АЛЕКСАНДР ФИЛАТОВ

ОДИН ДЕНЬ БЕЗ ВОЙНЫ
Повесть

Опубликована в журнале «Звонница» № 19 за 2013 год, стр. 241-275 (pdf)

Окончание (начало)

7.

Как только Мария сделала шины, прибинтовав их крепко к ногам пленного, его тотчас положили на телегу, и Никита крикнул:

— Пошёл, пошёл, Саня! Не тяни нудьгу — и так тошно! Жварь на переправу, скажи, мол, так и так... Скажи, если что не то, дескать, подумали... Одним словом, сообразишь!

Санька хлестнул слабую лошадёнку и уже обернувшись крикнул:

— Скажу что надо! Сдам раньше, чем успеет протухнуть... Но! Но, голуба!
— Ну вот, теперь полегче будет, — проговорил Стёпушкин, обращаясь к Струнникову и Марии одновременно. — Плохо только, что с мальцами так вышло. Собирался уговорить их, чтоб уголёшки все к кузне перетащили, да с вашим немцем — нехорошо получилось.
— Проводите меня, — сказала вдруг Мария, обращаясь к Дмитрию Ивановичу и вовсе не слушая Никиту.
— Ты бы к этой бабке зашла, — прокричал вослед Стёпушкин.
— Зайду, зайду, — отозвалась Мария.

Чем дальше отходили от школы, тем всё больше и больше говорил Струнников. Говорил невпопад, говорил дело, порой это был набор слов, порой чётко построенная фраза.

— 3наете, отвык говорить за оккупацию, начисто отвык. А я всё-таки пять лет до войны преподавал. Бывало так, что тишины хотелось, только бы тишины, так надоедала говорильня, а вот теперь... Пусть что там не пишут, а скажу вам, Мария, что слово ничуть не меньше, чем дело... Да вот хотя бы сегодняшняя ночь! Я не спал, не лёг даже, сидел в огороде и говорил сам себе: только бы навсегда, а то ещё: ну, нажмите... Да ерунда какая-то получается. Ночью я по-другому всё чувствовал, этого теперь и не перескажешь...

— Вы что же, не были в бою ни разу? — перебила его Мария.
— А наверное, смог бы! Вот как теперь с этим немцем, он стрелял из пулемёта, и я едва не застрелил его. Да ведь у меня освобождение от воинского... как это теперь говорят, я белобилетчик! Не в том дело, Мария, главное, я не просился в добровольцы. Всё казалось, зачем, же там ещё под ногами путаться? Пока немцы не пришли сюда, все мы слышали какие-то странные сводки: «Противник понёс тяжёлые потери! Контратакой наши войска...» Да что я об этом, всем всё ясно было: заманим его поглубже — тут ему и конец... А я с детьми в колхозах был всю осень собирали урожай, пели песни... Ах, там... Да возьми ты меня тогда, может, и пригодился бы! До самого тогда и не дошло ничего. Думал, раз с детьми оставлен, значит, так и нужно, в этом — и всё моё предназначение.

— Простите, — сказала Мария — вы и впрямь истосковались по школе, по урокам, что ли! Вон как много говорите. Да ведь как учить будете? Сегодня детишки в вас камнями швыряли..
— Нет, нет! Что вы! — нельзя так думать — это их тоже вроде прорвало. При немцах-то они в хатах засиделись, запуганы-то как были, это пройдёт, я знаю их. Хоть Сеня этот! Ему семнадцать, наверное, тихий такой был. Как говорят, ангел юноша! Что до того, что сегодня матерился и курил, так это пройдёт, уверяю вас. Я знаю их!
— Да, да! Наверно, пройдёт...

— Я не был женат, не успел, то есть, — неожиданно изменил тему разговора Струнников, — хотя и годы... Впрочем, не то, не то! Вот зачем вам ребёнок теперь, когда война. Это же неестественно как-то, даже жутко — рожать на войне...

Мария остановнлаеь, посмотрела в упор долгим взглядом на Струнникова, жилки дрогнули под глазами:

— Вы хам, Дмитрий Иванович! Вы юродивый! — крикнула она, — идите отсюда к чертям собачьим...

Струнников тоже остановился, как вкопанный, часто заморгал, разглядывая Марию сквозь толстые стёкла очков.

— Простите, — сказал он каким-то лепечущим голоском.
— Конечно, конечно, — примирительно прошептала она, — я вот сейчас подумала, что никто из ныне живущих не может быть свидетелем на суде, великом суде этого кошмарного преступления, кроме тех, кто родится сегодня или завтра. Все мы участники или пострадавшие, никогда ведь не простит Никита своего глаза или эта женщина двух похоронок, или вы своей беспомощности, или я убитого под Харьковом мужа... А вот он, как вы сказали, рождённый на войне, он — другое дело. Он бескомпромиссный и непредвзятый свидетель всему...
— Что же вы такими словами заговорили? И непонятно ничего, да и глупости тут много про свидетеля-то…
— Может быть! Прощайте., тут я сама как-либо. Да вот и старики идут, кажется, меня встречать.
— Да, да! — сказал Дмитрий Иванович и резко повернул назад.

Возле школы никого не было, подавшееся к западу солнце выжигало последнюю траву у парадного крыльца. Струнников потоптался немного на месте, потом решил, что надо зайти и отметиться у Никиты, а потом можно будет пойти к Аксюте что-либо перехватить. Подумав об этом, он решительно вошёл в коридор и наткнулся прямо-таки на Гашу.

— У себя? — спросил Дмитрий Иванович.
— Да, там, в угловой комнате.

Дверь была открыта и Струнников вошёл, как говорят, без разрешения.

— А! Учитель! Входи, входи, — крикнул Стёпушкин, — у нас пир на весь мир. Есть-то, небось, хочешь?
— Проголодался, —простодушно ответил Струнников.

Он сел на ящик и протянул руку.

— Огурец-тo я возьму! Ну вот — и рук уже не мою, — сказал Струнников и отдёрнул руку назад.
— Да зачем руки мыть? Чистые руки — они и в грязи чистые, — смеясь, крикнул Стёпушкин. А пузо — не зеркало, а? — обращался он теперь к кузнецу. — Главное, чтобы кровью рук не загваздать! Ты-то, учитель об этом печёшься? Ладно, меньше слов, больше дела! Выпей немного. Тут Мишка притащил какой-то гадости... Да не бойся ты, это самогон! Пей, учитель, да за дела — на переправу смотаешься. Напомни там о минёрах усатому старшине! Хлеба у нас действительно мало, так что нажимай на огурцы...

Струнников выпил, благодаря и Никиту, и Мишку, и медленно начал жевать душистый ломтик хлеба.

— Послушай, учитель! — сказал Мишка, похрустывая огурцом, — А нехорошо всё-таки получается – ты не послушал приказ Никиты Ивановича, детишек против настроил, в Кузне меха кто-то срезал подчистую… Так-то мы начинаем первый мирный день, а?
— Мишка, не лезь к нему, не сравнивай одно с другим! За меха, дознаюсь, под суд отдам, а с ним – всё правильно. Это даже неплохо, что не убил. Убивают врагов, а это так — гондон использованный!
— Да ты же сам, Никита Иванович, только что говорил, что со Струнниковым разобраться ещё надо, обиженно сказал кузнец.
— Что разбираться, дура, ты пойми, о чём я хотел спросить учителя. Не обращай, Струнников, на него внимания, он тоже подлец порядочный. Это я хотел узнать у тебя об Алексее Михайловиче. Может, слыхал, кто выдал его?

Струнников настороженно посмотрел на Никиту. Он только что увидел на столе перочинный нож, вспомнив о финке, которую отнял у немца, и которой теперь не было у него. Точно помнил, что отдал её ему Сенька, когда притащил палки для Марии, но куда она подевалась теперь, хоть убей, он вспомнить не мог. А тут ещё этот вопрос, которого он никак не мог разрешить, да и как разрешить, если только видел, как вели Алексея Михайловича, как тот кричал: «Дознаются!» и указывал рукой на всех, будто все сразу и могли его выдать…

— Что молчишь? – строго спросил Никита.
— Да вот, потерял, — прошептал Струнников, — или на возу оставил…
— Ты что, сбрендил? — спросил Степушкин ещё строже.
— Ладно, пустяк это… А про Алексея Михайловича что ж вы у меня спрашиваете? Я-то и увидел его хорошенько, как вели, да и то потому, что рядом прошёл, в метре от меня.
— А вот вы, — сказал кузнец, — с этим Дитрой обчались, так он вам и сказал что-нибудь об Алексее Михайловиче, должен был сказать, потому что с Дитрой вы засиживали на завалинке частенько.

— У Дитриха я мыла просил, когда тифом кто-то заболел на нижних улицах, — спокойно ответил Струнников.
— Что ж, без конца и мыла просили?
— И лезвия еще у меня бритвы своей не было, я думал в город тем же вечером вернусь, а ещё ничего не просил, упражнялся, то есть в немецком, а может, и просто так калякал, — всё больше горячась, говорил Струнников. — Да и почему вам это так надо? Следователь приедет, разберётся. Что ж кузнецу задавать такие вопросы? Да и на переправу мне надо, слыхали, как Никита сказал? Я вот еще съем огурец — и пойду. Там и жара стала меньше. И минёры нужны, дети-то еще чего доброго в лес пойдут, а там мины… Дети взорваться могут, а мы тут говорим, чего и сами не понимаем. Почему я с Дитрихом говорил? Да откуда я знаю об этом? Вот у Киплинга есть история, когда мальчик попал к волкам, с ними вырос, понимал их, с ними охотился и, как вы сказали, общался с ними… А спросите у него, почему он общался с ними, разве он скажет, почему?

— Ладно, не лезь в бутылку, — мирно проговорил Никита. — Ты лучше скажи: тебе этого фрица жалко было, только не крути?
— Ну почему ж жалко? Я ведь стрелял в него, я ведь даже и убить его мог!
— Стрелял, стрелял… Я по самолетам камнями швырял, да что толку!

— Я пошёл, — прерывая Никиту, сказал тихо Струнников.
— Погодь малость, тут еще по граммушке осталось! Успеете, тебе час нужен туда и обратно, а раньше завтраго минеров не будет. Они в Крутом логу сегодня хоть бы до вечера управились. А паспорт у тебя есть, а?
— Что ж вы так плохо обо мне думаете? — вскрикнул Струнников. — Есть и паспорт, только в Белгороде. Хоть и завтра могу съездить за ним, я жил на Привокзальной улице, у меня была такая добрая хозяйка, старушка уже, говорят, хорошая была учительница и работала ещё до моего приезда в той же железнодорожной школе, что и я. Тут же, рядом с площадью эта школа.
— Хватит, разошёлся тут, — осёк его Никита. — Пойди-ка воды принеси, вон ведро в углу, а то Гаша что-то задерживается.

Струнников почти стремглав бросился в угол, карабин, который он всё это время носил с собой, упал на пол, сильно громыхнув. Дмитрий Иванович схватил его, но почему-то — не поставил его, а зажал в левой руке, правой же взял ведро и выбежал из комнаты.

— О, видел? – сказал кузнец, как только учитель скрылся в проеме двери.
— Даже ума не приложу, что делать, — тихо и устало проговорил Стёпушкин, — может, и притворяется, но лучше дождаться районных властей. Солдатам нельзя сдавать, сразу в расход пустят, зла-то, Мишка столько в нас… Зла-то!!!
— Да уж чудно, — сказал Мишка, — винтовку и не выпускает, будто военный какой! И прямком ходит.
— Опешил он, как сумасшедший какой!

Стёпушкин встал, открыл ящик и достал поцарапанную флягу.

— Видишь, — проговорил он горько, — люди меняются. До войны я презирал пьющих, работал, плясал и презирал пьющих… А теперь, Мишка, не могу без этого. Перед каждым боем сто граммов закладывал, а боёв за день и по пять было! Вот и сосчитай… А ты говоришь, почему он карабин не выпускает! Жизнь сегодня, может, к нему тоже повернулась лучшей стороной. Ты-то как был ковалём, так и при немцах им остался, не знаю, что там делал, замки ли справлял, повозки ли перетягивал, — не знаю, а он, может, всего лишился, да и трухнул парень. Это уж точно, трухнул.
— Вот и я о том же, Скляров трухнул — вот и пошел служить!
— Скляров — дурак, к тому ж он и до войны на колхоз буром пер…

Никита не договорил. В дверях стоял улыбающийся Струнников с ведром воды.

— А вот, Никита, ты и ошибся! Женщины с детишками таскают головешки к кузнице, много уже натаскали, гора целая. Там Яша командует и лопатой повыше подгребает. И с ребятами я говорил, они уже не сердятся на меня. «Ну его, говорят, фрица!» Я им пообещал школу открыть к сентябрю!
— Ну и хорошо, учитель. Садись, у меня тут еще граммуля завелась, допьём что ли за нашу победу!
— За победу можно! — сказал Струнников и сел.

Он никогда не пил спирт и теперь поперхнулся, долго кашлял сквозь слезы, долго потом цедил из кружки воду.

— Вот это да! — наконец произнёс он. — Чистый яд! А знаете, я родился когда, меня сразу ядом траванули. Я ведь тоже на войне родился, как вот Мария будет рожать на войне. Моя мать не хотела покидать отца, так и отходила с фронтом, это ещё в четырнадцатом году было. А тут газовая атака. У неё роды открылись, а тут газовая атака при сильном ветре. И пошла эта пакость на палатки госпитальные. Нас в какой-то погреб перетащили, плотно закрыли. Да всё равно, мать так и не уберегли. Я ничего, а она долго болела потом и в тридцать шестом померла. Я приехал с дипломом, а она только и сказала: «Ну, и слава Богу!»…
— Так у тебя отец охвицером был? — косясь на Струнникова, спросил кузнец.
— Да, конечно! Но он так и остался под газом — ну и все…
— Ладно, иди пока, Струнников, да и ты, Мишка! Я немного отдохну! Через полчаса я напишу тебе бумажку и пойдёшь на переправу, — сказал Никита.

Струнников ушёл, бормоча какой-то старинный напев. Кузнец ещё немного потоптался и шёпотом сказал:

— Видал, что рассказал, а?
— А что рассказал, проваливай в кузню, не топчись тут без дела!


8.

Стёпушкин собирался прилечь в углу, его сморил хмель и страшно болела голова. И когда он уже примостился кое-как, вошла Гаша, шумная, взволнованная.

— Ты чего колготишься? – спросил её Никита.
— Да тут такое дело стряслось: лошадь, на которой повезли немца, пришла, а Сеньки — нет. И повозки — нет. Хомут на лошади, а повозки — нет. Там кузнец её держит у крыльца, а она прядает, дергается вся.

Никита выскочил на крыльцо и спросил:

— Что там ещё случилось?
— Да вот лошадь, а Сеньки нет! — сказал кузнец.
— А Струнников — где?
— Так он чуть раньше моего ушёл.
— Привяжи лошадь к тополю, найди учителя немедленно! Эй, эй! Паренёк! Слышишь? Да ты, ты! Иди сюда, — крикнул Никита мальчишке, несшему уголь в мешке. — Быстрее ко мне.

Мальчишка бросил мешок и припустил со всех ног.

— Слушай, — сказал Никита, — садись на лошадь и гони по Сенькиному следу.
— Дак, на канаве не проехать, там переходку подорвали. Мы были там недавно, надо кругом ехать…
— Где это — кругом?
— Через ольхи, по зарослям. Да Сенька так и поехал, мы видели его и туда направили. Мы сказали, что прямиком нельзя, переходка подорвана.
— Так чего ж ты стоишь? Гони… Сбрось хомут и пошёл по ольхам.
— Вы прямо показали, — сказал мальчишка.
— Показал, показал! Откуда я знал, что через канаву не перебраться?
— Сейчас, сейчас… А ехать-то зачем? — Уже сидя на лошади верхом, спросил мальчишка.
— Узнай, что там случилось! Только осторожней будь…
— Не маленький, знаю! Я мигом.

Лошадь застучала по сухой дороге и скрылась за ближним поворотом, оставив Никиту одного на школьном крыльце. Он стоял под ещё горячим августовским солнцем, раздумывая, что могло произойти в зарослях ольхи, но так и не придумав ничего подходящего, сплюнул и подошёл к хомуту. На черта бы он нужен, этот хомут, но он и его разглядывая, думал всё о том же: лошадь ли пугнулась? Так кому там пугать, еле ноги волочит. А может, ожил этот немощь? И Сенька уже мёртвый лежит где-либо под кустом. Что там не говори, а мальчонка ещё, по разуму своему — мальчонка. И вообще всё так глупо получилось в этот день: ни разу домой не забежал, хоть обещал, что придёт, с этим походом в лес — ерунда вышла, одни немца приволокли, другие так вообще в лес испугались идти. А теперь — еще хуже! Не хватало только, чтоб с Сенькой беда стряслась.

За этими мыслями застал Никиту кузнец. Запыхавшись, он громко закричал:

— Все облазили, обшарили, как сквозь землю провалился — нигде его нет!
— Что ты буровишь? Кого — его?
— Струнникова — нет, был возле кузни, теперь — нет!

Никита молча глядел на Мишку, ничего толком не понимая.

Да и не могли они найти Струнникова в те минуты. Выйдя из школы, он подошёл к кузнице, потоптался там несколько минут, поманил за собой человек пять малышей и тем же путём дошёл с ними до школы. Там они влезли через окно в класс, где было прохладно, где ещё висела доска и, притаясь в уголке, попросили учителя рассказать о чем-либо. Увлекшись, Дмитрий Иванович начал рассказывать о половецких набегах, о степных пожарах, потом и не заметил, как перескочил на монголо-татар, а потом уже на Бонапарта, которого он называл непременно Наполеон Буонапарте. Он рассказывал, прислушиваясь к собственному голосу: так ли настроился на рассказ? Не торопится ли? Прислушивался и к посапыванию мальчишек. По ходу рассказа вспомнил лермонтовские стихи, бросил пылающую Москву и французских маршалов, начал читать «Бородино». Когда он кончил, один мальчик лет четырнадцати вдруг спросил: «А почему — «Не то что нынешнее племя…?»

Струнников вначале поразился такому вопросу, потом засмеялся и начал объяснять, что имел в виду поэт.

— Ну что, — сказал он наконец чуть охрипшим голосом, — урок окончен, начнем трудовую перемену?
— Начнём! — ответили ребята.
— Только тихо, понятно! А то ведь и теперь нам через окно надо вылезать, так чтоб ни одна душа не видела, ясно? Иначе что начнут говорить о вашем учителе? Что по окнам с ребятнёй лазит? Будут говорить? Поди ж, говорят, что немца привёз живого?
— Говорят, — шёпотом, но хором ответили мальчишки.
— Ну айда! Сперва вы, а через минуту и я…

Но Струнников не стал лезть в окно. Он немного надавил на дверь — и она подалась. Повозившись немного, он вышел в коридор и на цыпочках пошёл в противоположный конец, к угловой комнате, где должен был спать Никита и куда он обязан прийти, чтобы взять от него бумажку.

Дмитрий Иванович дошёл осторожно, заглянул в открытую дверь. В комнате не было ни души. На столе стояла всё та же кружка, валялось несколько надкусанных огурцов. Он сел и решил дожидаться Никиту здесь, так как силы всё больше и больше уходили, сказывалась бессонная ночь и дневная бесконечная беготня.

Едва он прикрыл глаза, прислонясь к стенке, как услышал топот в коридоре и чей-то детский голос говорил:

— Да вот не сойти мне с этого места. Подлетаю, глядь — тут повозка поломанная лежит, а под кустом человек изувеченный. Я думал немец сперва, а потом увидел, что нет на ногах этих ходуль, что тётя врачиха приделала. Ну, я и решил, что это Сенька.
— Так на Сеньке-то рубаха горошком должна быть. Аль, забыл глянуть? – крикнул Никита.
— Не забыл я ничего, глянул. Только ни штанов и рубахи никакой нет. В одних подштанниках лежит. А откуда мне знать, какие подштанники были у Сеньки?
— Да в лицо-то ты глянул?
— И в лицо глядел, только оно в грязюке всё. Там грязюка по колена, аж чавкает, — сказал осторожно, но с жаром мальчишка.
— Подожди-ка, хлопчик, подожди, не спеши. Где это, в каком месте? Давай по порядку, — проговорил Никита
— Это возле нижанских хат, — с готовностью начал говорить мальчишка. — Под бугром хаты, а это всё в лощине, сбок затона. Тут, прямо на дороге стоит повозка, переднего колеса нет, ось обломана, я смотрел сначала, пока убитого не увидел. А он там лежал, под кустами, под бузиной. Точно под бузиной. И на нём нет этих ходулей. Я и решил, что это Сенька. Большой такой. Хриц этот был помене, я ж его разглядел. А этот большой, как Сенька. А повозка точно та! Я катался не раз на ней. Там ручица подвёрнута.
— Ладно, ладно! Иди, хлопчик. Да никому не сказывай пока ни о чём. Договорились? — сказал Стёпушкин.
— Могила! — прошептал мальчишка. И убежал.

Никита повернул и замер. В двери перед ним стоял Струнников, бледный и как-то осунувшийся за эти минуты.

— Ты откуда? — крикнул Стёпушкин, подбегая к нему.
— Отсюда, — простодушно проговорил Струнников, — из комнаты, то есть. Я тебя ждал.
— Ждал? — взвизгнул  Никита и сильным ударом кулака сшиб Дмитрия Ивановича.

Он подмял тут же его по себя и ловким, движением заломил руки за спину. Струнников и не сопротивлялся, лишь вздрагивая всем телом. Никита одной рукой снял пояс и крепко связав руки, вскочил и крикнул.

— Вставай теперь, ладно! Вставай, ну!

Струнников встал и сделал шаг назад. Без очков он казался ребёнком, небольшие глаза его были тусклыми и слезливыми. Он озирался странно, и вдруг с испугом в голосе проговорил:

— Никита, ты ошибаешься, ты очень ошибаешься. Ты не простишь себе этого, никогда не простишь…
— Заткнись!
— Ты ничего не сделаешь, Никита, пока не узнаешь всё, что там стряслось. Это какая-то ошибка…
— Ошибка? — взревел Никита. — А это что? — и он сунул под нос финку, которую Струнников где-то потерял или положил.
— Это ножик, а может, не ножик, — промямлил Дмитрий Иванович.
— А знаешь ли, что это пацан нашёл возле повозки?
— Всё равно, ты ошибаешься…
— Посмотрим! Больше не ошибусь… Эй, Гаша! — закричал Стёпушкин. — Открой коптерку под лестницей!

Гаша смотрела сквозь закрытую дверь, ничего не понимая, но полностью доверяя Никите, а потому и подозревая в учителе человека нехорошего.

— Там открыто, — проговорила она.
— Марш! — крикнул Стёпушкин и щёлкнул курком нагана.
— Ты ошибаешься, Никита, — почти простонал Струнников. Потом, делая шаг, сказал немного громче: наденьте на меня очки, я ничего не вижу.
— Надень, — проговорил Никита, — обращаясь к Гаше.

Струнников упал на пол, что-то вокруг загремело, пискнула мышь и в тот же миг стало темно. Дубовая дверь коптёрки царапнула по цементному полу и глухо закрылась.

— Замка нет, что ли? — услышал он голос Никиты.
— Тут щеколда есть, можно закрыть. Изнутри всё равно дверь не открывается.
— Закрой! Я сейчас приставлю сюда когда-либо. Да, Гаша, ты можешь идти домой.
— Ладно, — сказала Гаша, я побегу, управиться помогу матери и приду. Коптушку я заправила, там на столе и спички положила.


9.

Аксюта ожидала Дмитрия Ивановича к обеду, но он не пришёл. Тогда она завернула чугунок в старое-престарое стёганое одеяло, боясь, как бы пареная в молоке картошка не простыла. Кислую пышку она съела, не удержалась, хотя и думала, что съест только положенную ей половину. Но сидя в притенённой комнате и не зная, что ей делать, она пощипывала и пощипывала пышку. Когда та кончилась, Аксюта странно поразилась, что вот и хлеба нет, а есть всё хочется, что собиралась этой крохотной порцией накормить ещё и Дмитрия Ивановича. А ведь была эта сама пышка куда больше, тех что она пекла раньше, но раньше хватала всё-таки, и они не разу не умирали с голоду. И ни разу почти за два года она не спросила постояльца, сыт он или голоден. Каким-то женским криком больше отозвалась душа, и Аксюта, накинув платок, выбежала из хаты. Пройдя по улице метров тридцать, остановилась у Ефимова домика — и вдруг резким стуком ударила в стекло. Ефимова жена почти мгновенно вышла на стук, узнала Аксюту и спросила, искоса поглядывая на притворённую дверь.

— Что тебе, крестница?
— Мамашка, да я вот съела всю пышку, а Дмитрию Ивановичу ничего не оставила. Так займите мне хлебца до завтрева, у меня есть мучица — я утром и верну долг-то.
— Есть хлебушек у нас, есть… Да только пусть бы потерпел твой постоялец, нельзя сегодня выносить из хаты хлебушек, Мария только что родила, быстренько так… Ты уж не обижайся, сама понимаешь, нельзя сутки целые ничего из дома выносить.

Услыхав об этом, Аксюта вдруг позабыла о хлебе. Что-то неприятное и болезненное сдавило грудь, защемило горло, даже дышать стало невозможно, потом это отступило, пришло новое, женское, волнительное и причудливо фантастическое, будто сама она только что освободилась, будто стала лёгкой, словно пушинка.

— Да кто же, кто же там у неё? — выкрикнула она.
— Мальчика бог послал, — ответила старуха, — в войну всегда мальчики находятся.
— Это почему же мальчики? — удивилась Аксюта. — Вот я тоже нашлась в войну.
— Бывает, бывает, но это редко, чтоб не мальчики, — проговорила старуха.
— И что ж тяжело было?
— Нет, совсем легко. Как вернулась от больного часа в три, тут всё и случилось, тут всё и пошло, как по маслу. Легко так, легко. Уж и улыбается.
— Неужели так просто обошлось?
— Просто, Аксюта. Куда ещё проще? — ответила старуха.
— И имя уже дали мальчику-то?
— Да какое ж имя? Может, и держит что в уме она, но пока не сказывает.
— А если не держит, по мужу всё равно хорошо называть мальчика, — сказала Аксюта. — Я бы по мужу называла, я бы не раздумывала.
— Я пойду туда, детка, — неожиданно сказала старуха, высыпая какие-то крошки из передника.
— Да, конечно, идите. Я просто хотела немного хлебца занять. Вот сидела так одна и не заметила, как всю пышку и съела, а Дмитрий Иванович весь день голодный. Кто уже и повечерял, а кто сел вечерять, а у него ни крошки за день, мотается и мотается, как угорелый…
— Нешто пару яиц тебе дать? — неожиданно перебила её старуха.
— Так нельзя из дома!
— Может из сарая можно, я ещё и не проверяла, ещё и на гнездо не лазила. Да ты подожди, я погляжу, — говорила она, медленно отходя от сараю.

Аксюта стояла одна, то прислушиваясь, то погружаясь в своё. А своего-то и было, как пришли немцы, как к вечеру пришёл постоялец и попросился переночевать. А она и не знала, как быть, как держать мужчину всю ночь в таком крохотном домике, где одна комнатуха, одна железная койка да небольшая кладовка с печкой. «А лезть не станете, как стемнеет?» — простодушно спросила она тогда, и постоялец сказал: «Нет будьте покойны, я могу сидя вот тут переночевать или хоть в чуланчике каком». Она не спала всю ночь тогда, но не потому совсем, что был в доме чужой мужчина, а потому, что всю ночь ехали какие-то машины, освещая окна, освещая комнатку.

Утром действительно постоялец ушёл, не простившись, но вскоре вернулся, говоря; а вот не выпустили, говорят, надо на учёт стать. Аксюта, не зная почему, даже обрадовалась тогда, а к вечеру чуть не сияла от радости, потому что Скляров, который ставил немцев на постой, зайдя к ней спросил: «Ты что мужика приняла?» Аксюта чуть не сгорела со стыда от этих слов и начала протестовать: «И никого я не принимала». Но когда Скляров сказал, что придётся поставить на квартиру немца или даже двоих, Аксюта запротестовала, говоря: «Да приняла, приняла — это я от сраму не сказала сразу…» «Какой же срам, дело житейское. Пуская только запишется у властей» — проговорил тогда Скляров и что-то вычеркнул на бумажке.

И остался Дмитрий Иванович жить у Аксюты и есть её картошку и хлеб. Не принося ничего в дом, он и не спрашивал, откуда добывает она пропитание, почему суп порой бывает наварист, хотя и пахнет внутренностями. Иногда по нескольку дней кряду они не говорили, порой Аксюта уходила с ведром и тряпкой, возвращалась поздно, усталая и немного болезненная, находя Дмитрия Ивановича в том же положении, в каком оставляла: обычно он сидел у стола, навалясь головой на сжатые уголки. «Так и сидели тут без меня?» — обычно спрашивала она. И, не получив никакого ответа, начинала что-то стряпать. Ей нравилось это молчание, нравилось, что Дмитрий Иванович не лезет к ней, хотя порой она чувствовала страшную ущербность в их отношениях.

Как-то зимой его вызывали с утра в комендатуру, а до того в селе поговаривали об отправке одиноких и молодых в Германию на работу. Вот тогда-то она впервые и почувствовала, что никак нельзя, чтоб его отправляли, что исчезнет всё сразу, что не пойдёт она больше на бойню мыть кишки, не станет убирать солдатскую столовку, а ляжет и тихо помрёт. Но Дмитрий Иванович вернулся с двумя пакетами и улыбаясь проговорил: «Пировать, Аксюта будем… Бумагу на ваш язык перевёл, то есть на местный говор. Там чепуха одна — сколько жита кому посеять и прочего. А это за работу получил…» Вечеряли они с самогоном и пшеничным хлебом. А ночью Аксюта, заглянув в чуланчик, спросила, как бы случайно: «А у вас, Дмитрий Иванович, есть жена?» «Спи, Аксюта, — сказал ей Струнников. — Никого у меня нет». «Да сказывают, что мужчине и вовсе без женщины нельзя», — не унималась она. «Да уж у нас есть методы…» — странно ответил он. Она как-то и спросила у замужней соседки, чтобы означали его эти слова, но соседка почему-то решила, что постоялец её в немощи находится, то есть, если не пристаёт, да ещё после выпивки, значит болен он по этой части, а слово «метод» объяснила не иначе, как название болезни по-научному. С той поры Аксюта глядела на Струнникова, как на большого ребенка. Обстирывала его, обчищала и самого почти перестала выпускать на улицу. Чуть Дмитрий Иванович соберётся выйти, она уж тут как тут и идёт с ним. А он, не говоря ей, что совсем не стал видеть, что надо бы очки где-либо новые спросить, покорился её воле.

Все эти воспоминания пронеслись в голове Аксюты, когда старуха ходила в сарай, и когда та уже протянула ей пару яиц, она ещё никак не могла выйти из этого состояния. И когда старуха растолкала её: да вот же, да вот, смотри, упустишь, а больше нет; она перенеслась снова в мир напряжённого ожидания: «Ну так почему же он не плачет?»

— Наверное, плачет, — сказала старуха.
— А я никак не слышу, вот хочу, а всё — словно оглохла.
— Наверное, оглохла, я тоже не слышу, а может, не слышно на улице. Или перестал кричать — они всегда так: покричат-покричат, потом и перестанут.
— Так на войне больше должны кричать.
— Почему же, Аксюта? — простодушно сказала старуха, — это и не обязательно. Да ты бы лучше шла, а потом на родины придешь. Да как твой постоялец явится, а тебя нет. Ну иди, крестница, иди. Что ж на улице прислушиваться, всё равно ничего не услышишь. А мне присматривать надо, помочь ли чем, слово ли сказать. Иди, детка.
— Я пошла, мамашка, пошла уже, побегу к Дмитрию Ивановичу — он там всё хлопочет, он такой грамотный, что без него и не обойдутся.
— Иди, иди, — проговорила старуха и тотчас скрылась за дверью.

Аксюта почти припустила по освещённой низким солнцем улице, просматривая пустые дворы, иногда здороваясь с кем-либо.  Через несколько минут остановилась у школы, заговорила с мальчишкой, который собирал осколки и расплющенные пули, а потом стрелял из рогатки.

— Позови, Дмитрия Ивановича, — попросила Аксюта. — Скажи, что Аксюта зовет.
— Он под лестницей, в каталашке, — проговорил мальчишка и отвернулся.

Аксюта вбежала в школу, огляделась. Из угловой комнаты донеслись какие-то крики. Она хотела побежать туда, но вдруг раздумала, резко рванулась вправо и на цыпочках побежала по коридору. Коптерка, где столько лет до войны она хранила веники, тряпки и вёдра, была закрыта на засов. Солнце ещё пылало на западе, а здесь с восточной стороны стоял небольшой мрак.

— Дмитрий Иванович, — прошептала она. — Да зачем же вы здесь, да и почему? Ведь вот заждалась, уж, простите, и хлеб ваш съела. Да вы не сердитесь только, как-нибудь накормлю вас, хоть теперь перехватить можно, у меня тут…

— Аксюта, — перебил Струнников, — а меня ведь арестовал Никита, поначалу связал даже поясом, да только что недавно развязал — у меня теперь руки болят, затекли руки. Да и нос у меня разбит, а так как руки у меня были связанными, то всё и запеклось, а теперь вот, наверное, на меня и глядеть нехорошо.

— Так зачем же вас туда посадили, да ещё и нос разбили вам? Зачем же вас туда, там и мыши всегда водились, до войны я там отраву раскладывала, — проговорила Аксюта.
— Послушай-ка, Аксюта, — проговорил после паузы Струнников. — Меня могут отдать солдатам или сам Никита меня застрелит, да вот может, и теперь придёт и застрелит, а если отвезут меня на переправу, то всё равно застрелят солдаты. Оно может, и обойдётся, но только Никита-то без глаза, да и в танке горел. А вот теперь он выпивает снова спирт и уж точно думает, что во всём этом деле я один виноват.
— Да в каком же деле, Дмитрий Иванович? Да и дело-то никакого нет…

— А остановись ты, Аксюта, что ж мы так через доски говорим! Открой мне, Аксюта. Мне только выйти надо, и всё сам расскажу Никите, он не понимает, что делает, а уж потом и понять нельзя ничего будет, а хоть и можно будет так всё равно, не к чему, уже, потом, если он застрелит меня…
— Я открою, открою, вот сейчас, тут засов только, я знаю, как открывать её, это школьники не знали, что бы веники не растащить, а я знаю этот секрет, — перебила Аксюта и начала открывать дверь.

Дмитрий Иванович, немного пригнувшись, вышел из-под лестницы. На лице резко выдавалась струйка запекшийся крови. Даже под стёклами очков было видно, как блестят глаза, вздрагивают веки. Он было и не заметил Аксюты, рванулся в сторону коридора, но Аксюта успела схватить его за рукав, чуть слышно прошептав:

— Куда же вы, там Никита, а вы сказали, что он застрелит вас.
— Да, конечно. А как же выйти? Ведь мне выйти надо, я должен принести ему паспорт, а он у меня в Белгороде, на Привокзальной улице, то есть паспорт уже ни при чем, но все равно, надо выйти и убежать, а завтра всё проясниться…
— Дмитрий Иванович, да не то совсем вы говорите, никто вас не тронет, а Никита добрым парнем был до войны, у него мать не здорова, у ней падучая, так он и не женился ради неё, чтоб жена, выходит, не обижала, нет, Никита не сделает плохо, вы зря так на него.
— Ещё бы, ещё бы, — прошептал Струнников и вдруг больно стиснул руку Аксюте, — да, Аксюта, да! Но вот я пойду всё равно, а ты тоже уходи, я потом приду с тобой проститься, я приду. Завтра всё прояснится и я приду.

Вдруг резким движением Струнников оттолкнул Аксюту и бросился по лестнице на второй этаж. Аксюта, зацепившись за валявшуюся на полу доску, не удержалась и упала на спину. Вначале круги пошли перед глазами, потом нестерпимая боль будто обожгла её и она застонала. Она слышала в полной тишине гулкие шаги убегавшего Струнникова, но своего стона не услышала, потому, наверно, так и удивилась, когда увидела перед собой лицо Гаши, а потом и Стёпушкина.

— Что тут? Что? – кричал Никита. — Ты почему? А дверь кто открыл?

Он нырнул под лестницу, натыкаясь в полумраке на ведра и тазы, нещадно матерясь.

— Где он? Где? Ну, Аксюта, стерва… Отведите её в комнату…

Выхватив наган, он побежал по лестнице вверх. В полумраке второго этажа совсем ничего не было видно, правда, сквозь забитые досками окна, ещё сочился свет, но он-то как раз и мешал сосредоточиться.

— Эй, Струнников, не балуй выходи — закричал Степушкин, целясь в неуютную пустоту длинного коридора. — Да выходи же ты, выходи!

Эхо разбивалось о стены, металось в узких проходах, возвращалось и лишь набегавшись вдоволь, растворялось и угасало.

Стёпушкин прислушивался то к собственному голосу, то к наступавшей тишине, наконец, не выдержав этого единоборства, как-то неуклюже присел и выстрелил в светлые пятна дальнего проема. Выстрел получился каким-то длинным и тягучим, так что нельзя было различить, во что попала пуля: царапнула ли цементированную стену и ушла рикошетом или пронырнула сквозь щель, а там ушла через не застеклённое окно гулять по свежему воздуху угасающего вечера.

— Ладно уж, Струнников, сам придёшь! — крикнул он в тот миг, как услыхал топот снизу, а потом и увидел подходившую Гашу.
— Да куда же вы это, дядя Никита, стрельнули? — спросила он.

Никита, скривив лицо, привстал и шатаясь пошёл молча вниз.

— Зачем же вы стрельнули? — не унималась Гаша, идя следом.
— Для очистки совести, — неожиданно спокойно проговорил Степушкин и добавил, — если он действительно полицейская морда — легче будет на душе, всё-таки стрелял. Если что не так, скажу промазал. С левого глаза не так легко попасть.
— А если? — перебила Гаша.
— Замахали вы меня за день: что — если, что — не если… Откуда я знаю? — закричал он. — Сама-то уж не дура, такая тёлка выросла… Ну, откуда я знаю, что тут вы творили в оккупации? Пойди у Мишки спроси, ну, иди, что ты ко мне пристала? А хоть бы и убили его, что ж из того? Кто мне судья на сегодняшний день? Ты что ли, пигалица несчастная? Пошла вон!
— Дядечка, дядя! — закричала испуганная и растерявшаяся Гаша. — Да вы точно ли убили его?
— А ну, подь домой, домой, поняла! День давно кончился — чего тебе тут надо? Завтра в семь…


10.

Стёпушкин, раскачиваясь на лавке, допрашивал Аксюту. Немного заикаясь, и не находя подходящих слов, он спрашивал все об одном и том же:

— Ты зачем его выпустила?

Аксюта тоже отвечала сначала невпопад, говорила бог знает что: и про то, что он никогда не приставал к ней по ночам, а вот если бы приставал, оно, может и к лучшему было бы, она бы даже теперь пошла искать Дмитрия Ивановича, а так она не имеет права. Вдруг спросят её: по какому праву она его ищет, а она не знает, что и говорить. Потом, словно поймав себя на нехороших словах, начала рассказывать, что шла, чтобы сказать, что вот у Марии нашёлся мальчик, а если б не нашёлся, в жизнь бы не пошла за Струнниковым, потому что он ей вовсе никем не приходится. Потом ввернула о хлебе, который она съела, да хоть бы и не съела, что ж из того, что она пошла искать постояльца….

— Что ты тут завела? Я спрашиваю: зачем ты его выпустила? — перебил её Никита.
— А зачем вы его посадили? — вдруг робко, но строго спросила Аксюта.
— Глянь на гадюку? — удивился и вскочил Стёпушкин. — И она ещё спрашивает. Да как ты смеешь? Ты что не видела, как утром порешил товарищ майор, не видела, как наган дал, как руку пожал? А чёрт вас тут всех побери… Совсем от рук отбились, совсем забыли, где живёте…
— Да что же ты кричишь на меня? Да неужели неудивительно, что вот Мария мальчика на войне родила, а я о том сказать прибежала Дмитрию Ивановичу? Да разве ж не удивительно, что тебе глаз выбили, а она зряченького родила, красивый мальчик вырастет, не злой вырастет?
— А, завела свою аллилую! — заорал Стёпушкин. — Ты отвечай лучше, где Струнников теперь, где его искать и зачем ты выпустила его?

Аксюта спокойно посмотрела на Никиту, спокойно встала с ящика и тихо сказала:

— Вот не сойти мне с места, что ты застрелил его. Я и сама слыхала, и Гаша слыхала. Только она побежала, а я нет, коль убили, зачем же бежать — разве можно помочь чем-либо, когда убивают…

Говоря это она меж тем отступала крохотными шажочками и вдруг резко рванула и побежала.

— Ну, и пусть бежит себе, — медленно проговорил Степушкин и вышел на крыльцо.

Закат уже догорел. Было безлюдно и тихо. Едва вдалеке можно было различить одинокую телегу. Степушкин точно знал, что это Евсей с Деремовым, — с той стороны некому больше было ехать. Он отряхнул галифе, поправил гимнастерку и пошёл навстречу. Ломкий бурьян похрустывал под сапогами. По раскатанной меловушке ещё прыгали молодые воробьи, отыскивая себе что-то на пропитание. Обгоняя, Никита не удержался, спросил:

— А как же через канаву? Переходки-то нет…
— Уж как-нибудь плывмя, небось, не глиняные, не раскиснем.
— Ну, ну! – сказал Стёпушкин и поглядел с пригорка на нижние улицы.

Они были почти не видны, но дымки от костров поднимались кверху ровными столбиками — значит, нижане уже перебрались к себе. Никита недолюбливал нижан, хотя с ними вместе учился в одной школе, потом вместе работал в колхозе, с ними же довелось и призываться. Но дружить с ними Стёпушкин никогда не мог — нижанские парни и мужики любили шикнуть: то в обновы нарядятся и начнут девок отбивать, то складчину купеческую устроят с курской белоголовкой и копчёным окороком… Но глядя сейчас на далекие дымки костров, на которых нижанские бабы пекут картошку, Никита всем сердцем пожалел их, лишившихся за два дня наступления всего сразу — домов, косяков гусей и уток и даже одёжи, которая погорела вместе с домами. Но он и позавидовал упорству нижан: не успел бой отхлынуть от деревни, они тотчас ушли на свои пепелища и больше никто из них не приходил на загорянку во весь день, разве вот эта случайная баба с козою. И та вишь какая гордячка — «Уж как-нибудь плывмя…»

Пока Стёпушкин рассматривал окрестности Редких дворов, тронутых уже сумерками, покатила телега. Яша сидел на подвозе, а Евсей, облокотясь на огреблю, шёл рядом.

— Ну, что там, мужики? — спросил Никита, останавливая лошаденку.
— Да так, ничего вродь и нет, — сказал спокойным голосом Евсей.
— Как нет, чего нет? — не понял Стёпушкин.
— А совсем ничего нет, кроме сломанной телеги.
— А… а убитый?
— Не нашли никакого убитого, обшарили всё на четвереньках, — вмешался подошедший Яша. — А телегу отремонтировали, колесо новое поставили, да лошадь не потащила две сразу, пришлось в кустах спрятать, утром…
— Что мне твоя телега, я спрашиваю: где Сенька делся? Пацан-то видел убитого?! — то ли утверждая, то ли спрашивая, прокричал Никита.
— Может, и видел, а мы — нет, — сказал Евсей.
— Вот два дураплёта, заставь таких богу молиться… или вы смеётесь надо мной, — всё больше горячился Степушкин. — Или он — тю-тю — и туда, на небушко отправился? Да что с вас возьмёшь, одно слово — белобилетчики.
— А ты не кричи, — проговорил со строгостью в голосе Евсей. — Больно много ты, парень, кричишь, будто кто тебя боится. Сам же кашу всю эту заварил: то ему туда, то сюда, а сам, небось, и не соображаешь, что да как! Сам-то ты только и знал весь день, что распоряжался!
— Так я что, — вдруг смягчился Никита. — Меня ведь майор назначил, сами-то видели?
— Майор, майор? Ты ж не майор пока, чтоб так вот сразу: дураплёты. Тебе говорят русским языком: никакого убитого там нет. Не веришь, иди сам ищи.

Евсей легонько толкнул лошадёнку, и она пошла, тяжело налегая на передние ноги.

— Так что же я скажу, если придётся? — крикнул растерявшийся Никита вслед уходящим.
— А то и скажешь, что услыхал, — отозвался горбатый Евсей и повернул за поворот.

Стёпушкин постоял несколько минут, потом махнул резко рукой и пошёл к школе. Не спеша вошёл в угловую комнату, где было совсем темно, нащупал спички на столе и зажёг коптилку. Красноватое пламя занялось сразу, сделалось теплей и уютней. И хотя он остался совершенно один, ощущения покинутости не было. И взял тетрадь, на которой писала Гаша, стал читать. Чем дальше он вчитывался, тем всё более успокаивался, наконец, бросив чтение, погрозил пальцем и сказал совершенно простодушно:

— А и вправду ведь дурачины, ни черта вы не поняли… Дела-то пошли! Да вот написано-то. Завтра приедут минеры, жить начнём по-настоящему. Лес будем валить на хаты, блиндажи разбирать начнём, а там — гляди, пяток плугов организуем, а если трактор пришлют или танкетку… Да что там — дурачины и есть дурачины. Вот к матери не зашел за весь день — это плохо, но уж с сестрой как-нибудь управятся… Да вот с Сенькой бы ничего не случилось! Нет! Тут что-то не то пацан сказанул — уже б, если… А там! Лягу тут и никуда больше…


11.

Аксюта, выскочив из комнаты, побежала сразу на второй этаж. Не слишком осознавая, что делает, она привычными движениями, словно моет полы, пошла прощупывать коридор. Кое-где она натыкалась на обломки, куски штукатурки, иногда под ногами похрустывало битое стекло. Не заметив как, он обшарила весь пол, потом поднялась во весь рост и разогнула спину. Неужели? Сердце сжалось только от одного страха, что Струнников мог быть убитым. Но так не бывает: в женском сердце есть что-то, что безошибочно предугадывает. Вот и из комнаты она метнулась лишь потому, что этого потребовало сердце, лишь его могла послушаться Аксюта, лишь ему она могла довериться безошибочно.

Она снова наклонилось, отодвинула какую-то фанерную перегородку и шагнула в узкий проем, откуда видно было выбитое окно. Сделала шаг, потом второй… И ничему вдруг не удивилась, лишь опустила руку. На полу лежал Струнников, это уже точно, что он, хотя абсолютно ничего не было видно. Аксюта нащупала руку и схватилась судорожно за ладонь. С полминуты она так и стояла, потом опустилась на пол и села рядом с тем, кому она ничем не было обязана, кто по воле случая прожил в её доме несколько месяцев, и кто не далее, как час назад, обещал зайти завтра и проститься.

— Что же это так получилось, Дмитрий Иванович? — спросила наконец она. — А я вот и не могла бы подумать такого. Даже никто бы не мог подумать этого. Ну, ничего, Дмитрий Иванович, я похороню вас завтра, а потом к вам и буду приходить хоть по праздникам. А Никиту вы простите, сами же сказали, что он ошибается, да кого ж за ошибки казнят? Да я прямо сейчас спущусь вниз и скажу, чтобы вас ко мне отнесли, там я вас и обмою, и лицо у вас будет чистое и белое.

Тут же Аксюта встала и тихо пошла вниз, в черную пустоту первой по-настоящему мирной ночи. Она заглянула в дверь, где горела коптилка и где прямо на полу спал безмятежно Стёпушкин. «И пусть себе спит, — подумала она, — нельзя и его тревожить. Он-то поди и не знает, что сделал».

Она вышла из школы и остановилась, поражённая услышанным. Недалеко, на раскатанных дубах играла гармошка, оттуда доносились крики детворы, ровный разговор девчат, светились горящие цигарки. Аксюта тихо пошла туда, еще не зная, как скажет, что там, наверху, лежит Дмитрий Иванович. Подойдя незамеченной, она стала вслушиваться в голоса. «Да здесь и Гаша», — с радостью подумала она. — «Вот ей и надо сказать всё». И, отыскав Гашу среди девушек, потянула её за рукав.

— Да куда ты, Аксюта, тащишь меня? — спрашивала, смеясь, Гаша.
— Вот пойдём со мной и ты увидишь Дмитрия Ивановича, — шептала та, — вот взойдём в школу и ты сама увидишь. Я только от него, он там.
— Что же опять дядька Никита запер его?
— Да почему ж запер? Вовсе не запер. Он там лежит.
— Аксюта, ты говори-то толком, даже нехорошо от твоих слов.
— Да всё сейчас и сама узнаешь. Надо чтобы пока никто не слыхал, надо двоим пока увидеть. Ты только пойди спички возьми, а лучше коптушку, там у Никиты горит коптушка, а сам он спит на полу. Так зачем ему, если спит.

Гаша больно сжала Аксютину руку, потом побежала по коридору, стуча парусиновыми туфельками. Тут же она и появилась с коптилкой, прикрывая пламя ладонью.

— Наверх, наверх, — говорила Аксюта. — Прямо за мной иди, я тут всё на память знаю. А если хочешь, то и не надо вовсе идти, — вдруг сказала она, резко повернувшись.
— Неужели убил? — выкрикнула Гаша. — Неужели мёртвый?
— Мёртвый, мёртвый, уже давно! Я немного уже и посидеть с ним успела. А ты знаешь, Гаша, я шла к нему, чтобы рассказать о мальчике. У Марии мальчик нашёлся. Я и шла ему сказать. Может ему это совсем не интересно было бы, так на войне родила. Вот я и подумала. И выпустила его. Но как было не выпустить, если под лестницей сидел. А там до войны только мыши и жили. Вот мне и стало жалко Дмитрия Ивановича.

Аксюта стала около фанерной перегородки и потянулась к Гаше за коптилкой. Потом осторожно подтолкнула её, приговаривая:

— Не надо тебе смотреть, тут всё не для тебя. Иди вниз, надо попросить кого-либо, лучше постарше взять ребят у круга, переждать, как танец кончится и попросить, а я тоже сейчас, следом за тобой спущусь, вон гляну только при свете, чтоб потом страх не взял…

Гаша побежала вниз, уже не осторожничая, а громко стуча каблучками, потом пошла и Аксюта, освещая красноватым огнем пустой и страшный коридор.

Спустя считанные минуты по школе заходили, забегали — сделалось шумно. Кто-то кого-то о чем-то спрашивал, но так, что и ничего разобрать было нельзя. Гаша подталкивала крупного парня, сквозь слёзы крича:

— Это из-за тебя дурака, это ты во всём виноват.

Парень сначала пытался шутить с ней, смеясь и шутливо отбиваясь от неё, наконец странно притих и крикнул другим парням:

— Ладно уж, ждите меня на улице. Я сейчас, мне надо кое-что узнать.

Когда же его послушали и перестали вламываться в школу, он остановил плачущую Гашу и сказал, еще немного волнуясь:

— Ты чего, Гашка, буровишь. Кто кого убил-то, кто кого тут застрелил?
— Струнникова застрелил Никита за тебя.
— Почему же за меня? — выкрикнул Сенька.
— Так ведь тебя видели убитым в ольшаниках, Никита подумал, что тебя немец… Ну и Струнникова посадил под лестницу.
— Хе! — выкрикнул развязно Сенька, — посадил, не убил ещё! Да ладно тебе, пойдём, я выпущу его. Раскисла. Пойдём.
— Сеня, — тихо проговорила Гаша, — да вон в дверях и Никита с Аксютой стоят.

Сенька резко оглянулся и увидел стоящих. Небрежной походкой, вразвалку он направился к ним. Обошёл кругом окаменевшего Стёпушкина и молчавшую Аксюту, сплюнув сквозь зубы и гыкнул:

— Вы чего ж это как куры на крупу надулись? Гля на вас. Вот дают! Ничего и не случилось со мной. Вот малость с нижанами задержался, малость выпил. А что — нельзя? Да я и танцевать могу пойти, давай-ка, Гаша, врежем, а?
— Сядь! — крикнул Никита. — Сядь, сукин сын!

Сенька отпрянул в сторону, резко затих и прошептал:

— Ты чего? Чего кричишь?
— Где ты был? — спросил Степушкин.
— Нигде не был. У нижан был, потом на переправе. Да я и сюда с нижанами пришёл, вон, Гаша их видела.
— Где немец?
— Как где? На переправу отволокли, — тихо проговорил Сенька и вдруг расхохотался, — Да вывалился из телеги. На спуске ось сломалась, а он из телеги и пошёл. Да я сам не удержался, ну, глянул я — дело тухлое, распряг клячу, а сам к нижанским ребятам.
— Почему раздел пленного? — крикнула Гаша.
— Ты гля на неё, бешеную! — лыбясь, говорил Сенька, — я раздел? Да когда мы пришли — с него даже бинты поснимали. Во, бешенная! Кошка ты жареная!
— Не зубаскаль! — прервал Никита, доставая из стола финку, спросил: — А это что?
— А это я отдал Струнникову, как вырезал палки, так и отдал. Чем хочешь поклянусь.
— Но её нашли возле телеги в зарослях!
— Ну и что ж такого? — крикнул Сенька. — Может и нашли, какое мне дело?
— А такое, что, — тихо выдавила из себя Аксюта.
— Пошли вы все к хренам! — крикнул Сенька и сделал шаг вперёд.
— Стой! — крикнул Степушкин. — Стой, Сеня! Ты ж так ничего и не сказал, может, ножиком-то немец намернулся на тебя, а?
— Да каким ножиком? — удивлённо спросил Сенька. — Я точно знаю, что отдал его учителю, да хоть спросите у него, спросите, хоть теперь.

Никита тяжелее опустился на ящик и закрыл лицо руками. Несколько секунд он сидел молча, потом густо зарыдал, дёргаясь всем телом.

— Что это он? — крикнул Сенька. — Чего с ним?
— Он стрельнул, Дмитрия Ивановича, — спокойно и с расстановкой произнесла Аксюта.
— Как?
— Да вот возьми спички и посмотри, — снова сказала Аксюта. — Это там, наверх, за фонарной перегородкой.

Вначале было видно, как Сенька, уходя, оглядывался, потом исчез в темноте. Слышен был его топот, потом и он прекратился. Молчали и в угловой комнате, только резко стучали ходики на стене.

Сенька вернулся вскоре, но не сам, с ним были нижанские ребята, рослые крепыши в новых рубахах и с гармошкой. Они немного с испугом и растерянностью глядели на Стёпушкина, потом один сказал:

— Завтра нас заберут, так сказали на переправе. Прямо с утра — и в учебку, а может и на войну. Пойдёмте с нами, мы там у костра проводы решили отметить. А этого, — и он кивнул в сторону Никиты, — мы сдадим куда следует, чтоб стрелял поменьше! Генерал нашёлся…
— Не гваздайся об него, — проговорил Сенька. И потом резко добавил, — Дай наган!

Никита немного помедлил, но видя, что парни заложили руки в карманы, протянул оружие.

Ночь была тихая, без грохота и выстрелов. Даже с переправы веяло каким-то покоем. Редкие машины выхватывали огнями фар клочки земли на меловых косогорах, тут же теряли их и неслись на запад. Высокий и ясный костёр горел прямо на выгоне, недалеко от школы. Молодежь сидела кружком, празднуя проводы своих односельчан, так незаметно выросших в оккупации. Пили из банок по одной капле, затем плотно закусывали рассыпчатой картошкой, испеченной на углях костра.

Сенька ухаживал за Гашей, обещал ей писать письма, обещая вернуться и жениться на ней. Аксюта то ли по привычке, то ли так вышло случайно, вытащила из костра две крупные картофелины и одну завернула в крупный лопух, на который потом села. Потом, спохватившись, вдруг начала рассказывать, как сегодня, не удержалась и съела пышку, забыв оставить Дмитрию Ивановичу.

— Это полицаю, что ли? – спросил кто-то из темноты.

Лишь в эту минуту и смогла заплакать Аксюта. Она встала и пошла в сторону своего одинокого дома. Никто не остановил её, никто не пошел и провожать.

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016