АЛЕКСАНДР ФИЛАТОВ

СРЕДИ НЕДЕЛИ
Из неопубликованной рукописи «Как это было в Редких Дворах» (1986)


1.

Осиротелый двухгодовик Мастодонт целыми днями бродил по деревне, роясь в кучах навоза да выщипывая придорожную лебеду. Не жаловался он на свою судьбу, лишь похрюкивал иногда болезненно в просторном плетёном сарае.

Спал долго, до самого пацанячьего свиста, когда мал-мала меньше с выгоревшими на солнце чубами забирались на забор и дразнили милое животное — то свистом, то улюлюканьем.

Мастодонт стряхивал прилипшую землю и клоки подгнившего навоза и выходил на свет божий — сперва озирался, потом прислушивался к голосам ребятни и ожидал лакомого кусочка. Ждать приходилось недолго, поспорив — кто же первый — пацаны вываливали утренние объедки: хлеб, огурцы, макуху и прочую снедь прямо на землю — и мастодонт начинал суетно чавкать и от удовольствия мелко похрюкивать. Его почёсывали за ушами и самые хозяйственные прямо ноготками скоблили и чистили.

Мастодонт никогда не жадничал — бывали случаи, когда, не кончив трапезы, отходил в сторону и остатки мальчишки  прикрывали листом железа. Потом всей гурьбой шли на речку. Довольный боров всегда вёз на себе кого-либо, потом часа на два погружался в прибрежную грязь, наслаждаясь, как ребёнок, и жмурясь от лучей солнца. Когда мальчишки начинали замерзать, то вспоминали о Мастодонте, вытаскивали его за уши на песчаную отмель, чему он, хоть и не сильно, сопротивлялся, и мелом и песком начинали драить щетинистую шкуру.

В августе боров всё чаще ощущал приступы голода — мальчишки после коротких и сильных гроз на реку ходили всё реже, иные работали на току, а были и такие, что начинали почитывать и легонько готовиться к школе. Мастодонт всё чаще вспоминал Дарью Михайловну, добрую старушонку, выкормившую его из соски, а весной этого года исчезнувшую неожиданно. Куда делась она — этого он не знал, новая кормилица его, соседская Томка, недели две лила ему в корыто бурду, пачкая рыло, уши и холку, потом забыла о нём. и тогда мастодонт навалился всей своей мощью на дощатую стенку — она подалась, чуть крякнув, и он оказался на воле.

Свобода вскоре так понравилась, что попытка Томки водворить его на место, кончилась ничем, она и рада-радёшенька была тому — нужен был ей чужой боров, тем более такой громадный и такой уже несъедобный.

— К чертям собачьим, — сказала она мужику, — из него мыло варить только, пускай себе ходит, кому он нужен. А тётке Дашке скажу, что выскочил, ничего не могли поделать.

Несколько дней она ещё мешала болтушку из Дарьиной муки, выливая её в таз посреди двора, а вскоре решила, что лучше — если эту самую муку носить домой и кормить своего поросёнка.

Так начались необычные деньки — голодные и весёлые. Днём пацанва, ночью — плетёный сарай. Особенно понравилось ему имя Мастодонт — звучное и не деревенское — он откликался на него тотчас, будто привык к нему с детства.

В Редких Дворах как-то сразу привыкли к бродячему борову и если бивали иногда то за дело — откуда знать было ему, деревенскому поросёнку, что по чужим дворам ходить нехорошо, тем более запускать пятак в глубинку чернозёма, когда картошка только была посажена. Пара побоев, однако, сделала своё дело — он не стал заглядывать в подворотни, а промышлял на одуванчиках да молодой крапиве. Внушительный рост его и вес никого не пугали — в деревне верили: какова хозяйка, таково и хозяйство. Дарья Михайловна — добрейшая из всех редкодворцев, какому же быть её чаду?

В августе созревали огороды — сарай пропитался запахами зерна, картошки, свекольной ботвы. Изредка по ночам Мастодонт выходил из укрытия, подходил вплотную к окраинной меже, но не рисковал войти, памятуя о палке и криках людей. И только когда обложило небо и с понедельника пошли дожди, частые и мелкие, он не выдержал. Земляные черви и слизняки надоели, корни диких растений очерствели, стали неперевариваемы, а мальчишки сидели день-деньской у телевизоров и забыли о нём. Со вторника на среду он вошёл в глухую темень — упёрся рылом в супесь огорода и пошёл. Первые картофелины он съел с аппетитом, долго разжёвывая, потом появилось в нём что-то дикое: он надгрызал только, азарт брал своё, супесь легко подавалась — и клубни легко вываливались наружу. Где-то рядом взлаивал пёс, но Мастодонту было всё равно: шершавый пятак порол землю и порол, словно наживлённую гнилой ниткой ткань. Только к вечеру почувствовал боров усталость и залёг тут же, смяв стебли кукурузы, оголённый и надгрызенный початок лежал у полуоткрытого рта.

2.

Алёша Смирный вставал как всегда — в пять. Шли дожди, комбайн его отдыхал на косогоре, приткнув подборщик к рядку последнего колхозного овса. И Алёша, и комбайн ждали часа, когда опогодится, чтоб добить последние гектары и поставить рекорд в районе, но судьба ускользала из рук, прогнозисты обещали беспросветную мразь и завтра и послезавтра. Красная десятка лежала в кармане два дня уже — рекорд был у самого порога и выбор между ними был один: ожидание, потом путёвка в дом отдыха, культурное кафе и вино на разлив.

Алёша в семь побрёл к правлению. Мужики, как всегда после стада, стояли, а кто и сидел, под навесом крыльца и травили анекдоты. Когда подошёл смирный, Петя Рябуша спросил:

— Что мастодонт огород сковеркал?
— У кого? — не понял Алёша.
— Да у тебя, у кого ж ещё? — сказал Рябуша.
— Первый раз слышу.

И впрямь Алёша так размечтался о рекорде, что проходя мимо огорода и не заметил, что натворил боров, не заметила этого и его жинка, два дня поглядывавшая только на небо и мечтавшая о тяжёлом мотоцикле — невиданной и обещаной премии победителю жатвы в районе.

— Мы тут думаем, — снова сказал Рябуша, — что делать с этой звериной.
— Чего думать! — вскрикнул Хомутов. — говорю, приколоть надо. Теперь от него только и жди пакости. А приедет тётя Паша — оплатим ей. А может кончилась где-нибудь старуха — ни слуху ни духу об ней!

— Шкодливый боров, чего уж думать! Приколем, бродячий... Уезжала на неделю, другую — и пропала, никто не ответчик. А шкодить нечего. Три огорода распахал — завтра на мой, что ли? Вилами его, гада! Прибью… М-мерзавца...

— Подожди, Сова, не петушись, — сказал Алёша, — в сарай посадить его надо.
— А кормить ты будешь? — крикнул Томкин мужик. — И кормить чем? Там у тетки Дашки остались яглы, что спать легли, понял? Вот нас шестеро — и расплатимся, если что. По двадцатке сунем, если требовать начнёт. А лучше, я думаю, сделать всё шито-крыто, за речку его. Там и солома житная на скате, осмалим. В лучшем виде будет.

Они заговорили чуть тише, сойдя с крыльца в морось. Алеше перепоручили заманить мастодонта на кладь. Рябуша пошёл за паяльной лампой, Хомутов за ножом и ведёркой. Старый Фомич пересчитывал деньги, которые мужики доставали из потайных пистончиков, и остался ждать сельмаговскую Тосю, торгующую спиртным от открытия и до закрытия.

Смирный рассматривал огород очень долго, бродя среди рытвин и не обращая никакого внимания на причитания жены, которая была уже тут. Он пробовал считать разрытые кусты, но скоро сбился, поднял несколько картошек и аккуратно сложил в кучу.

— Ладно, — наконец сказал он, будто себе. — Больше слов, чем дела, два ведра — не такое уж богатство.
— Вечно ты тюльку жуёшь, — огрызнулась жена. — Ничего в тебе твёрдого, как у мужика настоящего, всё ладно да ладно. Ладнай повозку, завтра в город.    
— Ну Катерина, зачем ты так? Кому жалиться? И на кого? Бессмысленное животное, только и всего, некормленное.
— Знала, что едет, продала бы!
— Так кто ж купит двухгодовалую тварь? — удивлённо спросил Алёша.
— В заготовку сдала бы, там столетнего возьмут.
— По телеграмме поехала, по срочной. Будто и не знаешь, — сказал он и пошёл, чуть улыбаясь одними глазами.

Дома он прихватил краюху хлеба, банку малосольных огурцов, вышел, огляделся и через минуту-вторую, почёсывая Мастодонта и давая корочки, поманил в глубину заросшего пустыря.

3.

Боров шёл вяло, но упорно, а когда спустились к реке, он почуял привычную стихию и пошёл шустрее. Алёша чувствовал за собой его дыхание и почти неслышное всхрюкивание и спешил побыстрее дойти до ольховых кладей, где должны были ждать его мужики. Пройдя чащобу мокрых зарослей, уже на залысине, он остановился и едва-едва присвистнул, рядом откликнулись и тут же из лозняков показалась кепка Совы, потом и он весь.

— Привёл? — прошептал Сова.
— А ты что не видишь? — сказал Алёша.
— Вижу, ишь морда похабная. Спета твоя песенка, пошли быстрее.

И он поднёс скибку хлеба Мастодонту. У того дёрнулся пятак, всосав звучно воздух, потом боров засеменил за Совой, обгоняя Алёшу. Алёша все отставал и отставал, странно думая о том, что случилось теперь и что потом будет. Проклинал гнилую погоду, этот затяжной циклон, пришедший из каких-то морей. Нехорошее дело, уже решённое раз и навсегда, не давало ему покоя. Надо бы вернуться, но это уже невозможно. С ним и так происходили какие-то вещи, недостойные мужского имени, за что недолюбливали его механизаторы. Он и так часто отказывался от выпивок в мастерской, не брал даже в карманы, и единственное, что поддерживало его репутацию, была природная молчаливость и независтливость. Если и видел он, как воруют другие, то только молчал, стыдясь и конфузясь, будто делал это сам. Когда же в последнюю полоску злаков сбивались перепела и механизаторы, бросив комбайны и тракторы, лупили их длинными шестами и нанизывали на веревки по десятку, Смирный и тут оставался в стороне, чуть пожимая плечами: мои, мол, на развод останутся.

Когда его окликнул Рябуша, он заторопился однако и вскоре догнал всех среди кустов переплетённых вербняков. Мастодонт обнюхивал на ходу сумки и посапыванием просил вкусное, ничего не соображая, и ничего не подозревая.

Под разлатой ракитой взбротали его, делая всё молниеносно, с мужицким ухватом. Расчётливо и резко, словно работали на ручном подъемнике, четверо натянули тонкие капроновые верёвки, с прижимистым свистом вверху что-то пиликнуло, мастодонт хотел крикнуть, но тяжесть собственного нутра нажала на горло, не выпуская воздуха. Тело онемело, закачалось — мир тихо уплывал и вскоре совсем исчез.

Рябуша вытер нож о спецовочные штаны и сказал:

— Попридержите, пока стечёт.

Смирный тянул верёвки изо всей мочи — чувствуя боль в руках и странное опьянение, кружащее голову. Веё вокруг казалось липким и омерзительно грязным... Бедный Мастодонт, наполовину приподнятый над землёй, был уже не тем доверчивым животным — обмякший и закрашенный мелкими брызгами с глубоким ножевым проколом — он холодно и мёртво потупил маленькие глазки в протоптанный подорожник.

4.

Смирный подбрасывал солому в пылающий костёр почти механически. Ловкий и вёрткий Рябуша командовал. Сова работал паяльной лампой, то и дело покрикивая: «Скреби почище!»  И старый Фомич скрёб изо всей мочи, налегая жилистыми руками. А потом остановился вдруг — поманил Алёшу:

— Налил бы, сынок, мне малость, — сказал он неопределённо.

Алёша тотчас бросился к прорезиненной сумке — достал бутылку и решил, что выпьет вначале сам... Через несколько минут гадливость стала исчезать и ему показалось, что поросёнок вырос на славу: и мяса хватило бы на год, да и сала — ого сколько! Мысленно представилась домашняя бодня — нет, не вошло бы всё сразу. Пожалуй, ещё такую надо бы. Чёрт знает что — вот жинка не может выкормить такого, только зерно портит — вечно на свежине посмеиваются мужики — не сало, холявы... И он краснеет — стыдно, всё-таки хозяин. А на жинку тоже не указывает, мол, она виновата — что с бабы взять!


Публикуется по авторской машинописи



Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016