Три часа назад, в пять утра, он пришел на городской рынок, где подвернулась на этот раз реальная шабашка. Вместе с такими же безработными поденщиками он разгружал КАМАЗ с морожеными американскими окороками. Щедрый хозяин- кавказец, улыбаясь и приговаривая что-то о завтрашней «шабаш балшой денги», выдал каждому работяге по сто рублей и по бутылке осетинской водки, которую все стали распивать тут же, в подвале рынка. Но Максим отказался, его ждала Ленка, с которой они накануне договорились идти на пляж.

Трезвый, в белоснежной глаженой футболке, улыбаясь как можно шире, он предстал на пороге Ленкиной квартиры. В руках он держал пакет, где, кроме водки, лежали литровая бутылка с «кока-колой», шоколад «Марс» и пакет чипсов, то есть все, на что был растрачен единственный стольник. Но бабушка, открыв дверь и увидев Максима, лишь тяжело вздохнула.

Ленка уехала кататься с подругами по реке на катере. «Прибежала Светка, кричит этой дуре: быстрей, быстрей. Машина внизу ждет. Та и сорвалась как одержимая», - раздраженно сообщила бабушка. Ленку она считала «оторвой», которая готова лечь под любого мужика с деньгами, а Максима настоящим женихом, серьезным и непьющим, хотя и небогатым. Она все время твердила внучке, чтобы «прекращала колобродить и шла замуж за Максимку». В богатых женихов, берущих замуж бедных невест, здравомыслящая старуха не верила, а катания по реке в катерах считала распутством.

От бабкиного сочувствия Максиму стало еще более тошно на душе. Он извинился, постоял перед закрывшейся дверью и медленно спустился по лестнице. Ему было давно ясно, что в их городе честным трудом нельзя заработать даже на велосипед, не то что на катер. Конечно, если повезет, можно устроиться на местный кожевенный завод. Там он будет получать ровно столько денег, чтобы прокормить себя, ну, может быть, Ленку с дитем, если родится ребенок и если они вообще когда-нибудь поженятся. И так до скончания века, одетые в китайский ширпотреб, откладывая каждый год деньги с получки для недельной поездки в Крым, где отдых всегда чуть дешевле, они будут стариться, и стариться а несбывшиеся мечты юности умирать в душе и смердеть ежевечерними скандалами без причин, драками, истериками, пьянством. А потом придется учить детей, женить их и мыкаться в завершение на пенсию еще с десяток лет под ненавидящие взгляды родных, ожидающих твоей смерти, чтобы освободилось пространство в тесных жилищах старых квартир.

А он рассказывал ей анекдоты, истории из армейской жизни, как «переводили салабонов в деды», или планы их будущей жизни в собственном большом доме. И Лена внимала его словам, тихо смеясь от радости, а потом, зажмурившись, обнимая крепко за шею, целовала в губы. Не отпуская рук, отстранив лицо, с самозабвенной преданностью смотрела в его глаза, как умела смотреть только Лена. Максиму казалось в эти секунды, что он сумеет уместить на своих ладонях весь Святогорск, где станут жить в счастье и изобилии их будущие дети, внуки-правнуки, весь длинный их род. Он не просто в это верил, он знал об этом, стоило Ленке посмотреть в его глаза с молчаливой серьезностью и ожиданием.

Город уже начинал медленно плавиться от жары, или так казалось, потому что глаза прохожих съедал пот, и они брели, пошатываясь, как хмельные, не различая ясных граней домов, киосков, других встречных людей. И Максим брел среди них, объятый чадом надвигающегося полдня, как вдруг остановился и поднес к глазам правую руку, которой он бессилен сделать что-либо внятное в этом мире, и неожиданно услышал детский голос, четко произнесший: «Только чужого не бери, ладно?» Он заозирался и только опустив глаза, рассмотрел малыша, который стоял возле него на асфальте в распашонке без ботиночек, почти босиком. «Это ты мне?» - спросил Максим ошарашенно. «Тебе», - отчетливо ответило дитя, мамаша которого стояла недалеко возле коляски и зорко следила за беседой. Через несколько секунд малыш качнулся, зашатался и упал на тротуар. Рев младенца оказался столь грандиозен, что заглушил завывание КАМАЗов на проспекте и вопли подоспевшей мамаши, а Максим, убегая прочь от этой сцены, внезапно подумал: «О ком плачешь, дитя?»

Катера, иномарки, поездки за рубеж существовали за стеклобетонным разноцветьем экрана телевизора, искусительно манящим недоступным миром сладчайших грез, которому не могла противостоять ни одна девчонка в городе. В том числе Ленка. Потому юные оболтусы городской окраины, которую обыватели окрестили «долиной нищих», где селились в особняках местные богачи, могли без труда уговорить их совершить любые сексуальные манипуляции.

У него же были только поденщина за гроши и водку, пустота в карманах и безуспешная в прошлом попытка заняться с приятелем торговлей, а еще - Ленка, которая уехала этим утром с богачами кататься на катере. Теперь он шел пить в одиночку водку, потому что он - никто и звать его никак.

Когда он возвращался два года назад из армии, ему и приятелям-дембелям казалось, что за распахнутыми воротами КПП воинской части открылся мир беспечного праздника свободы, где можно брать без забот все радости мира, лишь бы были деньги. «И добыть сейчас «бабки» легко. Очень легко. Как два пальца об асфальт» - кричали друг другу на вокзале хмельные дембеля, прощаясь навсегда и чокаясь на прощанье бутылками с пивом.

- ... а «бабла» там несчитано. Я же не понял вначале, заглянул через оконце. Вижу, мужик сидит, перед ним баул, пачками денег забит. Пачки целые, нераспечатанные, перетянутые какими-то черными бумажками. Но я сразу понял, что это «лавэ». Мужик смотрел на них, смотрел, а потом молнию на сумке с хрустом застегнул и повернулся ко мне. Глаза у него, блин, круглые, мутные, не мигают, как у рыбины какой-то. Я и рванул оттуда что есть мочи. Вокруг забора бежал, а по аллеям кладбища не смог. Я туда вообще не скоро пойду, боязно чего-то. Только вот у меня там оградка старая припрятана, люминиевая, рублей на 500 потянет».

На главной кладбищенской аллее было свежо и тихо. Где-то над головой в узорах синего неба, просвечивающего среди листьев неохватных высоченных тополей, щебетали птицы. Максим шел медленно и размышлял о том, что все мемориальные плиты погребенных героев войны, бюсты знатных чиновников, опочивших после нее, свежие захоронения с монументами из серого гранита, алого мрамора, черного лабродора, где покоились авторитеты, павшие в криминальных войнах, лишь бестолковые знаки богатства, оставленные живыми для других живых, которые победнее, чтобы умалить их желания так же пышно почитать своих мертвецов. Но даже дешевые крашеные обелиски и ажурные железные кресты рядовых погребений утверждали великую мощь денег и в мире вечного упокоения.

Кладбище было молодое, лет семидесяти, но на главной аллее и вокруг нее уже почти не хоронили новопреставленных, только местную знать и богачей. Прочих погребали подальше, на бывшем колхозном поле, откуда доносилось тарахтение ковшового трактора, каждый день с утра до вечера копавшего про запас ямы и все же не успевающего обеспечить прибывающих из города мертвецов последней обителью.

В безлюдной части у самого края кладбища, рядом с забором из бетонных плит стояла древняя трансформаторная будка, откуда еще в незапамятные времена демонтировали оборудование. Там обычно спали бомжи, но сегодня, по словам Колымыча, лежали миллионы. Максим перешагнул за забор и постоял, прислушиваясь, - может это стрелка торговцев наркотиками или какие-нибудь бандиты делят добычу, - но было тихо, никаких человеческих звуков, только могильный трактор чуть тарахтел вдалеке и ликующе громко заливался жаворонок из синей бездны небес. Максим пару раз ухмыльнулся над своей легковерной глупостью, которая заставила его пройти несколько километров под палящим солнцем, и все же направился к темному проему входа, отмечая краем глаза - справа почти бескрайнее поле, где чуть колыхались на легком ветру колосья пшеницы, а слева серой мутью высился бетон забора.

Он с хмельной бесшабашностью шагнул в сумрак, где пахло мочой и сырой известью, откуда доносились шуршащие звуки притаившегося по углам мрака и шевелились призрачные тени. Он остановился почти сразу, сделав два-три шага, и не двигался, пока глаза не привыкли к полумраку строения. И сразу же увидел мужика в сером костюме, в белой рубашке без галстука, тщательно и нелепо застегнутой на все пуговицы, вплоть до верхней. Как и рассказывал Колымыч, он сидел на пустом ящике, а перед ним стоял огромный баул. «Челнок, что ли?» - подумал Максим, рассматривая алую повязку с черным окоемом на правом рукаве человека. Лицо его было тщательно выбрито, седые волосы идеально уложены, как у телевизионного диктора, взгляд устремлен на баул, он даже не повернул головы, когда в дверном проеме возникла чья-то тень. Мгновения исчезали стремительно одно за одним, а Максим стоял, чувствуя, как мечется сердце, не решаясь совершить какое-либо действие, даже слова рассыпались в уме, когда он пытался произнести хоть какую-нибудь фразу, выкрикнуть угрозу, чтобы начать атаку. Еще был шанс уйти, забыть, ничего не пытаясь изменить в своей никчемной, но спокойной жизни. «А Ленка уехала кататься на катере!» - прозвучал в голове старушечий голос.

«Этих денег нельзя касаться», - вдруг тихо произнес человек, не отрывая взгляда от баула, как ехидный ответ мыслям о Ленке. Эти слова неожиданно решили все. «Посмотрим», - прорычал Максим и направился к седовласому. «Это их дары, они придут за ними», - успел пояснить человек в сером костюме и хотел добавить что-то еще, вероятно, важное, потому что повернул голову и успел посмотреть на Максима, скривив губы в какую-то жалостливую улыбку, но резкий удар кроссовки в лицо заставил его замолчать. Раздался отчетливый хруст лопнувшей кости, и тупой звук черепа, ударившегося о бетон, когда тело мужчины упало с ящика.

Максим, вложивший в этот удар все отчаяние и ненависть к своей жалкой участи святогорского работяги, схватил баул и побежал к выходу, под спасительную синеву неба, где щебетал жаворонок и колыхались хлеба, и где ожидала его сбывшаяся мечта. Унося добычу, он, как всякий охотник, четко и в одно мгновение просчитал путь отхода - кружной, вдоль ограды кладбища, мимо гаражей, к конечной остановке маршрутного такси.

Превозмогая тошноту, на дрожащих ногах Максим добрел до туалета, а затем, тяжело дыша, прошел на кухню, где в холодильнике стояла бутыль с давешней «кока-колой». И пока ледяная струя напитка омывала горло, Максим судорожно вспоминал все произошедшее накануне. Он благополучно добежал до дверей своей квартиры, закрылся на два замка и, каменея от страха, стал ждать, что выйдет из его поступка. Но ни «братки», ни частная охрана, ни даже менты в дверь не ломились. А затем, не выдержав ужаса, сбегал к соседке, одолжил литр самогона и выпил его весь полностью за полчаса. Кошмар рассеялся, сознание пропало вместе с ощущением действительности, он уснул. Теперь за окном была глубокая ночь, даже тьма, которую секли время от времени фары автомобилей на главной улице Святогорска.

Максиму повезло. От литра выпивки остался целый стакан, который он тут же и влил в себя, чтобы собраться с мыслями и, что главнее, набраться решимости и залезть в платяной шкаф, где лежал баул с деньгами. Или не лежал?

Он чувствовал, как спиртное, рухнув в желудок, взорвавшись огненным шаром, медленно растекается по жилам, размывая четкость мыслей о неотвратимом возмездии за совершенное злодейство. В ушах отчетливо прозвучал хруст сломанной кости человека в сером костюме, гулкий стук черепа о бетон и отрешенный голос искалеченного человека о чужих дарах.

Самогона больше не было, купить водки в ночном магазине было не на что, и Максим включил свет в каждой комнате квартиры, радуясь, что этой ночь он один, а мать и сестра уехали в деревню к бабушке рвать бурьян на огороде. Проходя мимо платяного шкафа, он остановился, постоял, прикрыв глаза, с усилием нагнетая в голову хмель, отчаянно рванул дверцу и застыл. Сумки не было. С каким-то неосознанным остервенением, как зверь, он рухнул на четвереньки и ринулся в глубины шкафа, отшвырнул несколько тряпок и заурчал, нашарив в сумраке баул, стоявший в самых недрах, за пальто, шубами и платьями. Сквозь плотный полиэтилен четко осязались углы и грани пачек с банкнотами.

Первым делом он прошел в ванную, наполнил её холодной водой и, скинув грязную одежду, со стоном погрузился в колыхание ледяных струй, пахнущих хлоркой. Зажмурившись, вздрагивая каждым мускулом, Максим некоторое время блаженствовал, почти осязая, как растворяются в воде хмель, страхи, стыд и возникает ощущение нового, неизведанного, что будет лучше прошлого, что добыча банкнот откроет туда двери, перечеркивая убожество настоящего.

Переодетый в свежее белье, блаженно улыбаясь, он упал в кресло и, взяв пульт, включил телевизор. На экране тут же возникли полунагие красотки и, страстно изгибаясь, стали призывать писклявыми голосами под синтетическую музыку к неистовым совокуплениям в разных местах: бассейне, неохватной постели, на столе у компьютера и даже в метро, прижавшись друг к другу в толпе пассажиров. Песня быстро закончилась, возникло гладко выбритое смазливое лицо ведущего, который завел рассказ о том, как и с кем живут эти красотки, какие немереные деньги зарабатывают они у своих кавалеров, которые владеют не только ими, но и разной недвижимостью, заводами, нефтегазовыми скважинами, рудниками. Максим, откинувшись в кресле, привычно отстраненно созерцал обычное действо и вдруг вскочил на ноги, вскинул голову к потолку и зажмурился, постигая, что теперь и он причастен этому миру яхт, холеных красоток, замков и особняков в центрах столиц Европы. Вся роскошь планеты в глянцевой упаковке легла перед ним на прилавок, готовая отдать себя в любое мгновение. И он захохотал от восторга, упиваясь этим сознанием, подбежал к платяному шкафу, распахнул створки и полюбовался на баул. Не выдержал и с хрустом открыл замок баула.

Он был набит упакованными банкнотами. Здесь имелись евро, фунты, доллары и даже пачки пятитысячных рублевых купюр. Немного удивляло, что каждую пачку, как в банке, перетягивала бумажная лента почему-то черного цвета. Впрочем, это не имело значения, и Максим, повернувшись к телеэкрану, лихо подмигнул в пространство вечного праздника, куда получил, как избранный, вечную контрамарку. И внезапно музыка прекратила звучание, пестрые блики огней погасли, сменившись черно-белой расцветкой, и лицо телеведущего, уже без бодренькой улыбки, стало каким-то оцепеневшим. Рыбьи пустые глаза внимательно смотрели на Максима. Гримаса злобы исказила гладко гримированные черты его лица, зубы оскалились, и экранное существо отчетливо произнесло: «Верни «общак», падла», помолчало и, неожиданно широко разверзая пасть, заорало: «Верни, сука». И тотчас экран погас, а из задней стенки телевизора повалил дым. Ошеломленный Максим подскочил к нему, выдернул шнур и стал лить «кока-колу» в щели на корпусе. При этом, не слыша себя, но явственно, как бред, он повторял: «Я сделал это для Лены, ради нашей любви». За окном мутно белело предрассветное небо.

Дверь ее квартиры открыла бабушка. Она даже не стала спрашивать Максима, чего ради тот явился ни свет ни заря в половине шестого утра, но едва он открыл рот, чтобы спросить Елену, как старушка его прервала: «Я никого звать не стану». Максим не настаивал, а смотрел на нее и ждал. Бабушка внимательно осматривала молодого человека, словно биолог нежданную зверушку в пригородном лесу, и неожиданно из ее выцветших глаз потекли слезы. Максим испугался, он никак не ждал такой реакции.

Старушка, уже захлебываясь слезами, проговорила:

«Внучек, верни чужое, верни им. Иначе пропадешь сам и Ленку погубишь». «А она хоть дома?» - спросил он, ощутив ожог ревности. Бабушка не ответила ничего, лишь качала головой и бормотала сквозь плач: «Верни, не то они сами придут к тебе за своим, тогда - конец, не убежишь». «Да кто придет-то?» - заорал Максим. Железная дверь с лязгом захлопнулась перед ним, и с отвратительным скрежетом прокрутился замок.

Он взял с собой лишь пачку пятитысячных купюр, чтобы купить Лене цветов, похвастаться, показать ей, что светлая сытная жизнь вот-вот настанет, им надо только пожениться, а будущее уже открыло им свои двери. Но едва он нащупывал в кармане черную ленту, в которую была упакована пачка банкнот, будто незримые ледяные пальцы касались щек и нежный голос зловеще шептал: «Не смей!»

Максим так и вышел из подъезда с нераспечатанной пачкой денег, превозмогая страх, набираясь решимости разорвать запретную ленту. У него появилась мысль, что, кроме цветов, Лене и себе надо купить мобильные телефоны, положить на счет много денег и говорить другу с другом без экономии о пустяках, повторять вновь и вновь признания в любви.

Остановившись перед павильоном, за стеклянной витриной которой маячили стеллажи с телефонами и начинался мир состоятельных людей, Максим нерешительно остановился. Утреннее солнце поднималось в небе все выше, уже начиная обжигать улицы, и редкие прохожие безотчетно жались к стенам домов, где укрылись остатки ночной прохлады. Чувствуя, как припекает голову, он пытался понять, почудился ему нежный голос, призывающий не касаться денег, или его морочат похмелье и ужас от слов остервенелого шоумена в телевизоре. Но тут ему опять вспомнилась Ленка. Он почти явственно увидел, как она, почти обнаженная на палубе белоснежного катера или нагая на диком пляже в лучах солнца на синем фоне речной воды хохочет, запрокинув голову, а толстый мужик, обнимая за талию, прильнул губами к ее шее. Максим видел эту картину, как на экране ТВ, дрожа от ревности и бессилия, вспоминая ее чуть сладострастный стон в секунды упоения любовью. А ее нежные гладкие ноги сжимают его бедра, и искаженное упоительной мукой лицо опаляет жаром прерывистого дыханья его щеки. И опять возникает толстый мужик на катере, похитивший его любовь, и скрежет зубовный гложет его ум.

Тогда он с хрустом разорвал в кармане черную ленту, вытащил несколько купюр, не вынимая руки, скомкал их и сделал шаг в новый мир.

Он уверенно распахнул двери, вошел и огляделся. Немного кружилась голова. У стеллажей с мобильниками стояли трое чернобородых мужчин и что-то оживленно обсуждали на своем наречии, и еще полногрудая девушка с клочьями обесцвеченных волос сидела за столом, склонившись к экрану компьютера. При виде Максима бородачи смолкли, девица подняла лицо, и все четверо принялись настороженно его рассматривать.

«Покажите, пожалуйста, вот этот телефон», - уверенно начал он, ткнув пальцем в первый попавшийся мобильник с пятью невнятными цифрами на ценнике. Но девушка, ничего не ответив, неожиданно вскочила со стула, метнулась к двери в кладовку и, прижавшись к ней спиной, замерла. Глаза ее с отчаянным страхом рассматривали Максима. Горцы скалили зубы, сгрудившись в углу павильона. Пространство накрыла какая-то оцепенелая тишина, которую никто не решался прервать, и звуки улицы стали бабахать в тишине, как канонада далеких боев. Максим, не вынеся безмолвия, попытался заговорить опять, но ему не дали произнести ни слова.

«Выходи отсюда, неверный сын зла. Уйди», - истошно выкрикнул один из чернобородых, тараща большие бараньи глаза. На его смуглом лбу в бороздках морщин собирались серебряные капли пота. Максим от неожиданности застыл на месте, а потом безотчетно вытащил несколько скомканных купюр и протянул их продавщице. Но девушка, выпучив глаза, ощерив крашеные губы в дикой гримасе ужаса, истошно завопила: «Не-е-ет» и медленно сползла на пол. Ее кукольно-размалеванные ресницы захлопнулись. Одновременно крикливый бородач выхватил из-за пояса пистолет. «Верни чужое, вор нечестивый. Отдай что взял», - заорал он. Ствол был направлен в лицо Максима, но сумасшедшие глаза смотрели на денежный ком на его потной ладони. «Хамид, постой, не надо. Он уйдет», - стал бормотать на русском один из его соплеменников.

Какая-то невероятная тоска охватила Максима. Не было страха, лишь смутное понимание того, что приговор озвучен кем-то всевластным и вот-вот прозвучит безучастным чиновничьим голосом, отозвалось внезапной болью в груди у Максима. На эти деньги нельзя купить ничего, никогда ничего не купить, и грохот выстрела, словно удар кувалды о стальную балку, оглушил его, впечатав в мозг эту простую мысль.

Произнеся эти слова, мальчик в белоснежных шортиках и пестрой футболке жадно лизнул мороженое на палочке, сжатое в кулачке, повернулся и зашагал к бетонному забору кладбища прямо по стеблям бурьяна, разгребая их голыми коленками. Максим побрел за ним следом, также сойдя с тропинки, топча стебли растений, туда, где его караулили дебри могильных оград, крестов, обелисков, укутанные в тени несчетных тополей человечьей памяти.

Едкое послеполуденное солнце почти испепеляло затылок, спину, всю его изнеможенную отчаянием плоть, и не было даже слюней во рту, чтобы сглотнуть скопившуюся в горле горечь полыни. Память Максима уже не отличала живых от мертвых, их не было вокруг, только он - один во вселенной, нагруженный баулом денег.

Он сел у калитки на землю возле кладбищенского забора, прислонившись спиной к горячему бетону, и прикрыл глаза. Даже сквозь веки почти осязалась безжалостная мощь солнца, прожигавшего через кожу алый сумрак своего господства. Того же цвета, что кровь Лены и ее бабушки, ликующий свежайший запах которой он слышал до сих пор, хотя прошел уже час, когда он возник и навеки объял брезгливым отвра¬щением к своей собственной плоти.

Он возник, когда Максим поднимался по лестнице ее подъезда и тряс головой, отгоняя звон в ушах, возникший от выстрела, но не понял в те секунды ничего. Невнятный запах, как возле мясных прилавков на рынке. Его сильно напугала продавщица кваса, отказавшаяся наливать ему напиток, после того как он выбежал из павильона сотовых телефонов. Она заорала что-то нецензурное, стала звать милицию, ее крик подхватили прохожие, сладострастно завывая, что «надо хватать вора и падлу». Ему пришлось быстро убегать, прятаться в палисаднике, таиться в кустах, ожидая, пока успокоится внезапно взбесившийся мир.

Почти переступив порог Ленкиной квартиры, Максим понял, что ничто не успокоилось и карусель сумасшествия только набирает скорость. Сорванные с вешалки плащи валялись кучей на полу, туфли были разбросаны, двери платяного шкафа широко распахнуты. Кто-то разворотил сервант, извлек рюмки и вазы и старательно все разбил. Пол в зале был усеян битым стеклом и газетами, телевизор в углу коряво таращился осколками экрана. Тела лежали на кухне. И Лены, и бабушки. Рядом. Из истерзанной в клочья плоти лениво, почти неохотно, еще сочилась кровь. Изобильная красная лужа натекла на серый линолеум. На искаженных мукой лицах двумя черными ямами зияли рты, одинаково застывшие в предсмертной агонии. Только у Лены там еще белели зубы, а бабушка сняла протез после обеда и не успела вставить обратно. Он стоял и смотрел, еще не сознавая происшедшего, лишь фиксируя картину в памяти. У Лены было откушено ухо, следы зубов отчетливыми бордово-синими овалами усеивали шею, руки и даже ноги. И вдруг боковым зрением Максим заметил четкие печатные буквы на белом кафеле стены. Зеленым фломастером было начертано: «Верни дары». Тогда он подумал, что бестолково писать зеленым, когда можно начертать кровью страха ради смертного. И помчался вон из квартиры, тихо-тихо прикрыл дверь квартиры, касаясь ее рукой, завернутой в край футболки, послушал дневную тишину большого дома и сбежал на цыпочках по лестнице. Они пришли за ним, не тронули и погубили тех, кто был ему дорог, и они придут еще не раз, за мамой и сестричкой, если он не вернет «общак». Только за ним не придут, пока деньги у него в руках.

И он сидел возле бетонного забора кладбища, жмурясь, спрятав по-младенчески большие пальцы в ладонь, мотая головой из стороны в сторону, и бормотал кому -то незримому и всемогущему: «Я не для себя, нет, не для себя. Для Лены, для сестры, мамы». И вдыхал носом и ртом изо всех сил горькую пыльцу полыни, чтобы утопить в горечи сладкий аромат свежей крови, еще звучавший в ноздрях. Чуть шелестели листья тополей за оградой, утверждая очевидность могил, простершихся от края земли и до края ее. «Я не виноват». - заорал отчаянно Максим мелькнувшим за деревьями куполам кладбищенской церкви. Но ответа не услышал, не ждал и не верил, не хотел знать.

...они тянули к нему руки из-за оград и скалили сгнившие рты. Их истлевшая кожа висела клочьями вместе с погребальными одеждами, сочась гноем, высохшие неморгающие глаза неотрывно, алчно следили за движениями Максима, который шел среди могил, волоча из последних сил баул.

Никто из них не переступал границ своих оград, на общей и ничейной земле кладбищенских дорожек он был неприкасаем. Однако вожделение осязать тепло уже недоступной утраченной жизни извлекло их из гробов, мертвые неутолимо алкали денег подобно живым. Утратив навечно дыхание и трепет плоти, они не разучились вспоминать о том, как могли когда-то, имея в карманах разноцветные банкноты, безоглядно совокупляться на потных простынях и хохотать над шутками толстых юмористов, пожирая колбасы, запивая их пивом, и восторгаться фейерверками торжеств, сгрудившись в толпы, внимая и дергаясь под ритмичные завывания певцов. Смрад оглушал Максима, от вони слезились глаза. Только дети, поднявшись из белых своих гробиков, цеплялись кулачками за решетки оград и смотрели с отчаянным укором, переступая ножками, которые едва ли ходили когда-то по земле. Он их запомнил, шагнув через порог строения в пропахший бетоном сумрак.

Мужика уже не было, но его серый костюм остался. Аккуратно отглаженный, чистый, пахнущий дорогим одеколоном, он лежал на ящике, с которого Максим сутки назад сильным ударом сбросил на пол человека. Или убил. Сверху, на белой сорочке рядом с черным галстуком лежал нарукавный алый знак с траурным окоемом. Максим поставил баул, обернулся к проему и все понял. Шуршание тысяч ног и орды незримых стражей преградили путь к солнцу и щебету птиц.

Он быстро переоделся в костюм, кое-как повязал галстук и натянул на рукав знак вечного патруля покойников. Затем Максим сел на ящик и уставился на баул с деньгами. Шуршание стихло, орды стражей рассеялись, чтобы не смущать следующего хранителя «общака» мертвых.

________________________________________________________________________
ПОЛЕЗНАЯ ИНФОРМАЦИЯ:
На сайте http://i-cult.com.ua можно купить стильные чехлы для iPhone. Высокое качество при адекватной цене и быстрой доставке гарантируется.
___________________________________________________________________________