Я НЕ УМЕР, УМЕР ВЕЧЕР...

Автор: Игорь ЧЕРНУХИН

Публикуется по рукописи

Писать о хорошем человеке и талантливом поэте также трудно, как и писать хорошие стихи. Трудно потому, что войти в мир любого человека, тем более поэта, не так-то просто: он, этот мир, зачастую не поддается никакой житейской логике и соткан обычно из полутонов, намеков, граней, загадок, противоречий, в нём больше вопросов, чем ответов, именно из этих существенных реалий и складывается для меня в общих чертах светлый, но во многом до конца не познанный, можно сказать, в какой-то степени загадочный образ Александра Филатова, талантливого во всем человека и замечательного русского поэта-белгородца, мыслителя, философа. Это о нём в свое время, как бы опережая мои мысли, написал такие стихи известный московский поет Павел Мелёхин:

Вожу философа Филатова
По целым дням — и сверх того —
С угрюмым видом виноватого
За обезноженность его.

Александр Филатов, как все талантливые философы и поэты, был в какой-то степени ещё и настоящим прорицателем, пророком. Предчувствие, ощущение, виденье будущего никогда не оставляло его. Ярким тому свидетельством его стихи «К портрету А. Ф.»:

Ты — двадцать пятого родился,
Я — двадцать пятого умру.

И предсказание его действительно сбылось. Не раньше, не позже, а именно в ночь на 25-го октября 1988 года Александра Филатова не стало. Что это было? Магия слова? Божья печать? Прошло почти пятнадцать лет с того дня как ушёл из жизни поэт, а тайну эту не в силах разгадать до сих пор ни один из нас, смертных.

Однако для меня, например, стало давно уже ясным только одно: нельзя поэту в своих стихах пророчествовать относительно собственной смерти, ибо «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Вспомните в связи с этим С. Есенина («В зимний вечер под окном на рукаве своём повешусь»), В. Маяковского («Всё чаще думаю — не поставить ли лучше точку пули в своём конце», наконец нашего современника Н. Рубцова («Я умру в крещенские морозы»). Вот какова сила слова настоящего поэта, как верно и правдиво его предчувствие близких далеких событий. И не только в отношении своей судьбы, но и более глобальных вещей.

В этом году 25-го марта Александру Филатову исполнилось бы шестьдесят. Согласитесь — это время еще не старости, скорее мудрости, Как много можно было бы сделать, Может быть, написать даже гениальные стихи, главные стихи своей жизни. Но в конце октября, как написал сам поэт:

Выпал лист. И вышел человек
И его из виду потеряли.

Здесь всё значительно, объёмно, символично, имеет глубокий подтекст. Так, скажем, в первой строке вместо «умер» поэт написал «вышел человек», вместо «его похоронили» — «его из виду потеряли». В данном случае сказалось филатовское философское понимание смерти: после кончины человек, теряя материальное присутствие в этом мире, остаётся в нём как духовная личность. Александр Филатов — человек и поэт, ставший сегодня легендой, как уже отмечалось выше, фигура сложная, до конца, по моему глубокому убеждению, не открытая, не прочитанная ни литературной общественностью, ни читателями... Я это очень хорошо почувствовал, когда на днях перечитывал его стихи. Мне показалось, что мы до сих пор ещё в полной мере не оценили по достоинству его творчество.

Все, что писалось о жизни поэта, о его поэзии, на мой взгляд, было нередко поверхностным, рамочным, потому что авторы статей не поняли по-настоящему всю глубину его воистину космической души. Не по их зубам оказался крепкий орешек филатовской поэзии, поэзии, на первый взгляд, простой, традиционной, но удивительно глубинной, где каждая строка плотная, вязкая, мыслящая.

Думается, что больше всех (и это естественно!) сложный, неподдающийся иногда обычной житейской логике, мир Филатова, человека и поэта, почувствовала, поняла, оценила его жена и друг Зинаида Филатова, женщина умная, тонкая, сама сочиняющая хорошие стихи. Многие из них посвящены памяти ушедшего от нас поэта. Эти стихотворения, на мой взгляд, стоят всех газетных публикаций о нём.

Вся поэзия А. Филатова с первой до последней строчки несёт в себе дух России, малой родины, Белгородчины. Лесостепная средняя полоса России, чернозёмные поля, заливные луга, тихие равнинные реки, старинные русские села, простой деревенский люд, сельский быт и крестьянский труд — всё это пресветлая, трепетная любовь поэта, вошедшая в него с молоком матери и не оставлявшая его всю жизнь, до последнего вздоха. С улыбкой, нескрываемой радостью и сыновней гордостью пишет он о родном селе и односельчанах:

В моей деревне — так легко,
В моей деревне — всё по-русски:
Тут сало есть и молоко,
И редька черная — к закуске.
Тут стол накроют. Угостят
Медовой легкою настойкой.
Покажут яблоневый сад
И все надворные постройки.
Расспросят про отца и мать,
Поговорят об урожае...
И долго будут обнимать,
В дорогу гостя провожая.
Потом обсудят, кто бы мог
Бродить без дела в глухомани...
Вот так, без видимых тревог,
Живут мои односельчане.

Любовь к родной земле у Филатова настолько явственна и велика, что в его стихах эту землю не только видишь, но и ощущаешь почти физически:

А сколько раз в распутицу, ненастье
Тебя хулят, невинную виня!
Земля моя, своею черной мастью
Непостижимо трогаешь меня.
Ты так печальна осенью дождливой,
Что даже в полдень, кажется, вот-вот
Накатит мрак гигантским черносливом
И что-то в сердце больно надорвёт.
Темно и грустно в поле по толокам,
И боязно под кронами берёз.
Гляжу на небо с мукой и упрёком:
Когда же снег? Когда придет мороз?
Но боже мой, какое вдохновенье,
Когда средь марта чёрные глаза
Раздвинут вдруг сугробов накопленье,
Чтоб март впервые землю показал.
Какая радость: шапки над дворами!
Кричат: «Земля! Эй, черная земля!»
И снова она властвует над нами
Пучком ромашек, былкой ковыля...

Познание русской деревни, человека на земле в творчестве А. Филатова идёт через постоянное общение с ними, через напряженный труд. Труд издревле был в чести, почёте в русской деревне, на Руси, в почёте были мастеровые, умельцы, мастера: Да и сам поэт чувствует в себе закваску деревенского мастера:

Люблю ручное ремесло —
Сапог ли, скроенный навечно,
Или слоёное весло,
Иль столб, вверху остроконечный.
Люблю я тайну кружевниц,
И вязь холодного отлива,
И мерное движенье спиц
В руках вязальщиц молчаливых.
Люблю нелёгкий труд людей
Прекрасный — столь же и не новый,—
В нём Русь, и бег её ладей,
И первый кремль её тесовый,
Стрела, калённая в огне,
И руки, мокрые от пота.
Закваска древняя во мне
И столяра, и стогомёта...

Тема малой родины, деревни и, конечно же, сопутствующего им труда тесно переплетается у Филатова с темой родной природы:

Когда душа не знает взлёта,
Не кошен клин. И жадные до пота
Немеют руки. В пальцах перехруст,
И серп тяжёл. И затенённый куст
Покажется преддверием блаженства.
Но вот букашка, полная степенства,
Вонзила хобот в зрелое зерно,
Прошли стрекозы сомкнутым звеном,
Проснулся жук. Из-за посадок лихо
Стрельнули ульи дробью по гречихам.
И плети рук, колосьями шурша,
Секут и жалят. И летит душа.

Поэт с деревенского детства влюблён в окружающий его живой, многоликий мир. 3а долгие годы общения с этим миром он научился понимать язык деревьев, цветов, травы, воды, животных, птиц, он сроднился с ними и сам стал частичкой природы:

Природа — наша колыбель:
Вот это верба, это ель.
Под вербой — прутья ежевик,
Под елью — плотный боровик.
Вот птица бросилась с небес,
Вот в небо устремился лес,
Вот я, вот спящая река
С плотвой в затишье тростника.
И рядом — Млечный Путь. И суть
Лишь в том, чтоб руку протянуть,
Но не достать и не желать
Понять, и с доблестью принять.

В конце стихотворения в философском ключе звучит призыв не трогать окружающую нас природу, а «понять её и с доблестью принять». Однако в жизни часто случается обратное. Люди не только не понимают природу, не только её трогают без надобности, но и наносят ей огромный вред или вовсе её уничтожают. С сердечной болью и горечью пишет об этом поэт:

Последний угол старины,
Последний дом в глубинах сада...
Легко на всё со стороны
Глядеть, когда рыдать не надо.
Но если в крик душа болит,
Но если в сердце зреют слёзы,
Как мне глядеть на груды плит,
И в землю втоптанные розы?...

Знак вопроса в конце стихотворения обращён и к рядовым равнодушным исполнителям разopa природы, и к бездумным, бездарным властям-заказчикам этого по сути дела экологического преступления. Ту же самую боль и печаль мы остро ощущаем в стихотворениях «Я видел, как речку сживали со света», «На снос Топлинки», «Лом разрушен. И околица...», «Сельские раздумья», «Браконьеру». Поэт и не представляет своей жизни в отрыве от родного села и особенно от деревенской природы:

Ну, кто я без деревьев и травы —
Владелец обречённой головы?
И что мой взмах натруженной руки
Без вёсел и зарыбленной реки?
И что — глаза без лебедя и без
Засеянных светилами небес?..

И это естественно: поэт вольное дитя природы, а как же дитю без матери? Малая родина и её природа с годами стали для Филатова не только предметом его высокой любви, но и опорой, надеждой, если хотите, образом жизни. Восторгаться родиной, воспевать её было для поэта не конъюнктурным позывом, довольно распространённым в литературе советского периода, а естественной внутренней потребностью. Поэтому даже в стихах о колхозе, где чувствуется авторская приподнятость в повествовании, нет глянца, румян и пудры, нет фальши, о многоликой жизни деревни поэту «пишется, как дышится».

А дышится не всегда легко и радостно. Иногда, как скажем, в случае со сносом родного села Топлинки, приходится не восторгаться её героической историей, а глубоко печалиться и даже скорбить. Жизнь есть жизнь, у неё, как у медали, две стороны. И в этой жизни (а это хорошо видно в стихах) поэт занимает самую активную позицию: он любит, утверждает, трудится, восторгается, негодует, борется. И в этом смысле поэт живет полной, активной жизнью здорового человека. Можно сказать, горит на её костре, особенно, когда встаёт на борьбу за правое дело.

Третьей крупной тематической ветвью живого древа филатовской поэзии являются стихи-размышления по поводу борьбы противоположностей: добра и зла, жизни и смерти. В этом ряду особенный интерес представляют архинеординарные по своему содержанию и подаче стихи о жизни и смерти. Особенно о смерти. О ней А. Филатов писал всю жизнь, поскольку однажды (в юные годы), она заглянула ему в глаза.

А случилось это в колхозном саду, где будущий поэт гулял со своими сверстниками. Сумасбродный подвыпивший сторож пальнул из ружья в ребячью сторону и угодил прямо в спину Александру.

Тогда Саша победил смерть, но с той поры мог передвигаться только с помощью коляски инвалида и костылей:

Горькая обида,
А в лице — покой.
Кресло инвалида
Двигаешь рукой.

И после этого трагического события, если не сама смерть, то её тень не оставляла его. Поэтому он много думал о ней, размышлял и писал. В стихах о смерти особенно ярко проявилась характерная черта всей поэзии А. Филатова — философская ткань текста. Свидетельством тому — стихотворение, о котором я говорил в начале этих заметок:

Выпал лист, как выпадает снег,
В ночь на двадцать пятое, и вышел
Утром одинокий человек
Починить соломенную крышу.
Вышел, а вернуться не успел...
Говорили всякое в народе:
То журавль колодезный скрипел,
То журавль кормился в огороде,
То исчез за тучами навек...
Всякое в народе повторяли —
Выпал лист. И вышел человек.
И его из виду потеряли.

Все это о смерти. Но иносказательно, как в притче. Мудро. Через природу. Кстати, и в этих стихах повторяется предсказание кончины Мастера: магическое число календаря — 25.

К смерти поэт относится философски, как к естественному явлению природы. В его стихах о смерти нет ужаса, надрыва, отчаяния, есть ощущение другого, вовсе не страшного, мира, виденье другого бытия:

Знаю, что уйду наверняка
В те миры, где всё подвластно свету,
Где совсем другие облака
Освежают знойную планету.
Где звезда вечерняя горит
В глубине вселенского тумана
И с Землёй спокойно говорит
Языком, не ведавшим обмана...

Вполне мирная и спокойная картина. Никаких ужасов и катаклизмов. Более того — есть гармония вселенского простора и благодать.
Относясь к смерти как к явления естественному, поэт не только не предаётся печали в стихах о вечном, но и склонен иногда к легкой улыбке, шутке, озорному лукавству:

Как бы я хотел быть весел
И доплыть до светлых вод,
И лотками старых весел
Погрузиться в небосвод.
И грести, и удаляться
По центрическим кругам,
И ничуть не удивляться
Чужеродным берегам,
И ничуть не усомниться
В теплоте своей руки...
Дорогие сердцу лица!
Дорогие земляки,
Всё готово. Миг прощанья
Отошёл в небытиё.
Никакого завещанья —
Завещание моё!

В этих стихах присутствует дух не смерти, а жизни, они насквозь оптимистичны, радостны.

В стихах о смерти, утверждая жизнь, поэт бесконечно верит в бессмертие человеческой души, во вторую, третью... жизнь:

Я воскресну в травах спелых,
В каждой нитке повилики,
На снегах иссиня-белых
Неземным и сердоликим.
Но воскресну в сущем деле —
Стогомётном и столярном —
Сыном завтрашней артели
И земным, и благодарным...

В этих стихах у неземного и сердоликого поэта, как и при прежней,
земной, жизни, та же активная позиция, любовь к деревне, природе, труду. Новая жизнь, судя по устремлениям лирического героя, по его
внутреннему состоянию, является продолжением жизни прежней. Таким образом автор утверждает бесконечный, вечный ток человеческой жизни, её бессмертие, преемственность дела человека.

Поэзию А. Филатова по всем параметрам можно условно отнести к так называемой «тихой» поэзии, как отнесли к неё в своё время творчество А. Прасолова, Н. Рубцова, А. Передреева, О. Чухонцева, С. Куняева. И действительно, стихи А. Филатова лишены напрочь мажорных, бравурных тонов, характерных для поэзии площадей, схожей с горными, шумными реками. Стихи А. Филатова больше схожи с равнинной рекой, которая спокойно и раздумчиво несёт свои тихие воды. Вот почему стихи А. Филатова, прочитанные с эстрады, иногда бывают неуслышанными, теряют свою прелесть. Их надо читать и перечитывать за столом, вдумываясь в каждое слово, в каждую строку, потому что они представляют собой, как отмечалось выше, чувственно-мыслящую ткань, которая требует определённой работы сердца и ума.

А. Филатов ушёл из жизни Мастером высокого класса: созрело, определилось и заматерело его поэтическое мировосприятие, сложились его специфическая манера письма, литературный стиль, язык, синтаксис, словарный фонд, которые в целом и определили характерные черты филатовской поэзии. Его стихи трудно спутать со стихами других поэтов, потому что у А. Филатова свои приёмы и тайны литературного мастерства. Примером одного из многих таких характерных приемов и тайн является показ событий и ситуаций через природу, где последняя является не фоном, на котором развёртываются события, а полноправным их участником:

Над белыми вратами Кочубея,
Среди дубрав и выкошенных нив
Высокая гроза, паря и рея,
Прошла нежданно, воздух освежив.
И в стороне, поверженной нелепо,
Дымился дуб от веток до корней...
И сквозь листву глядел живой Мазепа.
И плакал в листья мертвый Кочубей...

Следуя известным словам А. Пушкина «Над вымыслом слезами обольюсь», поэт в этом оригинальном стихотворении даёт волю авторской фантазии. Природа здесь выполняет роль развёрнутой художественной метафоры. Разнообразие художественных троп, образов и выразительных средств в поэзии А. Филатова
так велико, что о них трудно рассказать в одной статье. Эта неизученная сторона творчества поэта требует отдельного развернутого разговора.

Богат и разнообразен в поэзии А. Филатова словарный фонд, где много свежих, незатасканных слов из яркой лексики сельской провинции, а также удачных новых словообразований, творцом которых является сам поэт. И это тоже тема для отдельного большого разговора. Одним словом, поэзия А. Филатова, на мой взгляд, давно ждёт основательного, капитального, я бы сказал, академического изучения, исследования.

Я познакомился с Александром Филатовым в начале 60-х годов в пору его студенческой юности. Познакомил нас мой друг, а его учитель-педагог, доцент Белгородского пединститута Николай Грибанов, человек светлый, талантливый, влюбленный в стихи С. Есенина. Был Саша в ту пору отчаянно молод и красив. Особенно в ту первую встречу меня поразили его большие зеленоватые глаза: они искрились, лучились, смеялись. В них нетрудно было прочесть ум, доброту, энергию. Хочу сразу заметить одно примечательное обстоятельство по поводу Сашиных глаз: ни одна фотография с изображением поэта (а фотографий в семейном альбоме великое множество) не могла передать всю красоту и живость его глаз, хотя внешность поэта была, как говорится, очень даже фотогенична. Глазам на чёрно-белых фотографиях не хватало радужного блеска и живого обаяния.

Во время первой нашей встречи Саша держался довольно скромно даже, как мне показалось, несколько скованно, но с достоинством человека, знавшего себе цену. Встречались мы в пору его учебы в БПИ редко: то ли потому, что у обоих было много дел, то ли потому, что между нами была большая возрастная разница. Да и просто не было условий для встреч. А когда Филатов окончил институт, женился и уехал учительствовать в родное село Топлинку, я и вовсе потерял его из виду. Правда, время от времени мне напоминали о нём его стихи, которые я читал в разных белгородских газетах.

В середине 70-х годов мы снова стали встречаться на ежегодных областных творческих семинарах, литературных вечерах, писательских собраниях. Александр к этому времени повзрослел, возмужал, былая скованность прошла. Он легко общался не только со своими сверстниками, но и старшими по возрасту товарищами по перу. На творческих семинарах Саша был, пожалуй, самым активным участником: много и толково выступал, сам читал свои стихи. Надо сказать, что в эти годы, в силу своей открытости, общения, обаяния, таланта и ума к Филатову потянулись многие пишущие. Они встречались с ним в Белгороде, приезжали в Топлинку, писали ему письма. С этих лет и до самого ухода поэта из жизни двери в доме Филатовых не закрывались. Он умел говорить с людьми, умел спорить, доказывать, убеждать. За всем этим стояли (не боюсь сказать это слово) энциклопедические знания и талант поэта.

В первой половине 70-х годов в Воронеже вышла первая книга стихов А. Филатова. Книга яркая, самобытная, которая имела большой успех и у пишущих, и у читателей. За первой ласточкой в самом начале 80-х годов последовал второй сборник стихотворений поэта «Огни зовущие», который тоже получил высокую оценку у критики и любителей поэзии. В эти годы я встречался с Филатовым чаще, у нас сложились друг с другом неплохие, можно сказать, товарищеские отношения, но в дружбу эти отношения все-таки тогда не переросли. Видимо, мешал возрастной барьер: он дружил со своими сверстниками, — со своими.

В 1980 году на общем собрании писателей я был избран ответственным секретарём областной писательской организации. По долгу службы я стал встречаться с Филатовым систематически: и по поводу очередного творческого семинара, и рецензирования рукописей начинающих, и по поводу приёма поэта в Союз писателей. Когда приём в СП Александра Филатова подтвердил секретариат Правления Союза писателей СССР и прислал на его имя писательский билет, я отправился в Топлинку, чтобы вручить билет его владельцу.

Однако дома я Филатова не застал, жена Зинаида Владимировна сказала, что Филатов рыбачит на реке и взялась проводить к нему. Мы долго пробирались через речные камышовые заросли и когда вышли к глухому затону, я увидел небольшую лодку, а в ней поэта. Он сосредоточенно поправлял ушедшие в воду удочки. Поэт не очень-то обрадовался нашему приходу и новенькому писательскому билету. Он был настолько увлечён рыбалкой, настолько погрузился в природу, сливаясь с ней в одно целое, что всё другое для него ушло на второй план, потеряло всякий смысл. Я подумал тогда, что он действительно вольнолюбивый и преданный сын матушки-природы, что это и есть его естественный образ жизни.

После приёма поэта в Союз писателей Филатовы вскоре переехали в Белгород. Жильё им дали на Харьковской горе на улице Шаландина(совсем рядом с моим домом, настолько рядом, что я видел все три окна их квартиры. Особенно по вечерам, когда в них зажигался свет. Тот свет приглашал, зазывал, манил. Кого я только не встречал по вечерам в доме Филатовых! Пожилые, молодые и совсем юные литераторы, художники, музыканты, журналисты, ученые, учителя шли в гостеприимный дом Филатовых, чтобы пообщаться с его обаятельным хозяином, поговорить, поспорить, показать ему свои стихи, рассказы, выслушать его мнение, посоветоваться по самым разнообразным вопросам. И хозяин дома находил для каждого гостя время, одобрял, отвергал, спорил, но никогда не обижал, не разговаривал с гостем с высоты признанного поэта. Я тоже зачастил в дом Филатовых. И тоже по вечерам после работы. Постепенно мы подружились.

Филатов был не только талантливым поэтом, стихи которого я всегда с удовольствием читал и слушал, но и талантливым собеседником. У него были глубокие знания в любой области: литературы, философии, истории, политики, экологии, медицины. Бывший учитель, он говорил всегда основательно и аргументированно. Спорить с ним было трудно, потому что за его суждениями, как правило, стояли убедительные факты и доказательства.

Лично меня эти беседы с поэтом очень обогащали, часто заставляли задуматься, пересмотреть своё отношение к тому или иному явлению, произведению, писателю. Так, например, Филатов в ходе наших бесед помог мне значительно расширить мои познания в области мировой классической философии и художественной литературы, особенно зарубежной. Наши беседы затягивались до полуночи. Но время протекало незаметно и нам обоим было интересно и приятно. Я приходил домой, ложился спать, а мысли ещё были заняты недавним разговором с поэтом, не оставляли они меня и днём на работе.

Вечера с Филатовым заряжали меня надолго. Заряжали духовно. Хотелось жить, работать, творить. Я стал со временем замечать, что каждый вечер, когда зажигался свет в окнах квартиры Филатовых, меня неумолимо тянуло к поэту. Хотелось снова говорить, спорить, беседовать с талантливым своим современником, эрудитом, Мастером. И снова был вечер. И снова нам обоим было хорошо в его кабинете за чашкой чая среди тишины и книжных стеллажей говорить, слушать, молчать. Душе было в эти часы блаженно, спокойно, высоко...

Однако вечера с Филатовым внезапно оборвались: Филатовы получили новую квартиру далеко от моего дома. Сначала я очень тосковал по нашим вечерам, по встречам с поэтом: всё глядел и глядел, когда сгущались ранние сумерки на свет знакомых, но чужих теперь окон. А вскоре за этим неприятным событием пришла настоящая беда: Филатов, и без того часто болевший, тяжело занемог. Филатовы перестали принимать даже близких друзей. Последний раз тяжело больного Филатова я видел в связи с приездом в Белгород орловского поэта Николая Перовского, давнего друга Филатова. Мы собрались в кабинете поэта, немного поговорили, немного выпили. Саша держался мужественно, даже пытался шутить. Говорили о новых книгах, знакомых, поэзии. Прощались с поэтом по-мужски. Молча к неловко. И виновато: мы уже знали от жены диагноз его болезни, знали, что Саша обречён. Это был ещё один вечер с Филатовым. Последний. Прощальный. Совсем не похожий на радостные вечера на Шаландина.

Я перечитываю великолепные стихи Мастера и останавливаюсь на его щемяще-пророческой строчке:

Я не умер. Умер вечер.

Строка тревожит, волнует сердце, от неё ассоциативно наплывают на меня живые картины далёких теперь лет: осень, листопад, свет в доме на Шаландина, уютный кабинет поэта, сам поэт, книги, беседы, чай, стихи.

Я не умер. Умер вечер.

И действительно дух поэта не умер, он живёт в жене Зинаиде, сыне Александре, в маленькой внучке Анечке, в деревьях и цветах, которые поэт успел посадить на малой родине, в воспетых в его стихах Топлинских черноземных полях, по затонам и плавням Северского Донца, где поэт любил рыбачить. Об авторе как о живом, говорят друзья, земляки, школьники,

Я не умер. Умер вечер.

Он действительно не умер. Умерло время, в котором мы жили с Мастером, умерли наши с ним вечера.

На дворе двухтысячные года. 25 марта поэту исполнилось бы 60. В его рабочем кабинете всё так же, как и при его жизни, книжные стеллажи с книгами, установленными его рукой, письменный стол, а на столе бумага и его ручка. Кажется, он только что вышел и скоро вернётся. А вот и сам он... Ощущая лёгкий запах его сигареты, вижу его весёлые глаза, слышу его голос:

Я не умер. Умер вечер.

Здравствуй, Саша! С днём рожденья, дорогой поэт!

2003

Следующие материалы:

Предыдущие материалы:

<< НазадВперёд >>

У Вас недостаточно прав для публикации комментария