Семь лет я ездил по миру в поисках ис­тины. И вот оказался у рубежа еще одной державы. Пограничный замок и таможен­ный дворец высились тут один перед дру­гим по разным сторонам мира, зеркально отражая на фасадах крупную готическую надпись: «Вас приветствует Вольная Ре­спублика Сво!». Между зданиями дорогу перебивал обычный полосатый шлагбаум и на той стороне встретил меня высокий гренадёр в роскошных рыжих усах. При всей монументальности он шёл ко мне легко, едва касаясь земли. Я выбрался из коляски и предстал перед стражем, снизу вверх заглядывая ему в усы. Гренадёр по­вертел в руках мои подорожные бумаги и неожиданно велел:

-         А ну подпрыгни, дружок!

Бабье лето. В Лягушевке семнадцать заколоченных домов и одна жилая хата. Луке Матвеевичу Сигарёву девяносто семь лет, внуку его Лёньке - за пятьдесят. Живут тем, что Лёнька ворует на рыбхозе. Я каждый год по осени покупаю у деда капусту - она у него, как у Диаклетиана, крепкая и тугая.

Лет тридцать назад Лука Матвеевич был угрюмым цыганистым мужиком. Служил лесным обходчиком. Луку не любили за то, что спуску ворам не давал, пытались бить. Но Лука Матвеевич всегда бивал порубщиков сам. Честность его была «дурная» - все в Лягушевке из наворованного леса дома посрубали, а он так и остался в столбянке по­слевоенной постройки.

Нынче в нём прежнего Луку Матвеевича не узнать. Всё еще высокий, но словно не­весомый - не сидит, а пристроился на старом стуле с ободранной обивкой. На голове редкие волосы, не седые, а прозрачные - вроде нимба. Дед назвал свою цену, позвал Лёньку и велел «насшибать дюжину качанчиков харошему чалавеку».

Речь у Луки старинная, однодворческая. Такой уже не осталось - тут в пору филологам диссертации строчить. Прошёл мужик Халхин-Гол, финскую и Великую Отечественную. Я сажусь рядом на перевёрнутое ведро, отсчитываю деньги. Лука прячет их за пазуху - «иде Лёнькя ня найде», а я вдруг понимаю, что в следующую осень вряд ли кого застану в Ля­гушевке. Пока ещё филологи раскачаются! А много чего надо бы расспросить у старожила.

-   Дед, - спрашиваю, - ты вот можешь тут, как перед Богом, сказать, - почему немцы проиграли войну?

Лука Матвеевич как-то уж бесшабашно машет рукой:

-   Пачаму-пачаму. ЛюдЯм бяда, а вам усё игришша. Патаму шо у нас салдатов была больша, чем у немцав пуль. Пуль не хватило, вот и проиграли. А то была б табе тут капуста - чёрта лысага!

Когда подъезжаю к Верхососне, то явно ощущаю перемещение не только в простран­стве, но и во времени. Как будто размыкаю за кольца ворота в минувшее. Словно пересекаю черту XVII века и кажется, что вот сейчас из-за современного животноводческого комплекса выплеснется на простор летучая конная станица полусотника Степана Есина. Или вдруг из-за спины, со стороны Раздорного, замаячат в высоких бурьянах рыжие шапки татарского чамбула из дозорного отряда малого Гирея.

Белгородская засечная черта. Историки учат, что создавалась она во времена Алексея Михайловича Тишайшего для защиты южных рубежей Московского государства от набегов крымских и ногайских татар.