ВЛАДИСЛАВ ШАПОВАЛОВ

ПЕРО И ПОСОХ ВЛАДИМИРА МИХАЛЁВА (окончание)
Источник: Журнал «Звонница» № 10, Белгород, 2008, стр. 271-298

Начало

И тут впору сказать о той нездоровой тенденции подавления талантливой национальной литературы интернациональной бездарью в прошлом.

Существует языковый порог, барьер, который никому из инородцев не переступить, какой бы национальности это ни касалось. По этой причине наша литература оказалась двухполюсной: русской и русскоязычной.

Сначала обратимся к непререкаемым авторитетам, не вызывающим ни у кого сомнения. Вот что пишет Марина Цветаева своему другу немецкоязычному поэту Рильке: «У Гёте где-то сказано, что на чужом языке нельзя создать ничего значительного, — я же всегда считала, что это неверно. (Гёте никогда не ошибается в целом, он прав в итоговом смысле, поэтому сейчас я несправедлива к нему)».

Следующий пример. Речь идёт о поэте Генрихе Гейне. Этот человек вырос в Германии, он любил говорить: «Мы, немцы...» Но по сути он был немецкоязычным литератором, что точно определил наш известный литературовед конца прошлого — начала ХХ века Овсянико-Куликовский: Г. Гейне — немецкий поэт по языку, но «по основным чертам своего духовного склада» — «наследник еврейского народа».

Это признаёт и немецко-еврейский критик Макс Брод. Он считает, что «творчество Г. Гейне следует рассматривать в русле не чисто немецкой литературы, а еврейско-немецкой традиции».

Возьмём, наконец, примеры из более близкого для нас времени. Вот что пишет известный всему миру своими конъюнктурно-политическими литвывертами, которые выдаются за художественную литературу, тоже русскоязычный писатель — А. Солженицын о В. Набокове:

«Я его считаю гением. Когда он оказался в эмиграции, он написал ряд блестящих романов на русском языке. Надо сказать, что русским языком он владел очень хорошо. Но те книги его, даже потом переведённые, настоящего успеха на Западе не имели. Затем Набоков, поняв, что он не найдёт пути к западным читателям, и пользуясь своим блистательным знанием английского языка, совершил ломку писательского пути, невероятный в истории случай! Сменил язык. И он действительно имел мировой успех. Но уже потеряв всю особенность и сочность русских корней».

Ещё об одном нашем русскоязычном современнике говорит А. Солженицын: «...сказал я Вознесенскому когда-то: «Нет у вас русской боли». Вот нет — так нет. Не страдает его сердце ни прошлыми бедами России, ни нынешними... Деревянное сердце, деревянное ухо».

И ещё Солженицын о «русско-еврейском поэте И. Бродском: «...лексика его замкнута городским интеллигентским употреблением, литературным и интеллигентским. Слой глубокого народного языка в его лексике отсутствует. Это облегчает его перевод на иностранные языки и облегчает ему самому быть как бы поэтом интернациональным. И естественно, что он пользуется на Западе таким большим успехом».

В чём же дело? Ведь вышеназванные поэты-евреи знают русский язык лучше, чем язык своей нации. Родились и выросли в русской среде, впитывали её культуру с детства. И вдруг... не тот «духовный склад». А дело в том, что есть какая-то скрытая, ещё не разгаданная, не расшифрованная человеком сила родной речи. Язык является передатчиком не только смысловых индексов. Он несёт в себе определённый внутренний заряд духовной информации. То есть, передаёт «дух» своего народа, «дух», который формировался на протяжении многовековой истории в зависимости от геополитической, исторической, религиозно-нравственной, социально-укладной среды и который передается из поколения в поколение. Этот «дух» (назовём его генетическим кодом) непереводим на другой язык. Он передаётся только генами своего рода. Кроме того, что любой текст несёт определённую информацию, он, этот текст, создаёт вокруг себя и невидимое духовно-национальное поле — вот это поле и нельзя создать искусственно, оно создаётся (выражается) как бы подсознательно. Ни один писатель нерусской национальности не создаст «Плотницкие рассказы», точно так же, как ни один русский не напишет «Дети Арбата», так как духовно эти вещи полярны. Здесь дух и стереотип мышления не только разный, но и несовместим, как несовместимы, скажем, православие и иудаизм. В данном случае эти «духи» не в гармонии, а в антагонизме.

Каждая нация имеет свой стереотип мышления, что является генофондом того или иного народа, а в целом — составляет мировую сокровищницу культуры.

Митрополит Кронштатский и Санкт-Петербургский Иоанн пишет: «Жизнь всякого народа, всякого человеческого сообщества зиждется на единстве мировоззрения, определяющего моральные, этические и религиозно-нравственные нормы поведения. Жизнь личная и семейная, общественная и государственная в равной степени зависит от того, что признается людьми допустимым, а что нет, что почитается за благо, а что — за зло, какой смысл полагается в человеческом бытии и как видится его высшая, вечная, непреходящая цель». Митрополит Иоанн продолжает: «Итак, нравственное понимание своего избранничества (христианства) есть понимание обязанности служить ближнему своему. Избранничество же иудея есть избранничество на господство над окружающими людьми... Отсюда проистекает ещё одно фундаментальное положение иудаизма, гласящее, что иудей не имеет никаких нравственных обязательств перед иноверцем».

Позволим себе ещё одну цитату: «Как можно осуществить себя в чужом народе? Среди грузин, среди евреев, среди корейцев или американцев? При всех их достоинствах, когда они есть, они настроены на свои собственные волны, в них иные ритмы, иные идеи». Добавим: эти идеи кодируются в генетическом сознании, они непередаваемы кому-либо, а зарождены в человеке сызмальства. Известно, что у каждого народа существует своя национальная особенность мышления, иначе: мышление обязательно носит национальный характер, выработанный далёкими предками и передающийся из поколения в поколение. И писатель одной национальности, овладев языком другого народа, не может передать генетический код этого другого народа; он не на своём родовом, а на заёмном языке закладывает не своему народу генетический код своей нации. Беря внешне оболочку чужого языка, он внутренне остаётся иноверцем, носителем своих потомственных генов, выразителем интересов своей крови. Особенно это касается авторов еврейской национальности, исторически формировавшейся по совершенно иным параметрам, чем иные народы. И в этом не вина подобных авторов, а их беда, как и беда любого представителя любого народа, пытающегося насадить инородный генетический код на не свою родовую почву. Да и писателя, пишущего не на языке своего народа, всерьёз принимать нельзя, ибо мы не знаем в истории литературы примера, когда бы, скажем, немец стал великим русским писателем-классиком и наоборот, когда бы русский стал бы английским классиком. Подобный писатель является лишь передатчиком духовных стереотипов мышления своих соплеменников, стереотипов, культивируемых на другую национальную почву.

Оказывается, родиться и вырасти в среде другого народа, в совершенстве овладеть его, этого народа, языком, «впитать» его культуру и даже обычаи — мало. Заметим, что каждая раса и нация имеет ещё и разное физиологическое строение речевого аппарата и его не «отработаешь», «не подделаешь», оно даётся биологически. Это тоже существенный предел, порог, через который «физиологически» не переступишь. Скажем, речевой аппарат англичанина и русского, русского и китайца физиологически несовместим. Нужно ещё и родиться от этого народа, получив кровь-дух нации. Почему человека тянет на то место, где он родился? И у оседлых народов это проявляется в большей степени, чем у кочевых? То есть, происходит то, что мы называем ностальгией. А потому, что родившись, организм сразу входит в своё геомагнитное и геонациональное поле местности, на которой тысячелетиями формировался генетический склад его предков, а в целом — народа. Этот заложенный природой код остаётся у него на всю жизнь. То же происходит и с языком. Только здесь уже играет роль геомагнетизм крови-духа, ибо история того или другого народа, возведение им государственности, мировоззрения, передающие потомкам чисто внешние черты характера, кодируются в генетическом сознании, и человек может выражать это генетическое сознание только своего народа. Ему просто не дано влезть в «душу» другого народа.

Таким образом, можно сказать, что в каждом языке существует свой языковый барьер, недоступный иному племени, и чем дальше находятся генетические ветви народов, тем выше между ними эти языковые барьеры. Короче, стереотипы мышления одного народа, которые формируются под воздействием часто антагонистических религий и в разных исторических условиях, не «накладываются» на стереотип мышления другого народа, они не совмещаются, не могут заменять друг друга, а могут лишь дополнять и обогащать друг друга. В том же случае, когда какой-либо представитель одного народа пытается навязать другому народу посредством языка — стихотворения, рассказа, пьесы, кино и т.п. — свой стереотип мышления, внутренний дух или, назовём, генетический код своего народа, происходит «искрение», он калечит, разрушает тонкую духовную структуру подопытного народа. Вот если бы тот же Гейне и подобные ему не метались из одного языкового геополитического пространства в другое (писали они на нескольких языках), если бы развивали свою национальную культуру и, пользуясь чужой, не извращали её, а творили бы на родном языке с последующим переводом, скажем, на русский или немецкий, то в этом случае не шла бы подмена одних национальных ценностей другими, одного духа другим, а одна бы культура обогащала другую, не являясь в этой, другой культуре, антителом. Овладев, скажем, русским языком, такой инокровец накладывает свой духовный стереотип мышления на русского и калечит его, разрушая тонкую духовную структуру генного кода славянства. Вот почему все эти русскоязычные «творения» являются болезненными инородными телами в здоровом теле национальной культуры, раковыми образованиями, разрушающими целостный организм народа, а сами литераторы с инородным складом ума представляют собой искусственников, которым просто не дано от природы впитать дух русского языка с молоком матери. По новой сути, имущество сугубо национально. Если оно национально, то оно и интернационально. Ежели, скажем, литература, как часть искусства, ...язычна (русскоязычна, немецкоязычна, англоязычна и т.д.), то она и не национальна и не интернациональна, она космополитична.

Можно ли сказать, что такая «космополитическая» культура не оставляет следа в национальной культуре, не оказывает влияния на формирование мировоззрения народа, который облучается ею? Отнюдь нет. Наоборот, эта «культура», если её можно так назвать, имеет отрицательное свойство и несёт не созидательный, а разрушительный заряд. Посмотрите, что культивировал на немецкой почве немецкоязычный поэт с «еврейско-немецкой традицией»? Что он дал «христианско-германским ослам»? Цитирую:

«Г. Гейне был непревзойденным имитатором. Он смог очень тонко усвоить немецкую народно-песенную манеру и с её помощью создавать произведения, которые разрушали содержание традиционной немецкой культуры. Г. Гейне поёт о рыцарях, замках, русалках, использует сюжеты немецкого средневековья, но с помощью неожиданной иронической концовки, насмешливого комментария уничтожает их очарование и возможность положительного воздействия на читателя.

Очень резко, но верно о манере Г. Гейне сказал русский поэт В. А. Жуковский, знавший и любивший немецкую культуру: «Это — свободный собиратель и провозгласитель всего низкого, отвратительного и развратного, это — полное отсутствие чистоты, нахальное ругательство над поэтической красотой... Это не падший ангел света, но тёмный демон, насмешливо являющийся в образе светлом, чтобы прелестью красоты заманить нас в свою грязную бездну».

Как же так?! Родиться в Германии, вскормиться на немецком шпике, носить улыбчивую маску: «Мы, немцы...» — и одновременно испытывать такую расовую ненависть к коренному народу!

Да очень просто! Так же, как наши русскоязычные, вскормленные теперь на русском сале  евтушенконоиды, и прочие интерсатанисты, питающие биологическую ненависть к коренному народу. Там речь шла об унижении и оскорблении национальных чувств «христианско-германских ослов», здесь то же самое, только уже — «русского быдла».

Проводя аналогии, можно задать вопрос и нашему времени. Что дала русскому народу «демократическая» культура? Поставила главной целью укрепление государственности, как основы жизни любого общества? Культивирует ли здоровое чувство «национальной гордости велокроссов»? Заложила ли в государственную программу моральное укрепление общества? Определила ли приоритетами в обществе укрепление семьи, деторождение, патриотическое воспитание молодёжи? Объявила ли решительную борьбу с курением, алкоголизмом, бандитизмом, как это делается в других странах? Отнюдь — наоборот.

Демократия — это вырождение государственности. Это падение морали, нравственности. Это разрушение семьи. Это сокращение деторождения. Это антипатриотическое воспитание молодёжи. Это насаждение курения, алкоголизма, наркомании и бандитизма...

Всё это, к сожалению, не проходит бесследно в душах человеческих, а вызывает неизлечимые нравственные болезни и — что страшнее всего! — поражает генную структуру русской души и передаётся по наследству.

Вернулся Володя домой после окончания литературных курсов, а пастух не отдаёт стадо. Все думали, что теперь Михалёв шибко учёный, разве ему посох в руки — будет он вам со скотом возиться, если у него такая большая и светлая дорога!

Завязался спор:

— Я тебе, уезжая два года назад, сдал полтыщи голов, как один-одна? Говори, сдал?
— Ну, сдал…
— Верни, будь добр, в целости и сохранности. Как один-одна. Вот через воротца и просчитаем по одной. А то буду жаловаться.

Всё-таки пришлось обращаться к председателю колхоза.

Так уж повелось на этом грешном свете, что радости жизни идут рядом под руку с горестями. Судьба полоскала его и вдоль, и поперёк. И наперекосяк. Полыну наглотался вволю. Да сколь ни пытались литзавидчики, оскаляя зубы, притоптать его строчечную поступь — он их не посохом, а, как волку когда-то лапотками, вязкой стихов на шею — раз, мотай головой!

Сколько ни пыталась она, злая судьбина, задуть в слабой груди огонёк жизни, всё же не удалось ей сотворить своё чёрное дело. Уже, считай, и так инвалид, попал в автомобильную катастрофу, а позже перенёс тяжёлую полостную операцию.

Ехали они бригадой писателей с выступлений во время проведения Дней литературы. Колесо заело — машина перевернулась. И надо же было подгадать — в его сторону. Два дюжих, но слабых, поэта навалились сверху, а его виском по асфальту! Черепная травма, кровоизлияние. В результате на левое ухо перестал слышать. Не без усмешки вспоминает:

— Меня уже было похоронили. Западные «голоса» и всякие «подголоски». Сразу, через несколько часов после катастрофы, поспешили сообщить, что в аварии под Старым Осколом погиб известный поэт-пастух. Прямо-таки позавидуешь оперативности. Плохая оперативность. Лучше бы стихи подхватили, а не травму.

Выбрался с того света — и с посохом, и с посошком. Правда, пришлось перейти в отгон за двадцать километров на племенных тёлочек чёрно-пёстрой породы для восполнения молочного стада колхоза.

Помню, довелось мне выступать с Володей в соседнем с ним районе.

— Я, — говорит, — отпросился у председателя на три дня. Чтобы заменил. У меня-то их, чистопородных, аж двести пятьдесят, как один-одна! Мне доверили, — добавляет не без особой профессиональной гордости.

Явился на Дни литературы в том же зашмыганном картузике, что пасёт скот. В том самом, что попал на фотографии в газету «Правда». Едем автобусом, а он вытягивает шею. В каждый ложок заглядывает, какой там выпас. Примеряется, хотя и не ему загонять туда отару.

— Я, как в родной сарай, захожу на ферму. А перед людьми страшусь. Читать нечего — что я написал? Волнуюсь. Да и не умею…

Раньше он мне рассказывал, как тяжело душевно далось ему «негероическое» ранение по глупости.

— Хоть и сам покалечен, но не люблю уродства. Не люблю ущербности в человеке, и духовной и физической, — повторял он часто.

Ущербность Михалёв чувствовал не потому, что потерял глаз и покалечил руку, а от сути русской души, которая имеет тенденцию не возвышать себя над другими, не первенствовать, не вылезать впереди всех, а принижать себя во имя ближнего. Это превосходное человеческое качество — истинно святое — всегда эксплуатировалось другими народами, более наглыми, что так ярко проявилось в наше время, когда одна нация погоняет другую… Эти святые качества русского народа максимально использовалось в двадцатом столетии дорвавшимися к власти «интернационалистами», когда под предлогом «выравнивания» якобы угнетённых самодержавием нацменьшинств происходило разрушение чувства национального достоинства русской коренной нации. На мозолях наших отъелись всякие там литовско-эстонско-латышско-молдавско-таджикско-грузинско-армянско-киргизско-азербайджанские «друзья», и, насосавшись крови, отпали от русского тела, понося его, жестоко изгоняя тех, кто построил им заводы, вымостил дороги… морды умыл, а то ходили бы вонючими, — иначе: цивилизовал.

Так вот перед доярками Володя во время выступления на ферме — сник весь, будто стесняясь своих стихов. Голос притух, природно-крестьянская угловатость связала и без того ущербное калеченьем тело, а больше — чистую невинную душу, мешая в таком «волнительном», а для иных бойко-эстрадном деле, как декламация. Иной пиит так артистично поставит голос, так театрально наломает позу, что волей-неволей примешь дерьмо за шедевры, а тут, как говорят, ни виду, ни погляду. Казалось, он хотел спрятаться за чью-нибудь спину и чувствовал себя перед этими натруженными, в молокодойных мозолях, руками вроде виноватым, что занимается такой пустяковиной, как стишки, хотя с ними, натруженными руками, Володя на равных:

Вожу отару, жгу махорку,
Пью квас на стане полевом.
Не позволяет поговорка
Сидеть мне лишним за столом!

Аж вздохнул, когда закончил.

— Легче от зари до зари отмолотить ногами за отарой.

Когда мы вышли из красного уголка, насквозь пропитанного лучшими в мире запахами парного молока с примесью тёплого навоза, пастухи уже подгоняли с логовины стадо на дойку. Бурёнки увидели поэта — начали мычать.

— За своего признают, — произнёс с отдохновением и лицо его чуть смягчилось, сбросив напряжение, — они всегда мычат, когда я выступаю на фермах…

И когда мы уже сели в замызганный автобусишко самой последней марки, что достаются колхозам, добавил:

— Я по взмаху хвоста узнаю характер каждой. Полрога коровьего в стаде вижу  — и уже различаю, чья.

Так бы он и жил в своём замкнутом пасторально-поэтическом мирке далёкой, всеми богами забытой глубинке —

Село моё, родное Терехово
Взошло над Ублею-рекой…
И от села куда же деться?
Я без села — совсем не я.

Так бы и жил, затёртый в своём крае местными номенклатурными строчкогонами, забитый столичными крикунами экрана, если б не одно, как снег не голову, обстоятельство, взбудоражившее всю его трепетную душу, сломавшее размеренную ходу его крестьянской жизни. С помпой проводилась очередная показуха — дань застойно-застольному времени, когда очковтирательство стало главным рычагом прогресса, а обман был возведён в государственную степень. Беднягу срочно разыскали в далёком захолустье, отправили в Москву. И не куда-нибудь, а прямо в Кремлёвский Дворец съездов, на первый фестиваль самодеятельного художественного творчества, хоть по существу он был профессиональным поэтом.

— В Москве я выступал, как самодеятельный поэт. Так и объявили…

Взялись поначалу за муштровку. И не так пригодился он своими стихами, как тем, что пастух. Вот, мол, какие у нас Левши есть! Посмотрите: и скот попасывает, и стишки пописывает. Ну, точно, как у гремевшего когда-то поэта: землю попашет, попишет стихи.

— Это что перед доярками… — усмехнулся криво, — вот там страсти понабрался…

Готовили его долго — вертлявый, с горбатым носом, стольный режиссёр-постановщик учил уму-разуму. Вот так, говорит, когда хор отпоёт и занавес опустится, ты для пересменки массовых сцен и выйдешь один. Вот так, выйдешь из-за кулис и перед занавесом пройдешь на середину, где микрофон. Не торопясь, но и не медленно. А так, в самый раз. Прочтёшь и так же вернёшься обратно. Не спеша, но быстро. Опять сюда же, на это место.

— Понял?
— Дык иначе как?!

Чего понимать-то, не велика наука. Со скотом посложнее. И ответственней. Беды сколько, если хоть одного барана упустишь. А ту-то что — ни за что не отвечаешь и начальства такого ретивого, как в колхозе, нет. Что тут бояться?!

— Только ты смотри прямо в зал, на ложу не смотри.

Натренировал его режиссёр, вышколил, а перед самым выпуском на сцену, уже во время заключительного концерта, как-то сразу нервно озаботясь, приклонился к глухому уху и полуголосом, так, чтобы никто не слышал, потаённо еще раз предупредил:

— Вон там, сбоку, сидит Леонид Ильич Брежнев, так ты туда не смотри, а смотри в глубину зала.
— Что-что? — поморщился Володя.

Режиссёр терпеливо, но так же строго, повторил ему всё, до слова, на здоровое ухо.

Володя, весь в каком-то ещё невиданном напряжении, будто всё тело стянуло железным обручем, кивнул механически головой: ясное дело, чего пялиться. Диковинка какая. Невидаль. Места в зале глазу, как в степи хватил. Он у меня, глаз, один-то. Вон сколько сотовых ячеек побежало на взгорок бесконечных рядов. Их, этих кресел, ни в одно стадо не вберёшь.

А поджилки всё одно дрожат:

— Грозы в чистом поле не боюсь, с волками бы ещё куда ни шло потягался, а тут сплоховал. Испытывал не свойственную себе нагрузку, неизведанное напряжение. Оторопь взяла, как бы не забыть какую строку и не сбиться. Шутка сказать: прямой эфир по телеку…

Выткнулся из-за кулис — ударили в лицо фонари, строчно вытянувшиеся вдоль рампы. Ещё сверху и юпитеры придавили. А сбоку — прожектора. Ступил на сцену — как в огонь. Какой там ляд что увидишь! Да ещё одним глазом. Отшатнулся назад, но тут же совладал с собой, налёг на привычные в ходу ноги. Прошёл, меряя шаги, не поспешая, но и не медля. А так, в самый аккурат. Как было велено. Остановился перед микрофоном и, не помня себя, туго соображая, где находится, точно во сне, ничего не слыша и не видя из-за бьющего в глаза света, начал:

Опять в руках пастуший посох,
Никак иначе не могу.
Люблю стрекающие росы
И пляску красок на лугу…

Как в пустоту!...

Слова эти искренние, от души. В беседах он часто повторял, что любит побыть на природе с самим собою, что скот пасти для него удовольствие, а профессией пастуха, трудной и доброй, гордится. Да и высшей похвалы для него, кажется нет, если вечером, когда он гонит стадо селом, услышит благодарное мужичье слово: «Молодец, Володя, коровы нынче, как пули!»

Жарко. Греют они, светильники, жуденно. Пекут пуще летнего солнца в степи. Ещё этот невидящий глаз торчит в сторону. Косит прямо туда, куда запрещено. На вождя. Глаз и так блестит, как стеклянный протез, а тут под прожектором, наверное, и того пуще!

«Ещё подумает, что зырю на него!» — испугался незадачливый чтец.

А, честно признаться, самому хочется, хоть в полглазка подсмотреть, где же он сидит, этот человек, на которого всяк молится. Ведь он где-то тут, совсем рядом, ну посошком, если кинуть напрямки достал бы: — Гей, куда пошла, что б ты сдохла!

Страшно захватывает интерес, какой он, этот человек с бровями, и ещё и потому, что, слышал, будто у серых великанов лбы блестят. Любопытно, как юпитеры отталкиваются отражением. Это у литкаторжан — весь на морщинах, хоть свой лапни для сравнения. Каждый лучик жизни вбивает радостью, болью.

Взял себя в руки, прищурил предательский глаз, чтобы не видно было, что косит на вождя и снова ткнулся пересохшими губами в чёрный початок микрофона:

Сполох зари высоко вскинут.
А под макушками ракит
Подойник неба опрокинут
И дужка месяца звенит.

«Ещё подумають, что кривляюсь, передразниваю его!» — чуть не присел Володя при всём честном народе и открыл косой глаз.

Ох, и неприютно стало на душе. Ноги сомлели, рук не чувствуешь. Воздуха не хватает. Такой раскрытый простор вокруг, как в степи, а что-то гнетёт. Ещё эта кобра микрофона метит в пасть. Отродясь так тяжко не приходилось ему со своими стихами, знал бы — не сочинял вовсе! Глаз этот, проклятый, впялся не туда, куда ему следует — что ему там надо! Чего не видал! Хоть придержи рукой. Еле докончил:

Спешу на выпас до рассвета
И трезво думаю о том,
Что в мире стоит быть поэтом
И даже просто пастухом.

Прочитал… и надо ж такое: с овцами никогда не блукал, а тут чёрт за полу дёрнул, и он спутал, в какую сторону идти. Сколько ни учили его, сколько ни дрессировали, наука не пошла впрок. Со скотом там, в степи, не ошибался, а тут — на тебе! Или глаз подвёл? В общем, сунулся не в ту степь. Заблудился на пустом месте.

Идет, не торопясь, но и не медленно, а так, в самый аккурат. Как его заранее, при пустом зале, бойкий режиссёр наставлял. А то в голову не берёт, что прёт в ту самую сторону, куда строгий запрет наложен. Радуется, что отмучился, слава богу! Точно гора с плеч. Ноги сами несут. И того, незадача, не знает, что его уже, там, за кулисами, нетерпеливо ждут. Ох, рано встает охрана… И только скрылась от публики грешная спина, за кулисами  с двух сторон его — цап под руки!  Крепенькие такие мужики оказались, хотя и при галстуках под белый воротничок и в приличных костюмах. Молодые ребятки, дюжие. Крутанули в другую сторону, повели живо. Под руки. Достопочтенно. Мимо всяких завалов декораций. Вправили, куда надо. В ту степь. Через чёрную дверцу.

— Чё они подумали?

Знали бы они, служивые, что Володя и в голову-то не взял того, что у них на уме. Куда там при таких заботах. Он-то и в перерывах между репетициями бегал на почту: как там подпаски, на которых бросил стадо, справляются? Вот незадача, тут замешкался, а скот пора готовить в дальний отгон аж на травы «изломов лога Тювикова».

Так закончилась славно-бесславная страница поэтической биографии, опять потекли желанные будни, доверху заполненные стадом и стихами.

— Стихи и животина требуют одинакового внимания.

Едем мы тогда после выступления перед доярками на молочной ферме, а Володя, ещё весь в порыве вдохновения, не выдержал и уже мне одному:

Давно за собой замечаю,
Что жатвы крутая пора
Всегда для меня означает
Горячую пору пера.

Можно и впрямь подумать, будто у него, что ни день, то поэтическая страда. Вроде стихи так и прыщут из его кладезя таланта. Ну, много написал Михалёв или мало? Это как считать: по весу или по объёму. Если по объёму, то всего шесть небольших сборников. И то значительная часть стихотворений перекочёвала из одного сборника в следующий. А если по весу?..  

В то время, когда собратья по перу размежевались на тех, кто создавал литературу и в силу этого терял положение в обществе, и на тех, кто добивался положения за счёт литературы;

когда во главу престижа были поставлены не творческие взлёты, несущие автору издержки — духовные, физические, материальные, — а общественно-административные, сулящие блага и незаконное почивание на лаврах;

когда рьяные борзописцы и ухари пера, лозунгово-парадные поэты и гаубично-тиражные прозаики, надрывные горлодёры экрана и усердные подрядчики радиомикрофона;

когда бездарно-плодовитые, но претенциозные и лобопробивные литературные акулы, заражённые проказой казённого оптимизма, держа сердце во лжи, рвясь к литературной власти, дающей издательские привесы, общественный престиж и государственные почести, огородив себя этажами амбиций и забаррикадировавшись армией угодливо-алчущих рецензентов, состоящих на подкорме;  когда все эти вместе взятые мастера гнилостного, алым ситцем припомаженного застоя, весь этот литературный мусор, потрафляя моменту времени, рвя награды, звания и премии, извращая и дезориентируя читательский вкус, получая за фальшивые однодневки не фальшивые купюры, поставили дело творчества на индустриально конвейерный поток рекламного бизнеса с метастазами литературной мафии и начали, блистая художественным бесцветьем, гнать листажи поддела, вываливая на гора неохватные глазом терриконы пухляков, набитых опилками льстивой мякины скудоумия, отчего развитие искусства начало катастрофически деградировать, а литература из фактора формирования общественного мнения и сознания, выразителя социальной мысли гипертрофически переродилась в служанку сиюминутных рефлексов неудержимого вождизма;

когда в нашей атмосфере смердяще запахло мертвечиной «развитого» общества, что привело к разрушению души и нравственному одичанию личности;

когда, наконец, одни фальшивые ценности были подменены той же самой фальшивкой, но уже с другим наименованием — «демократия», «общечеловеческие ценности», «права человека», —

Володя Михалёв, сидя безвылазно в своём глухом и убогом захолустье безвестного Терехова, весь в нерешительности, ибо талант — в сомнениях, посредственность — в уверенности (ум в колебаниях, глупость статична) кропал помаленьку, попасывая овец, стишки, скупо собирая крохи строчек.

— Какой у меня застой? Стихи писал честно, скот пас добросовестно. Не врал и никого не восхвалял. Вот и весь мой застой…

Песни Первомая понимаю,
Октября раскаты берегу!...
Праздничные, отчего, не знаю,
Я стихи настроить не могу…
                1977 год, публикация 1983 г.

Да в том-то и дело, что правда для многих пишущих оказались неподъёмной. И надо иметь великое мужество, чтобы за всю свою жизнь, за весь творческий путь удержать себя от сатанинского соблазна не сделать в книгу ни единого плевка лжи. С нашей же беллетристикой происходило что-то обратное: не комом она становилась в горле, а угодливо раскатывалась блином перед вверху стоящими. Чем дальше писец отрывал изображение от действительности, чем больше показывал, как должно быть, а не как есть, выдавал желаемое за сущее, тем успешнее он поднимался по ложной лестнице успеха и меньше получал шишек от бдящей чистоту искусства приспособленческой критики.

Всяк своим путём шёл в литературу. Иные мастаки во времена жёсткой негласности, заигрывая перед буржуазной прессой, подкидывая туда что-нибудь горяченькое, попахивающее дымком, выбивали у себя дома головокружительную карьеру. У Владимира Михалёва на этот счёт позиция чёткая: какая ни есть она, моя Родина, а я сын её и жребий свой обязан нести вместе со своим народом, оставаясь с ним в любых условиях, даже в неимоверно мрачные времена разгула всеобщего зла, все силы отдавая облегчению участи близких.

И вот на поверку оказалось, что истинные подвижники литературы типа Михалёва вросли в родную землю, отстаивая интересы своего народа, а гремучие имена евтушенок, рыбаковых, коротичей и прочих бездарей-перевертней оказались в той когорте, которую мы сами по доброте своей, доверчивости, беспечности вскормили на своей груди! Да какие перевертни! Они и были всю жизнь иудами, только скрывали свои предательские морды под улыбчивой личиной ревностных оборонителей соцустоев. А как только политическая стрелка чуть качнулась — так и сбросили маски. Открыли подлые свои душонки. Нет слов для подонков предателей, как нет им прощения в веках!

Интересно, говорит, когда нам сейчас сказали: пишите, пишите всё, что хотите! — Где ж эти герои в бабиной кохте подевались? Что, амуниции не оказалось? Один апломб?

В самом деле, наблюдаю и я, было всё просто, когда установки спускались оттуда: как вверху аукнется, так  в литературе откликнется.

— О, теперь они долго будут кидать задки. Лягать копытом прошлое. Добро — безответно. И прибыльно. А суть-то нашей работы иная…

— Да, — отвечаю, — легко козырять. Тяжело творить.

Мы всё время наблюдаем  в своём развитии какое-то шарахание из стороны в сторону. Из одной крайности, в другую. Полярность наших акций потрясает! Насколько мы поднимали культ, настолько теперь пытаемся его затоптать! Задним числом. Уж кто-то больно крепок задним умом. Только сегодняшний ум тоже станет завтра вчерашним. Невольно приходит мысль: неужто у нас нет сейчас более важного и значительного предмета, нежели выворачивание наизнанку семидесятилетнего прошлого, во что ринулась, отводя читателя в сторону от насущных проблем современности, падкая на эффекты сверхоперативная иудо-космополитическая журналистика.

А между тем, ошибки завтрашнего дня мы закладываем уже сегодня и кричать о них станем четверть века спустя… Думается, куда полезнее для общества было бы сосредоточить внимания на нерешённых задачах сегодняшнего дня, задачах, ничуть не менее трудных, значимых, трагичных, нежели те, что стояли перед нами полстолетия назад. Распознать, предугадать эти ошибки, предусмотреть их и предупредить — вот как я понимаю слова Михалёва об «иной сути нашей работы».    

К сожалению, у талантливого человека чаще всего снижен инстинкт самосохранения. Настоящая литература нуждается в поддержке. Защите. Наше общество ещё не гарантирует этого «живому национальному сокровищу», как в Японии. В успехе пока довлеет не дар, а сила. Сила власти, нахальства, знакомства. Издательское дело было поставлено так, что халтурщику, выстрачивающему погонные метры угоднических стихов, жилось легче, нежели трепетной и застенчивой, скромной божьей искре, творящей огонь чистопробной правды. По натуре Михалёв совестливый человек. Можно привести из его творческой биографии всего два случая. Есть авторы, которые сразу, как только что-нибудь положили на бумагу, рвали удила в редакцию. Владимир Михалёв даже понятия не имеет, как это свои стихи «пристраивать» в газету или на радио. Подобных хватов он сам называет «радио-телеактивными» поэтами. Собрав тетрадку своих первых стихов, незадачливый пастушок ходил вокруг районки, не решаясь переступить порог редакции, пока не истёр в кармане рукопись до такого состояния, что её пришлось переписывать заново. А к своему шестидесятилетию «опоздал» со своим юбилейным сборником в Москву. Казалось бы, всё готово, написано, а он еле собрал — и то не без напоминаний — рукопись в региональное издательство Воронежа. Вот так…

Раньше, бывало, талант брали под опеку меценаты и всякие другие покровители искусства. Сильные мира того. Имея, власть, общественное положение, влияние и финансовые ресурсы, они обороняли дарование, создавали ему условия для работы, поддерживали материально, в силу чего художник становился независимым от житейских невзгод и легче сносил нападки «доброжелательных» коллег. Революция преступно-безразборчиво, стихийно и подчистую сметая старый мир, убрала и этот благотворительный институт нашей духовной жизни, выдав ему взамен формальное учреждение — творческие союзы, которые в действительности очень далеко стояли от листа бумаги на письменном столе каждого из нас и в силу застойного безвременья превратились в бюрократические аппараты не по «организации» искусства, что вообще невозможно — как это руководить пером над бумагой, посохом ещё понятно — а по проведению литературных мероприятий, что может не только творческий аппарат. Творческие союзы представляли собой собранную до кучи отару особей, улыбающихся друг другу в лицо, и разобщенных индивидуальными интересами и успехами, зелёной завистью, восходящей до взаимной неприязни и ненависти за успех соседа по локтю в своей организации.

— Удивляюсь, как они много знают, как много говорят. Я люблю больше размышлять, любить наедине… Это суть таких особей. Они ни на что больше не способны. Вот и напускают туман в глаза «начитанностью», «эрудицией», чтобы мы шарахались от их «умности»!

В подобной среде поэтический талант — вечный донор души и сердца — должен был выжить, иначе: выработать в себе свойства защиты. Самому обеспечить себе условия существования, рабочее место, на что чаще всего времени уходит больше, чем на сам процесс творчества. Сейчас дело ещё более усложнилось — ликвидировали государственные издательства, когда писатель сдал рукопись и больше не знает никаких забот — ждёт гонорар. Теперь самому надо искать средства, для издания книги, её реализации и забыть о гонорарах. Здесь я говорю о настоящей художественной литературе, а не о развалах непотребы. А если у природы не хватает сил на то, чтобы наделить индивидуум всем набором качеств выживания в условиях рыночной экономики (она-то, матушка-природа, тоже не всесильна и если что даёт, то что-то и вычитает), она чаще сосредотачивает своё внимание на главном — таланте?

В этом случае «национальное сокровище» остаётся брошенным на произвол судьбы, талант вступает в вечное противоборство с завистливой и коварной посредственностью, которая нахальнее и прожжённее, довлеет над ним и в конце концов берёт верх и подавляет его. Исключения редки. И хотя мы декларативно заявляем, что для настоящего творения никакой роли не играет, получило ли оно премию или не получило, хвалят его или ругают, читают ли его массы или в силу каких-то причин оно пока недоступно, — всё это ой как значит для личности автора. И хотя мы толкуем, что шедевр, народившись, обретает свою ни от кого и ни от чего независимую самостоятельность и становится в итоге на своё законное место, которое и должно ему принадлежать по его истинному достоянию, трагедия нашей поэзии в том, что мы знали целые постоянные наборы гремучих имён и нам до обидного мало ведомы Михалёвы. Фактически мы были обворованы...

Общаясь с искусством, становишься более восприимчивым человеком, чутко реагируешь на явления окружающей жизни. У поэта все эти черты усиливаются десятикратно. Душа его глубоко ранима. Писатели — люди, страдающие, а может, одарённые обострённым, иногда болезненным восприятием действительности, что определяет их гражданскую позицию, — не отсюда ли идёт понятие «совести эпохи». Если говорить о гражданской позиции Владимира Михалёва, то она намного превосходит его самозащищенность. Истинные каторжники пера идут на борьбу со злом с поднятым забралом, с открытым, без панцирных жилетов приспособленцев, сердцем. Заботясь о благополучии всеобщем, мало думают о своём личном…

— Мое Терехово стоит на песках. Четверть века назад от них спасу не было. Ставит бабка глечик в печь, а кашу вытаскивает с песком – ветром через трубу надуло…

Взялся он за лесопосадки. Долго бился. Райисполком поднял. Однажды гонит стадо вечером домой, смотрит — на песчаниках трактор попыхивает. Обрадовался, подбежал, а тракторист, весь в поту, с воспалёнными от песка глазами, ошарашил: написал тут какой-то поэт, а ты вкалывай!

— Ну, думаю, чести. Крой, лишь бы дело шло.

Беспокоит его и то, что не там, где положено, прямо в поле, а не на обочине, бесхозно валяются неподъёмные конструкции из железобетона, кто-то свалил на чернозём раствор цемента — он так и застыл кучей в камень. Что в лесу дети, целым классом под руководством учительницы, неправильно, портя деревья, нарезают кору, чтобы поживиться березовым соком. Что вода в речке проржавела от руды до самого дна, какая там рыба — искупаться нельзя! Мысль защиты природы проходит через всю его поэзию, каждое живое существо, каждая зверюшка найдут в ней своё укрытие. Воистину: птицам даны крылья, рыбам — плавники, зверю — ноги, рога, клыки, а человеку разум, чтобы он их не трогал.

Смотрю — на челе скорбная морщина:

Словно луг не греет лаской,
Не волнуют зеленя?!
Не идёт ко мне в подпаски
Молодая ребятня…
Гнёт задумчивость вопроса:
Лет десяток погодя,
Передам кому свой посох;
Плащ надёжный от дождя?

Свою позицию сын крестьянина, крестьянин Михалёв, у которого и дети крестьяне, — «все льнём мы к матери-земле» — занял основательно и навсегда:

Край родной мой! Моя благодать!
Я навеки тобой приголублен.

...Коротко человеку отсчитана жизнь. И вот уже седина иссекла когда-то лихой чуб, юфтово продубела под ветрами на солнце тёмная от загара кожа лица. Морщины пахотно глубоко залегли на челе. А взгляд светел:

— Дети выросли, почти все определились. Считаю внуков. Их у меня десять...

Чемодан за жизнь не оброс барахлом. Орденов тоже не нажил, одна завалящая медалюшка — и та не за стихи, а за скот. Орден к юбилею — расслабленье; безнаградье — мобильность. Что накопил — в кошелёк. Кошелёк его — дети и внуки.

— Хорошо, что после меня будет кому жить!
— Стихи читать, — добавляю.
— Может... — опустил глаза.

И всё же будем надеяться, что грядущее станет милостивее и добрее к нему, ибо, по сути, перед нами ещё не востребованный, как следует, уникальный народный талант, перед которым мы все в неоплатном долгу.

Спрашиваю: ну, что написал нового?

— Трудно пишется. Почти совсем не пишу.
— И всё же?
— Да вот никак не одолею «Ветеранов».
— Покажи.

Речитативом бубнит под нос, вышагивая строки:

Великой войны ветеранов
Обидно сжимается круг.
Подлечивать давние раны
Врачи посылают на юг.

Как мало, как мало сынов воротило
Победной моей стороне,
Душой не измятых тротилом,
Неломанных телом в огне.

Да будет надёжным подспорьем
И сил, и здоровья всего —
Побывка...

Так и не дотянул…

Умер Володя в начале 2007 года. Похороны были незаметными, не представительными, как часто бывает с настоящими талантами, так и не дотянул до своего восьмидесятилетия.

Плакали над могилой его стихи…

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016