Низинке.

Низинка – вторая улица деревни, одиннадцати домов по подножию пригорка. Несколько выше, через малый овраг и посадку, жила улица Калитва. Откуда она заимела свое название, точно нельзя узнать. Давно, может, от слова калитка, в честь хлеба доброго и приветности жителей её? Стояла Калитва на двух дюжинах хат, большая половина которых скосилась за пустотой своей.

Звалось это место с землёй тёплой под небом бездонным Зыбино. Купец такой был или от слова детского «зыба», что значит хорошо, тоже знать нельзя.

Но верно, Боже, нет на земле Русской забытых тобою мест! Это, может, далеко, где суета у храмов великих и от золота тесно, но не здесь. Здесь была церковь, да в каждом доме живом лик твой. Колодец твоим именем свящён, пока ходят – кланяются.

По левую руку от колодца, ежели на холм смотреть, обе улицы сходились на лобном месте. Зыбинская площадь, где некогда стоял магазин товаров повседневного спроса, а еще раньше – церковь. Давно уже, хоть и здесь совсем нет времени, молились на лобном, крестились и хоронить отсюда увозили на пригорок.

Как новое время пришло, в старом кирпичном здании революцию ждали. Но революция со всей полнотой своей не дошла сюда. Комитет ликвидировали за ненадобностью и стали в полуразрушенном здании карточки на существование выдавать, получать, распределять. Много брани слышали камни, много слёз видели, что к земле ближе, оттого долго стоять будут. Ещё через лет десять обосновался здесь, уже окончательно, магазин «Товповспрос», но и он большим доверием не обзавёлся. Примечательно, что в первые дни существования на деревне магазина, назнатые лихом жители сносили к нему свою утварь и добро хозяйское. А один бедолага, набравшись под утро седьмого дня, привел сюда жеребца. Долго рыдал коню в губы и будил соседей, отчего изнемог и забылся. К полудню, проспавшись, побрел со своим другом домой, и бредил, и ругался.

Но не брал магазин ни гусей, ни жеребят – права такого не имел, да и средств тоже. И шёл житель обратно с добром своим и не знал – радость то или после горя ждать.

Заведовать «Товповспросом» сперва человека из района присылали по средам и воскресеньям. Для того даже автобус рейсовый два раза в неделю перебирал лишние тридцать верст после конечной станции. Но если до окраины доехать на транспорте еще можно было, то вглубь, на лобное, только повозкой. Весной и осенью – совсем пешим.

Вот и вышло оно, за делом своим невыгодным, что передали заведовать магазином местному жителю Захару Доброму, коий на кобыле своей Любке два раза в неделю, от любопытства, встречать ездил рейсовый с продавцом из района. Автобуса с той поры к Зыбино не пускали долго.

Захар был человек незатейливый и простой до глубины души. Случись вам беседовать с ним, не видя лица и всей внешности, то, будьте покойны, окрестили бы его душевно расстроенным. И в дальнейшие минуты, и последующие встречи сторонились бы, как всегда такое бывает. Впрочем, тут и винить некого. Если человек, к примеру, вместо того чтобы жить, как предписано всеми, самозабвенно, без еды и питья, по лесам ходит и первому встречному изливается по поводу красоты изреза коры деревьев, он душевно болен, тут и раздумывать нельзя. Не ищите таких людей и не изучайте никак, не раньте душу. Ребенок, когда весь мир видит, сквозь него смотрит и чаще берет увеличительное стекло, чтоб разглядеть траву и то маленькое чудо, которое там живет, нежели созерцать огромное и почему-то великое. Однако всё впоследствии преобразуется и становится как должно. Но не у одиночек. Каким бы делом ни занимались они, ни обзаводились бы семьёй и работой, жирными мозолистыми руками и пухлым лицом, всегда это будет ребёнок со своим единственным любимым занятием.

Захар Добрый у соседей немногочисленных расстроенным человеком не считался, ибо знали они его давно. Единственно, относились к нему больше других непринужденно и открыто, как к заведомо чувственному и ласковому существу, созданному Богом. Каждый хотел говорить с ним о сокровенных своих пустяках, не требующих ответа, а лишь просящихся на волю вылиться. И не отвечал почти никогда Захар на беседы и не спорил никогда, а забирал, щурясь своими впалыми глазами, всё сказанное.

И встречать Захар продавца районного ездил опять же по своей детской болезни. Он давно маршрут такой выдумал: от дома своего на лобном до остановки, по Калитве, через худую, неполучившуюся ферму. Одним словом, там, где замечал посадку и имел возможность рассматривать большие лиственные деревья и маленькие побеги от семян разных, и тяжёлые от густоты своей заросли тёрна. Какими мыслями сердце его полнилось, о том и сам он вряд ли догадывался, а мы с вами, как досуг какой, выдумать себе это можем. Так и ездил, пока мужика в осень не встретил моросящей погодой. Подвезти, конечно, он сам ему предложил, осведомившись, что до лобного, а по пути выяснилось, что человек районный по делу ответственному. Как дошла лошадь до места, мужик вознаградил странного спасителя пятаком. Захар онемел сперва, сунул деньгу в карман и от Господа пожелал человеку здоровья.

Моросил дождь – осенний, затяжной, скучный. Грязная лошадь стояла у ворот и фыркала, и трусилась. Начинало темнеть. Захар зашел в дом и рухнул на веранде на старую сырую тахту с тряпьём и невесть ещё каким хламом. Ему было холодно. Он молчал, и через окно только, наполовину завешанное жёлтой газетой, сочился свет из комнаты на мокрое лицо его. Не осознавал он чувства своего. Единственным желанием, усилившимся до бесконечной любви и одиночества, было в эту минуту вернуть начало лета и всё тёплое и цветущее время, чтобы уехать изучать свою посадку и выдумывать любые жизни в этом мире желанных образов.

Забвение нарушила лошадь, как-то особенно громко фыркнувшая и напугавшая Захара. Она, особенно чувствовавшая его одиночество и неясную печаль, и до этого много раз пыталась дозваться своего любимого друга. Захар вздрогнул, мысли его переменились на обыденные, скучные и нелюбимые. Во-первых, почему в эти минуты пребывания на веранде к нему не заглянула Марушка? Это кроткое, несчастное существо – жена Захара Доброго, непременно должна была слышать его появление и обязательно поинтересоваться всем тем, чем интересуется каждый день и о чём печется всю свою жизнь.

Во-вторых, это лошадь. Захару стало невыносимо больно за неё, жалко и стыдно, что он оставил Любу одну в дождь у ворот в тёмный и неприятный вечер, а сам, неведомо какими чувствами, отправился лежать на тахту. Он спешно вышел и начал гладить её ладонями и лицом. Отцепил телегу, закинул в неё поводья и отвез под навес во дворе, с упорством, буксуя по грязи и листве, но лишь с целью, чтобы обидевшаяся лошадь его простила. Потом ещё раз обнял любимое животное и, касаясь лишь рукой её щеки, направился в сухой и справный сарай – место жительства Любаши. Захару по-прежнему казалось, что кожа и все мускулы и вены забытого животного время от времени вздрагивают, вспоминая обиду и холод, доставшийся лишь одному живому существу во всём свете. Он набирал воздуха в лёгкие что есть силы, открытым ртом прислонялся к шее Любки и медленно выдыхал согретый кровью пар. От такой ситуации глаза Захара крепко сжались. Картины жизни всей разложились перед ним и мелькали одна за другой. Вспомнилось начало…

Мать назвала его Захарушкой и в это воскресенье отправила вместе с отцом в село на привоз. Отец, злой и пьяный, своего несмышлёныша брать не хотел, так как имел другие планы насчёт поездки, и как только выехали к посадке, Захарушку с телеги вытолкал ногами и велел идти домой. Но этого поступка ему не оценить тогда было. С игривой и наивной улыбкой он обманул отца и зацепился сзади за ось и края телеги, продолжая мечту свою о дальнем путешествии с родным человеком. Не успела телега выехать из посадки к полю, к прямой известной дороге, вороной стал как вкопанный, будто стена из ужаса и страха выросла перед ним. Захарушка, желая до конца дороги остаться незамеченным и похвастать обо всём приключении по приезде, с оси спрыгнул и нырнул в посадку. Желание отца скоро добраться до села никак не сочеталось с непредвиденной остановкой, и вороному досталось ногой по спине. Но спина и так была немая от бесконечности хлыстов, наездник решил слезть. От первого удара носком сапога в живот вороной стал кричать и вздыбился так, что чуть не перевернул телегу. Отец зверел и как только подходил к очередному удару, коняка прыгал и плясал ногами. Наконец, он вспомнил, что в телеге лежит камень, некогда взятый с дороги для домашней печи. Задумав обмануть вороного, страшный человек улыбнулся и, тяжело дыша, потным и грязным лицом хотел обнять коня за шею, но тот отпрыгнул и фыркал. Чувствуя свою победу, отец подошёл к телеге, отыскал камень и спиной приблизился к шее животного. Нащупав локтем голову и ухо, он похвалил вороного несколько раз, дабы тот не ушел, и с разворота ударил его камнем по глазу и щеке.

Захарушка бежал до дома без перерыва и без сил. Падал и разбил всю голову и тело в кровь. Он не плакал ни разу, а просто кричал, и не вымолвил ни слова с того момента половину года. Если бы не добрая соседка и чудный её травяной настой, Захарушку схоронили бы в шестилетнем возрасте. За то время отец пил и убивал мать каждый день. А Захарушка был в жару и видел всё это, как сон, и только после смерти отца исправился.

Калейдоскоп воспоминаний вновь повернулся и предстал в голове Захара теперь уже совершенно бессвязными осколками прожитой жизни. От вновь пережитой печали и холода он всхлипнул коню в ухо, от чего тот вздрогнул и привел хозяина в чувства. Не оценив обстановки, Захар еще некоторое время стоял в сарае и вспоминал свое настоящее. Надо было идти в дом.

Дождь и ветер отрезвили Захара. Он чуть задержался на крыльце, как в сладость, превращая последние мгновения своей немоты и терпения, зашёл на веранду, где также сыро, и открыл дверь, ступая в созданный и придуманный тёплый уют.

Марушка подошла к столу, раскрыла казанок с картошкой, тронула ложку, как бы указав на неё, и села с краю лежанки. Она молчала, встречавшая и говорившая всегда первой. Она твердо решила теперь перемениться в этой своей мелочи, невеликой жизни в сырости, голых стенах и проклятой бледной лампе, которая светила одна и напоминала взгляду о никчемности существования. Но всё оказалось тщетным. Чтобы смениться, сердце надобно цельное и твёрдое иметь, да и знать, что за переменой последует другое, желанное, новое. А она не знала, укутанная рваньём и забвением, за целую жизнь от всего другого.

– Кого коняка сегодня возил? – спросила Марушка без имени и обращения, одёрнув на голове серую тряпку. Вечная, смирившаяся обида за немого и странного мужа вновь одолела её.

Захар чистил картошку, не раздевшись и никуда не смотря, сторонясь самого себя. Он знал, как и всегда, что настанет спрос, и каждый раз выдумывал себе поведение. Но всё происходило само собою, в безысходности и молчании. Его руки мокрыми ладонями студили картофель. Шкурка, отцепленная вместе с глазком, нечаянно забилась под большой грязный ноготь.

– Так, – отвечал он, выдавливая неуютную шкурку указательным пальцем. Это, казалось, усилит непринуждённость разговора.

– Опять, небось, какому лешему кланялся, – допытывалась Марушка. – Уж и дворы на нас пальцами не кажут, засмеяли до безразличия.

– А тебе чего? – отвечал Захар. – Живи так.

– Да куда ж так, Захарушка, я за тобой живу.

Захарушкой назвала она его. Бездушный калейдоскоп опять закрутил воспалённые мысли. Невесть откуда черпал он свои силы, склеивая прошлое, настоящее и будущее в плотный цельный комок. Может, от всей пустоты прошлого рождалась в этом маленьком мире великая сила, цепляясь и проникая в мелочи человека. Любое, огромное в своих масштабах событие, значение свое теряло здесь, будучи неизвестным и неизведанным.

Незаметно для себя Захар раздавил картошку на две половинки и держал между пальцев лишь серое сплющенное вещество. Впалые глаза его налились, действительность разошлась, отдаваясь в голове непонятными образами.

Бредовый Захарушка встал и подошел к супруге. Марушка сидела немой. Правой засаленной ладонью он пригладил её волосы и спускался по лицу, оставляя на щеке и шее комочки съестного вещества и малого конского волоса. Узнав тёплое плечо, рука замерла. Захар присел и уткнулся лицом в обрывки одежды, кутавшие талию и худые ноги Марушки. Так прошло мгновение, совершенно отказавшись от счёта времени, принимая состояние бесконечности, уютно чувствуя себя в маленькой частице жизни.

Марушка сквозь неясность смотрела на лампу, вокруг которой неустанно ходил мотылёк.

Высохшее от тряпок лицо Захара поднялось.

– Заботься обо мне, а я тобой проживу. Всё по-новому сбудется.

Через некоторое время всё действительно сбылось по-новому. Целую половину года до тепла Захар подвозил мужика из района по средам и воскресеньям и скопил за свою искренность некоторое количество пятаков и другой мелочи. Марушка жила также, но замечала или выдумывала себе перемены в муже. В любой мелочи она видела другое: чистота в хате и порядок из немногих, но мирно расставленных вещей казался ей много лучше, чем прежде. «Вот теперь-то по-новому», – думала Марушка, привязывая своё сердце к мужу до состояния любви.

Но любить человека всем сердцем опасно, потрошить его приходится до состояния омертвления. Сердце лишь питаться должно любовью, может, тогда оно займётся чем-нибудь полезным.

Зима прошла своим чередом, морозная и долгая, но в хате на лобном её не заметили. Захару всё равно было, а Марушка подгоняла окружающую жизнь своим ожиданием. Как только почернела земля и солнце прогнало последний грязный снег, Захарушка отправился в село на первый весенний привоз, куда люди сносили всё, что накопилось от долгого зимнего труда.

По обычной, известной с детства дороге ехали двое в одном мире, слушая всей кожей первое солнце и студёный ветер. Верно там, где уже играет горизонт, зачнется новое и сложится совсем иной судьбою, если захотеть сердцем и устранить себя за ненадобностью лишнего присутствия. Но желал ведь кто-то и этих двоих в смиренной беременной пустоте? Всегда желал, сладкой радостью созерцания своего чуда.

Мысли Захара никуда не углублялись, а неслись поверх нового света. Впервые он не видел прелого листа и не замечал отблеска на бугорках грязи. Надышавшись весной, он сам хотел прорасти откуда-нибудь.

Посреди дня морщинились брёвнами первые хаты, сжимаясь в черноте своей и сливаясь со временем, как судьбы сотен людей по всей земле. Полевая весенняя дорога разошлась на две более справные: одна шла к торговой площади, другая становилась улицей близкого к Зыбину села Крюково. Захар тормознул у развилки Любку, развернулся, свесил с телеги ноги и стал ждать. А ждал он Николая – хозяина первого дома, которого встречал каждой весной непонятно зачем.

Тем же временем несколько лет назад на этом месте его окликнул мужик и хриплой бранью спросил табаку. Захар не курил, но остановился, слез с телеги, желая слушать и просто молчать с живым существом рядом. Через полтора часа он снова поехал, впитав своими глазами всю жизнь пьяного хозяина, которого звали Николаем. Два раза за весь разговор Захара передёрнуло, и он повел головой: в первый раз, когда мужик признался, что стал слабеть и не может как следует избить свою бабу, второй – когда услышал вой из окон хаты.

На этот раз из деревянной калитки вышла старуха с высохшими, как два колодца, глазами и восковыми лощеными щеками. Она стояла и молчала перед новой жизнью, зарождавшейся в который раз, через грязный размыв дороги. «Наверное, умер Николай», – подумал Захар, уселся и отправился дальше.

На привозе люди щурились небу, и казалось, жизнь может продолжаться дальше. Старики и молодые помешались друг с другом, радуясь новому свету, и делились меж собой пережитым горем с прошлой весны. Люди несли сюда поделки и не для продажи вовсе. Каждый из них был умелец прятать от близких неясную тоску в деревянные бруски и разные прутики.

У самого входа на площадь на сырой земле сидел Николай с двумя плетёными корзинами и смотрел на солнце закрытыми глазами. Захар ничего ему не сказал, он уже подумал, что Николай умер. Лишь присел на корточки, выложил в одну из корзин деньги, а другую унёс с собой.

Если бы Захар осознавал свои чувства, всё вокруг бы по-иному складывалось. Но он верил, что людей освещает солнце, а они ему щурятся, давая жизнь своим мыслям, добру и горю в других людях. Выдумай он чего, родней всего ощущал бы небо за то, что оно всех видит и впитывает всё существование. И туда летит божья коровка, и ей вслед люди молятся, поднимая голову и закрывая глаза, чтоб ничего не забыть.

Сейчас Захар двигался по привозу без особого маршрута и намёка на покупки. Он гриб в руку брал и поделку разную, но ценности в деньгах не видел и клал всё обратно. Через некоторое время продавцы перестали с ним торговаться.

Монетки, хранившиеся с осени, Захар отдал в одном месте все. Проходя мимо сладких пряников и конфет, он замурашился и остановился, спиною чувствуя редкий голос или даже вопль обиженного человека. Всю дорогу, оказывается, за Захаром ходил глухонемой продавец, обвешанный платками и разной материей для сбыта. Не дождавшись внимания, глухонемой решил крикнуть, и для верности поступка дернул Захара за одежду. Да, они тоже могут кричать, не случись вам этого слышать. Хотя кричат редко, забывая свою участь и разбивая сердце о глухую немоту людей.

Продавец оживился и мычащей головой стал указывать на свои руки, увешанные платками. Прохожие и продавцы немедленно определили, что оба страдают одним недугом. Захар выскреб из-за подкладки горсть монет и, соединив ладони, поднес их к самому лицу убогого. Зачерпнув, как из чаши, немного меди, тот старательно уложил в корзину первого своего щедреца два платка. Один – огромный, шерстяной, с вышитыми золотыми и красно- черными узорами по краям, другой – скатерть или летнее покрывало, белое в горошек.

В очередной раз, отрёкшись от насущного, Захар стоял на месте со сжатыми ладонями и смотрел на спину глухонемого. Видя такой поворот дел, продавец сладостей немедленно развернул чудака и отоварил на всю оставшуюся в ладонях мелочь.

С полной корзиной Захар подошел к своей телеге. По всему видно было, что Любка заждалась хозяина – она кивала и часто пряла ушками уходящее на убыль солнце. Угостив животную пряником, родные обнялись и пошли домой. Больше Захар не ездил на привоз никогда.  

У самой развилки Захар вспомнил про телегу и уселся. Обыкновенные мысли стали пустошить голову, но им впервые никто не верил. Время уходило к вечеру. Захару никогда не нужно было коротать дорогу – он жил в ней, и память о прошлом не беспокоила его, и приметные места, и ожидание. Сейчас он твердо знал, что скучает по Марушке. Его руки мяли вожжи, а щёки по очереди тёрлись о плечи. Чувствуя хозяина, Любка прибавила шагу.

Знакомые посадки оживились тенями, но, увидев Захара, испугались сами. Держа у груди вожжи, тот ехал с закрытыми глазами и качал головой. На самой Калитве забрехали собаки и вернули его. За целую жизнь в родной избе горел свет, воскрешая и храня надежду.

У порога Захар поставил корзину и повёл Любу в сарай на ночь. Самой жилой любви животное было привязано к хозяину. Он не грел сейчас шею лошади воздухом из груди и не видел калейдоскопа. У самой двери Любка обернула Захара, сомкнув жизнь одним взглядом. Их сердца вместе бились.

Но Захар думал о Марушке и не противился своему чувству. За все годы он впервые жил представлением близости, а не счастьем своего покоя. Велик и уютен может быть мир, если выкинуть из него лишнее, а сердце захочет жизни больше, чем забвения. Марушка строила этот мир от самой крохи сомнения и её счастье уже стало ожиданием.

Она слышала Захара и скрип ворот и больше всего, ровно за всю жизнь не хотела сейчас ничего прежнего. «Пусть хоть самая малость пространства, хоть какая примета по-другому станет, – думала Марушка. – Пусть хоть картошку не жмёт».

Повернув табурет, она села на кровать. Вся скудость вещей переставлялась уже по-новому, тая надежду с безумством у самой границы человеческой сущности. Марушка не решила ещё, станет ли жить дальше своими перестановками, и смотрела сейчас через окно на комочки тьмы, в которых тоже можно находиться, умерев.

На веранде застучала дверь. Газета сеяла свет на тахту, а тряпьё куда-то спряталось. Захару захотелось разуться и сразу войти. Он видел супругу и чувствовал её уже давно за этот день, особенно когда домой ехал. А здесь, за дверью, надежда исчезала, случившись, и уже становилась естественной. Её нельзя было гладить щекой и держать вожжами у груди.

В доме был тёплый пол и запах бедного уюта, но Захар не ощутил этого. Он не видел и лица Марушки, а лишь голые бледные плечи, руки, потом тряпка, прятавшая худое, холодное тело, потом колени. Если бы Марушка могла сейчас осознать себя, то больше всего бы желала забыться. Захар прикладывал к своим щекам жену разными местами и по-другому жить не хотел пока. Ударившись спиной о ножку стола, вернулся в настоящее. Супруга стояла перед ним с поднятыми руками, как травинка. Тряпка с неё куда-то делась.

«Как же холодно должно быть ей, ведь весна только пошла», – успел подумать Захар и вскочил бежать за корзиной.

Большой шерстяной платок ростом оказался с травинку, согревая и лаская её. Мгновением самая большая тайна сжималась меж двух людей, призрев всё остальное перед самой жизнью.

Назавтра и до лета самого случались дни, хоть их и забывали ждать. Двое себе не верили, а мир остальной уже существовал. До первой зелени Марушка рубала птицу, как на переезд, а Захару ключи от магазина доверили. Отыскал его человек из района и двери велел открывать по пятницам, себе ничего не брать, а людей гнать с утварью. И бумагу дал, с печатями.

На табак городской спрос отсутствовал, а газеты брали даром, как агитацию, для самосада. Иного товара не везли пока – весна дорогу держала. Время поменяло шаги и Зыбино захотело жить. На развилках дорог встречались люди и садились курить. От живых домов было шумно: житель устал себе существовать и кликал соседа делом. Брусок кололи и кур бранили на Калитве. Низинка отвечала железом. Вещи служили человеку в холода и прохудали от упорства. Они берегли тепло, теперь руки их греют.

Как дети, вечера игрались на пригорке и бежали в Низинку. Свежий ветер разгонял их сердца, и босыми пятками они согревали первую землю.

До самого лета на месте вымерло два человека. Тайна и обыденность смерти не мешала существовать дальше этому краю, и усопших увозили молча, как будто дело такое, и возвращались дальше жить.

Первым после зимы остыл сосед Захара Прохор. Под утро весны Марушка отворила дверь его жене:

– Поди, Мара, к Ивану, отвезить мого, пока дети спят.

Надо сказать, Марушка часто выполняла такие просьбы. Люди выскребут своё всё Захаровым глазам и потом мрут спокойно – так все думали, и она не противилась своей участи.

Иван жил на самом краю Низинки, после трёх пустых хат, и служил всему Зыбино катафалком со своей старой кобылой. Давно, когда житель вместе держался и не пускал смерть, он косил траву для лошади и собирал яблоки. А последние годы ел настойку домашнюю и лук с похорон.

Погребальная лошадка услышала Марушку и подошла к калитке есть траву и молодой побег дерева. Она знала, что не сможет успокоиться и в этот день, а раз люди ходят, то есть кого отвозить. Иван спал эту ночь во дворе на телеге, чтобы пустоту дома не дышать. Внутренние его силы присмирели давно, а организм от должности занятия переделался. Он придумал себе открывать рот и так спать под звёздами, чтобы небесное вещество внутрь попадало. Так его увидела Марушка.

– Вставай, Вань, Прохора повезём.

Иван чувствовал, что звезды этой ночью не падали, и как просыпаться не знал.

– Нечем…

– А я дам тебе, пока укладывать будут, да родные вынесут.

– Помру я потом.

– Пойдём, Вань.

К солнцу всё приготовилось. Прохора уложили на телегу и лошадка пошла. Иван ехал, сидя около головы покойного, а две женщины шли сзади. В доме Прохоровом мальчики разбудились и поделили сироту надвое. Горе не сложится в детское сердце целиком, а потому взрослые беды им смотрятся приключением. Всё слышав, они провожали папку по очереди, выглядывая в окна, чтобы кто не заметил и не побил их.

Пригорок съел Прохора к полудню. Втроём накопав яму, жена раздала Ивану водки и лука с хлебом и позвала всех на девятый день в дом. Немая благодарность в руки пошла, и обе они потянулись трогать угостившего человека. Но жена чёрной стояла и не знала, как будущее с прошлым уложить. Марушка тоже не знала, оттого потрогала телегу и женщины ушли. Иван что-то разговаривал себе и так до дома доехал.

– Теперь он не будет пустой…

Отвязав кобылу, он взял водки с луком и пошел в дом. Лошадь посмотрела на хозяина, повернулась, и хлеб с телеги есть стала. Через половину времени из дома забурчало. Иван выпил четверть добра залпом и не успел лука съесть, как упал и заурчал. Пока затихало, лошадка на телегу карабкалась и поместилась там наискось, а свесив голову, умерла тоже. Через девять дней лето пошло.

Захар стал часто прохаживаться по двору от внутреннего желания, а Марушка побелела больше. На первое время жизнь каким-то другим чередом шла. Говорить бы что, а нечем, просто же существовать боязно и невыносимо. Солнце окрепло к тому и рождалось с удовольствием, и жизнь расселяло.

Захарушка принимался хозяйничать, вытерпев до обеда, выходил во двор. Складный забор у калитки он бил сапогом, трогал несколько раз затвор ржавый и шел в огород жену звать и на поле дальнее дышать.

– Смотри, Мар, зелень играется, пойду глядеть.

– Иди.

Так было время. Через овраг Захар мял рыхлую землю и выходил к полю. Дальше можно всюду идти.

Девятый день Прохоровых поминок стал другой новостью. От Ивана Марушка пришла в дом Прохора и молча села за стол поминать. Рядом питались еще четверо: жена, соседи и Захар. В близкой комнате слышались дети, но свободы своей бедной не принимали никак, и только старший сын пробовал подойти к взрослым.

– За папку едите? Нам дайте.

Марушка отдала ребёнку плюшку и низко смотрела, глаз чужих пугаясь.

– То ли нам чего будет, люди? Ваня помер, внизу, и с кобылой тоже.

– Одного не проводишь…

Мара дальше выла тихо, Захар вышел из хаты.

Закопали Ивана сегодня, на трех шагах от Прохора. Лошадку с телегой отвезли в лес, за кладбище, и там, в небольшом овраге, оставили.

Всё. Дальше бы Зыбино дышало полями и тихо бы сопели младенцы, объевшись материнского пота и грудного молока. И жизнь от смерти недалеко отличалась под небом бездонным, потому что жизнь и скудость радостей и переживаний одного человека ничего не стоит без других людей. А если горе и плач людских потерь скрестить вместе, то земля всколыхнется. И родит новое, и жить заставит и радоваться.

Первой закричала война. По полям тихим и сочным лугам наминалась и хрипела, как старуха жирная. Люди встречали её существованием робким, всё добро в кулак спрятали. И заскрипели зубами по всей земле женщины, за материнскими любящими сердцами, будто прутьями стальными внутри себя обвязались. Об этот скрип всё мертвое рушится.

Захар томился встречать и пошел смотреть на старуху. Она плюнула в доброго человека и не заметила его смерти, как ничего вообще не замечала своими стальными глазами. Захар умирал на земле и не видел другой радости, чем остаться продолжением кустарников и молодых деревьев. Он сжимал в руке многолетние листья и тепло дышал, как и его кто согреет, когда он почернеет без жизни.

Марушка не ждала больше Захара. Вместо того в ней самой новое тепло сложилось. Она только раз бредила за мужем и перешла через поле к лесу. У самой кромки, из густоты зарослей тёрна к ней вышла женщина.

– Ух ты, пузатая! А ты мне к добру. Тоже сваво ищешь? И я вот. А он зовёт всё меня – Таня, Таня…

Женщина занырнула опять в темноту леса, а Мара, по дороге пошла к дому и через время родила дочь. Таней назвала.

Война пошла вокруг Зыбино и за второй весной спряталась. Наурчала только, наругалась и черноты своей наплевала.

За то время на Калитве мужик остановился – Пётр. Со старухой чёрной он не так прожил и дальше не хотел идти. В остальной местности еще несколько людей сменилось: прежние худали и растворялись, а на их место другие шли, будто знали, где земля разрядилась. Бабы как-то всё время были – прутья в них прочные.

Марушка с Танюшей ожили на лобном, и Таня бегала уже и любила всё, что только не случается в большом мире ребёнка. Лошадка их Любка ушла со двора очередной весной. Таня каталась на ней, а когда слазила, обняла за шею детской любовью и поцеловала тоже. Только у крюковской развилки одинокий человек видел Любку:

– Умер, наверно, Захар…

А время жило себе в стороне, отдельно от тех, кто его считал своей частью. Если муравья колесом давить, ничего не выйдет: тот пойдёт своей целью, а колесо – своей. А если муравейник целый, то разломается. От густоты отношений много чего игрушечного и надуманного выходит, лишь бы пустоту свою сгладить.

А пустота на той земле тоже своей чередой жила. На пригорок карабкалась, за новой жизнью ходила, да в досках, что к Колодцу лежат, образовывалась. И как по венам, текла в тех досках вода от людей, от чего они гнулись сильно, но жили.

Вечер скоро спустился с тёмного пригорка в Низинку, к колодцу, и оттуда отправлялся в каждую живую хату. Стояла дивная погода – единственная, которая может быть в конце августа. Хранила осока в том месте душу свою….

У колодца на досках стояло полное ведро воды, а рядом, в зарослях, прятался белобрысый мальчик и пытался курить. Он с утра ещё стащил у отца сигарету и только к вечеру нашел подходящий случай уйти со двора. Тайное взрослое дело завершить не удалось – к колодцу подошла бабушка, и пришлось спешно выпутаться из осоки.

– Здравствуйте!

– Здравствуй. А ты чей такой?

– С Калитвы.

– А чей?

– У баб Нины дом купили, знаете?

– Знаю, милый, а ты чего ж один?

– Родителям помогаю. Давайте я наберу вам.

Хлопец быстро набрал воды, взял своё ведро и посеменил по тропинке к Низинке.

– Куда же ты шустро так?

– А вы покажите, куда идти.

Идти было метров тридцать, ко второму дому улицы.

– Стой тут. Подожди бабку, пришли уже.

Словно добротная осенняя утка, бабушка Татьяна подошла к калитке и взяла у помощника ведро.

– Вот хорошо, сынок. Пойдём в дом, спасибо тебе, милый.

Парень зашел во двор и остался у крыльца. Большой дружной семьёй жили здесь самые важные и необходимые вещи для продолжения человека. Жирный засаленный пень для казни уток и кур держал сейчас миску с ряской. Под крышей дома висели чугунки для дождя и питания живности. Гвоздь в дверном косяке сарая ночью служил затвором, а днем – вешалкой для кастрюли с кормом молодняку. И еще в этот вечер на всём дворе, во всём мире, наверное, пахло оладиками. По каждым выходным бабушка Татьяна готовилась ждать родную дочь из центрального города.

– Что не заходишь, сынок? Иди, угостит бабка.

Из добрых живых рук хлопец угостился оладиком и пошёл на улицу. Помогала бабе Тане встречать родных соседка – баба Наташа. Они по очереди помогали друг другу переждать близких под святые праздники, выходные или уборку урожая. И жили оттого как сёстры, и каждая защищала чужую родню.

Баба Наташа дожидалась из Большого города дочь и двух румяных, как домашние пирожки, внучек. Она даже пускалась на хитрости и звонила им, как в больницу попала, или картошка у неё одной не копана. Хотя копала она всегда сама и болезни её не брали. Но внучки приезжали.

Бабушка Таня, начиная с полудня пятницы, ходила к колодцу все выходные. Оттуда дорога видна была. И борщи, и картошка варились к приезду на живой воде, и даже утки ею питались.

Родился стройный субботний день. С самого ранку баба Таня понесла подруге утиных яиц, хотя у каждой было по две дюжины разной птицы.

– Привечай вот своих, Фёдоровна!

Миска с гостинцем была укрыта ведром от собаки Шарика, который исправно гавкал и регулярно награждал себя за это плодами от домашней живности, а добрый человек зашел в дом.

Баба Наташа к тому рядилась в свой любимый шерстяной платок, подаренный ей родной соседкой, с вышитыми золотыми и красно-чёрными узорами по краям, и собиралась давно в сельский магазин. Надо заметить, что прозвище своё «Фёдоровна» бабушка Наташа получила много прошлыми годами, когда жила замужем за справным и хозяйственным мужиком Фёдором. Сперва вообще её называли Фёдорова дружина, потом – просто Фёдорова, а недавно, или без времени, закочевала к ней буква «н».

Фёдор же и вправду был справным, но всё любил беспокойное, и вьюгою ушел однажды. Тем же апрелем, по дороге к пригорку, заметила Наташа в овраге овчий тулуп Фёдора, бухлый от мокрого снега, а под ним и самого Фёдора. С того времени до самых внучек онемела весна у Фёдоровны.

Много ещё сказать о бабе Наташе можно, которая пойдёт сейчас в сельский продуктовый, за три часа до открытия, и, дождавшись, продавщицу дочкой назовёт. Каждый стук открытого доброго сердца заставляет жизнь идти дальше.

Третий день, праздничный, налился светом сочным, как спелое яблоко, и никто его не подгонял. Живые люди кололи дрова и готовили на печках угощения, а треск от сухой берёзы мерил время.

К полудню обедала у Фёдоровны баба Таня, а на лишние две табуретки запрыгнули домашние кошки. После третьей чашки домашнего, изумительного напитка желание говорить о самом родном выходило за края дрожжевым тестом, но его сминали ласково и берегли до следующих выходных. Баба Таня принялась было защищать, но сразу перешли на козу любимую, которая, к сожалению, умерла, и на соседку-колдунью, что ходила и ругалась со всеми, неизвестно зачем.

Вечеряли у бабушки Татьяны и угощались уже заботами новыми и делами предстоящими, как спасением за свою надежду.

Жил колодец среди тёплой земли, под небом бездонным полнился и по сей день живёт.