АЛЕКСАНДР ФИЛАТОВ

ДОБРЫЙ ЗАХАРИЙ
Рассказ

Кто не знал доброты Захария? Все знали доброту Захария — и не только в Редких Дворах, но ещё и в пяти окрестных сёлах. Кто не знал, где занять рублишко или поправить свою семейную репутацию — все знали. Поэтому домишко его, как крепкий улей, гулом гудел, и народ в нём кишмя кишел.

— Дядь Захарий, тачка сломалась, — скажут, бывало, пионерки, собирая по дворам металлический хлам.

Захарий выйдет к ним, обсмотрит — тут же и поправит.

— Захарий, до получки троячок нужен, — взмолится сельский прощелыга.

И Захарий знает, как помочь человечку.

Да что это? Это мелочь… Не помнят люди случая, чтобы в чём-то отказал этот добрый человек. Помнят, как ещё по молодости, он соорудил мельницу с самородными жерновами, открыл её для всех и сам помогал порой какой-либо заржавленной старушке, крутя  ручку. Народ-то разный и среди редкодворцев, хоть и любят они говорить, что все до единого родством повязаны, и хоть в пятом, шестом колене, а всё же братья да сёстры. Так вот этот народец, шастая по двору у Захария, переворовал у него всех кур, какие-никакие последние тряпчонки, бессовестно нырял в погреб и так же бессовестно поедал редьку и солёные помидоры.

Захарий не обижался на людей, только покачивал головой, да приговаривал, утешая жену:

— Ну, шкодный наш брат, так и кот шкодный, а вот на печке греется себе и со стола хозяйского ест.

Жена била его за эти слова, чем придётся — кочергой, веником, скалкой. Он и на это не обижался, увёртываясь слегка, чтобы та, по своей бабьей дури не проломила голову.

Когда же Захарий перешёл на пенсию, он сказал бригадиру, что больше не выйдет на работу, хоть пускай ему горы сулят, чем очень огорчил не только руководство, но и рядовых тружеников ферм и полей.

— Неужели? Ну, правда это? Это ж надо подумать? — так они поначалу приветствовали друг друга, а самому Захарию стыдились глядеть в глаза, будто он свихнутый какой.

Директор школы, составляя списки приглашённых на встречу с пионерами, сначала написал его фамилию, а потом жёсткой и принципиальной рукой вычеркнул его.

— Что ж вам сделал Захарий? — спросил как-то Карнаухов у досужего Уровня. Тот глянул как-то так, неопределённо, потом надулся, как индюк и ответил:

— Захарию только шестьдесят стукнуло, а он, ети его, уже сидьмя сел.
— А! — сказал Карнаухов, — тогда ясно.
— Вот именно, — подтвердил Уровень.
— Что ж и баба его против, а?
— А то как же? — встрепенулся Уровень. — Как же иначе быть?
— Что верно, то верно… Что ж он рыбу ловит теперь?
— Какой там? Хоть бы рыбу, как другие, а то  — так… Одним словом ничего, как не его вовсе. Ты хоть обленился, так по существу, там фантазиями занялся, а он ничего.
— Ладно, Уровень, спасибо за слово, а то я тут в неведенье.
— Слухай, Карнаухов, так сегодня к нему пойдёт бригадир с депутатом — как же это так, что б не пойти — и всё.
— Стыдить, что ли?
— Во, во, это самое! Как есть стыдить. Нельзя ж так, чтоб был таким добрым, работающим, а потом как утоп, как сквозь землю провалился.

Уровень пошёл со своей привычной ножовкой, а Карнаухов встал с лавочки и тоже побрёл — к Захарию. Тот сидел молча во дворе, посматривая по сторонам, и совсем не обрадовался Карнаухову.

— Слыхал, прорабатывать придут тебя, — сказал Карнаухов, садясь рядом.
— Придут, бабка бегала просить…
— Сама так и бегала?
— Наверно.
— Ну а ты?
— А что я? Я жду вот тута, да и всё…

Они с полчаса просидели молча, лишь покуривали дешёвый табак. Раза два выходила на крыльцо Захариха, ругалась громко, обзывала их злыднями и пряталась в дому. После двенадцати пришёл бригадир с конторскими.

Потоптавшись вначале для вежливости, подразнив незлобивого кобелька, сказав что-то несущественное относительно его взлохмаченной псовины, бригадир как бы мельком спросил:

— А да! Захар Иванович, сидишь? Небось карасиков того — подсекаешь?

Захар поглядел на него тёмно-серыми живыми глазами и, качнув неопределенно головой, сказал:

— Нет, какие там карасики. Да и в жизнь не ловил их.
— На охоту, наверно ходит, — проговорила учительница.
— Зачем же на охоту? Зверь не по моей части. И какой зверь может быть у нас, всё проглядывается, проезжается насквозь…
— А как же тогда? — снова бросил бригадир. — Ни рыбы, ни зверя, а Захар Иванович сидит и не думает, что его ждут в бригаде.
— Я человек старый, зачем мне в бригаду итить?
— Ну и ну! — улыбаясь промолвил бухгалтер. — Может болеете?
— Не болею, не болею… Старый я человек, завалинку тру, штаны донашиваю..

В это время вышла Захариха в новом платке. Сходя с крыльца, она раза два простонала, хватаясь отрывисто за бок. Поздоровавшись, присела на край гнилой лодки, сказала так, словно у неё больны зубы:

— Не болеет Захар, не болеет! А вот сидит злыднем, сидит, как пробка, нудьгу разводит… Ой, ой…

Она застонала, сильнее кутаясь в платок и хватаясь за правый бок.

— Всё одна и одна, — продолжала она, — В лавку сама, по двору сама, а он, господи, ни за что, ни за холодную воду! Хоть вы его на разум наведите. Люди хоть пенсию получают, а этот? И не хочет ни за что браться. От соседей стыдно! Это ж надо, сама всё-всё, рученьки отбились…

— Да, дельце, — перебил её бригадир. — А вы что ж, — обратился он к Захарию, — так ничего и не делаете? Небось и не знаете, как теперь поменялись отношения к работающим пенсионерам? Читали, а?

— Не читал, — простодушно ответил Захар.
— От это вы даёте! — выкрикнула учительница. — Хоть бы в контору зашли к нам, уж там бы мы…
— Так и теперь не поздно, Захар Иванович, — примирительно сказал бухгалтер.

— Подождите, не надо всем сразу, — проговорил бригадир, — а то мы так человека с толку собьём. Нате-ка вот хорошую сигаретку, Захар Иванович и послушайте добрый совет. Всё так просто — вы хоть иногда приходите на работу, точнее к конторе, а я или мой заместитель, даст вам работу по силам. Вы знаете, что старость у нас уважается — не станем же посылать вас на ферму, где надо ворочать вилами?! Не станем, конечно, а выберем что-либо такое, знаете, чтоб, ну… Ну, хотите, при столовке… Кем бы там? Кем там можно, Маша? — обратился он теперь к учётчице.

Та задумалась. И только теперь Карнаухов, стоявший чуть поодаль, заметил, что Захар их совсем не слышит, так сосредоточенно и мягко смотрели его живые тёмно-серые глаза куда-то сквозь людей, сквозь частую сетку опавшей сирени, сквозь провода электролинии. Карнаухов на цыпочках, чтобы никто не обратил на него внимания, просочился в щель между столбом и приоткрытой калиткой и исчез. Конторские долго соображали, куда бы это определить Захара, прикидывали и то, и другое, но всё казалось им не тем. Бойкая учётчица была самой напористой, но несла такую чушь, что даже хромой бухгалтер разводил руками и говорил: «Ну ты даёшь! Ты еще предложи пелёнки в яслях стирать…»

В сущности, Захар не понимал, чего от него хотят, лишь нутром чувствуя, что он нарушил какое-то ровное течение в жизни степного села, где даже смена антенны у кого-либо вызывала оживлённые разговоры и споры. Но то антенна, а тут естественное дело уставшего человека.

Видя замешательство, Захариха, простонав как можно громче, запричитала:

— И что же это… И что же это, господи! С четырнадцати лет начал, а теперь… А теперь, вот  поглядите — осел, совсем осел на мою шею… Полвека почти придуривался, людей обманывал, что он такой работящий, да добрый! Кто работящий, так того до могилы видно. А этот! Срам от соседей…
— Да, Захар Иванович! — перебил её бригадир. — Как же это получается, а? Сорок шесть лет вы проработали, а теперь с полгодика не хотите? Да что ж об вас земляки подумают? Что ж нам остаётся, а? Небось и трактор понадобится — там угольку с города привезти, дровишек, Захар Иванович? Подумайте сами — сорок шесть лет! И какую-то малость помочь колхозу — хоть возле клуба подмести, а? Ну, хотите в школу сторожем? При народе, на виду у детей, там у нас интернат, всё ж легче, чем вот ссориться с женой…
— Я не ссорюсь, — тихо сказал Захар.
— Ну вот теперь — не ссорюсь! Мы ж видим.
— Я не ссорюсь, — повторил он и встал.
— Злыдень ты злыдень! — выкрикнула Захариха. — Люди тебя на путь наставляют, а ты и слышать не хочешь. Пускай нас делят… Вон тебе сарай один и останется — живи там, как бурсук! Бурсук ты!
— Пускай делят.
— Нет, постойте, — вмешался бригадир. — Мы не для этого пришли. Да сядьте вы, сядьте, мы пришли потолковать и помочь как-то вам, а вы тут сразу в делёжку кидаетесь. Захар Иванович, может болит у вас что? Дровосеку вот эту поднимает?

Он вскочил с места, подбежал к иссечённой колоде, вогнал в неё топор и тут же вернулся, раскачивая её в одной руке.

— Ну-ка, попробуйте. Сможете поднять, Захар Иванович, попробуйте…

Захар взялся за топор, отнес колоду на место и снова сел.

— Не знаю даже, не знаю, что и сказать! Вот упрямый же человек! А может, вас колхоз обидел чем?  Бывает так: разочли неправильно, наряд тяжёлый давали…

— Нет, — наконец сказал Захар. — Нет, дети мои, никто, никогда и ничего…
— Так в чем же дело, почему мы вас, как маленького уговариваем? — закричал бухгалтер. — Что вы тут нам головы морочите?
— Я вас не звал, — сказала Захар.

— Вот, и опять колючки ставите, — проговорил бригадир. — А мать мне вас всегда в пример ставила, мол с Захара Ивановича пример бери: после войны и мельничку для людей сделал и не в чём не откажет им. Было же и такое, а?

— Да было, было, — говорила Захариха, — а теперь вот как подменили его, сын не хочет уже ездить, внук летом всё удивляется: «Что это дед у нас не работает. Разве можно жить на такую маленькую пенсию?» Ребёнок, только в шестой класс перешёл, а и то понимает, видит, что я одна треплюсь, а он как та дровосека лежмя лежит, ни за холодную воду не взялся.

— Да, задали вы задачку нам, — сказал бригадир. — Задачку… Что и так ничего и не решим?
— Так и решать нечего, — проговорил Захар.
— Это вам так только кажется, — сказал неопределенно бригадир.
— Кажется или нет, а так оно и есть. Я своё дело сделал, а вам час добрый, — произнёс Захар отрывисто, тем самым давая понять, что больше слушать никого не хочет.

— Господи, — воскликнула Захариха, видя, что он пошёл прочь через задний двор. — Да вы-то что? Почему не остановите, почем не пристращаете. Вы же власть, куда мне теперь обращаться? Что я скажу сыну, а? Что я скажу ему? Ребёнок там на части разрывается — и то надо, и другое надо. Сам четвёрт, а? А он злыдень, аспид окаянный, сел. Копейка ему замешает… Кругом люди, как люди, а этот навязался на мою голову. Поросёнка не хочет держать! Пять курей — скажи кому, засмеют!

— Успокойтесь, успокойтесь, — говорил бригадир. — Вы же видели, что мы со всем удовольствием… Нашли бы ему, что-нибудь полегче! Мы ж понимаем всё. Ладно уж, прощевайте, что-то надо придумать, мы этого так не оставим, — продолжал он, выходя за калитку.

— Работящий был мужик, говорят, — обратилась учётчица к бригадиру.
— Не знаю даже, что с ним случилось, — ответил тот, поворачивая к ферме. — Да всякое бывает. Тут надо крепко подумать, на следующей недельке ещё заглянем. Как-то даже нехорошо: у Карнаухова и годы не те, да и какие-то фантазии хоть есть, а этот упёрся — и всё, даже от людей неудобно. Что б мы работу по нём не нашли, что ли? — сказал вроде как самому себе.

— Иди, иди, да отчёт за прошлый месяц переделай сегодня, а то за него мне уже влетело, — крикнул ему вслед бригадир.

Захар стоял возле плетня и глядел им вслед, не думая вовсе о них плохо, да и вообще никак не думая. Он не мог объяснить своего состояния — полгода пенсионной жизни пока не дали на это ответа, но он чувствовал, что всё должно быть именно таким, какое оно есть, что переделывать что-то нет смысла. Тайно завидовал он фантазиям Карнаухова и суете Уровня, но он был другим: ни лишняя копейка, ни натруживание головы — ничего этого ему не нужно. Он сам по себе идёт к своему концу и кроме куска хлеба ничего больше ему не надо, да и кусок этот стал каким-то временным, потерял свою цену. Одно ещё мучило порой его: безразличие к сыну, безразличие к внукам, которым он уступал свою маленькую хату, уступал свою койку, отдавал на съедение кур и поросёнка, но не пускал в душу, отмахиваясь от их разговоров о смысле жизни, о том, как много надо человеку. Отсчитывал точно до копейки свою долю из небольшой пенсии, остальное безразлично отдавал сыну на машину, но никогда ни говорил с ним о ней, не советовал какую лучше брать — белую или голубую. И это порой вызывало в нём любопытство, порой заставляло мучится, порой такая накатывала тоска, хоть помирай. Он перестал занимать деньги, перестал кому-то что-то ремонтировать, перестал говорить с женой, лишь однажды за шесть месяцев, когда она замахнулась на него по привычке скалкой, сказал: «Только без рук…» Она съёжилась тогда от его тяжёлого голоса и с тех пор всё зло её выместилось на самые нелепые слова бабьей брани. И хотя он по-прежнему мягко здоровался с земляками, они не очень доверяли ему, то и дело задавая себе вопрос: «С какой стати?..»

Авторская рукопись



Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016