РЕСТАВРАТОРЫ. Рассказ.

Автор: Александр ФИЛАТОВ

     Раннее солнце вскользь резануло лучами утренний воздух. В низких местах пищали комары, а на проводах и сарайных коньках сидели напыженные ласточки, изредка высвистывая то ли робость, то ли жалобу.
     Газик остановился возле церквушки. Из него вывалились три человека, одетые в хлопчатобумажные пиджаки и такие же штаны, заправленные в кирзовые сапоги.
     Не показываясь из машины, четвёртый сказал, чтоб они тут дожидались »ахрейщика», который и будет у них за старшего. Потом газик буксанул на росяной траве, чертыхнулся трубным выхлопом, и голова из приоткрытой дверцы крикнула:
      — Да смотрите мне, аглоеды! Он ещё мальчишка! Только того — обидьте, я вас тогда-а-а...
      Трое вышедших сели на кучку щебёнки, закурили. Старший поглядел на часы, барабаня по стеклу кургузыми пальцами.
      — Что-то нет нашего ахрейщика, что-то медлит начальство, — сказал другой, хрустя сапогами по гравию.
      — Придет, сядь и не маячь! — проговорил старший.
      — Раз так, дреману пока, — сказал третий, скрючился и влез головой поглубже в кепку.
      — Что дремать, кажись, идёт. Вон там! Руками размахался... Ну-ка, глянь — у тебя глаза позорче будут!
       Через минуту-другую подошел тот, кого они ждали — молодой человек лет двадцати, с бледным лицом и совершенно синими глазами. Поздоровался тихо, почти одними губами.
      — А зовут меня Южин Володя, — спохватился он после паузы.
      — Так ты художник, что ль? — спросил тот, что собирался дремануть.
       — Да, то есть... ну да... -— так же тихо, но взволнованно сказал Володя.
       — Так-так, — заговорил старший. — Оно, мы и подумали, что... Глаза у тебя печальные какие-сь! Да ты нас, паря, не бойся! Нас председатель только что привёз, чтобы всё осмотрели... Если подойдет, пондравится, значит, и рештак погоним. Мы — пристенские, слыхал, может? Москали... Всю жизнь — по найму. И плотники мы, и по камню можем, а больше — верхолазы... Вроде и колхозные, а вот всё — по найму. Да у нас все такие — село мастеровое, по всей округе на виду... Вот это — Гришка, — сказал он и указал на темного и кудрявого мужика. Вот это — Федя, а я, выходит, тоже — Федя...
      — Вы когда-нибудь работали с реставраторами? — осторожно перебил Федю-старшего Володя.
       — Приходилось, но редко. Мы заявили об этом вашему председателю. Мы так и сказали ему, что, мол, церквей этих до чёрта поломали, а вот не слыхали, чтоб их, как это ты сказал?..

     — Реставрировали!
     — Вот, вот! Это самое... стервировали...
     — Да ты не горюй! — выкрикнул Гришка и дернул Володю за рукав. — Чего с лица сменился? Не этого, так другого переделывали столько, что лопатки зудят.
       — Ты вот скажи лучше нам: зачем эту хреновину решили справлять, иль служить будут, а? — вмешался Федя-младший.
      — Это что ж. опять господи помилуй, отче... иже еси на небеси?..

       Все коротко хохотнули, словно ось ржавую провернули, и дружно так, словно спелись в хоре, и нудно так.
     — Видите ли! — вскрикнул Володя и продолжал тише, будто на семинарских занятиях. — Эта церковь своего рода — памятник истории. По предположению её заложили в честь похода царя Петра на Азов...
      — Неужели в честь Петра? — усомнился Федя-младший.
      — Я сказал — по предположению! Но если всмотритесь внимательно, то заметите, что церковь построена настоящим мастером, большим зодчим... Её необыкновенная простота и лёгкость говорят об этом...
      Федя-младший глянул на эту самую простоту и лёгкость, стал в позу, будто приподнять собирался церковь, но про себя отметил, что пупок развяжется, отвернулся и смачно сплюнул. Гришка никак и ни на что не отреагировал, а Федя-старший подумал: мастак говорить этот художник, но проверим в деле. И всё же от волнения сунул в рот папиросу мундштуком наружу.
       Но Володя не слышал и не видел ни того, ни другого, ни пятого, ни сотого — он был рад, что его слушают, по крайней мере, так казалось ему, и он напирал и напирал:
     — Да вы вглядитесь только! Какое счастье выпало Редким Дворам! Вглядитесь — вот оно! Ну, во-первых, на границе с Малороссией, — это он специально ввернул, хоть и не очень заметил, — никогда не ставили церквей в такой дали от жилищ! Так что этот факт сам по себе говорит поздним исследователям, что задача зодчего состояла в том, чтобы создать сооружение не культового, но монументального назначения! Этот единственный купол — венчающий здание — гораздо больший, чем принято на южной границе Руси. Декоративное убранство узкого пояса на стыке со вторым ярусом... И полное отстутствие его в остальной части стен...
     — Слышь, паря! — перебил его Федя-младший, а потом уж и Федя-старший вмешался: — Да, парень! Ты художник, оно тебе, может, и интересно! Хоть, если по правде, и мне интересно! Но в другой раз, после шабаша как-нибудь. Объясни нам лучше, как сторговаться, но не продешевить. Вот если ремонт сельсовета там или клуба — тогда ясно, а тут дело для нас новое и без растолкования — нельзя...
      Володя задумался. Молодость была прекрасна, а потому и бесценна! Стоимости, прибыли, деньги... Что-то слышал он на занятиях по политэкономии... А так всё были — трояки, рубли, полтинники, стипендия, переводы, ничтожные заработки в горрекламе... Ах, да! Вот мать — еле сводила концы с концами... У неё высшее понятие богатства... Вовочке — костюм, Вовочке — брюки, Вовочке— заграничную куртку... И еще Нюрка — дымчатая корова. Десяток кур... Боже мой! Да и эти люди — два Феди и Гришка... Конечно же, им нужно заработать, им, мастеровым, жить нужно! Да и ему, Володьке Южину... Вот и у Лизы осенью день рождения. И Нюрке надо сена купить!.. Но он-то — ничего, сойдёт, как будет, как получится! А вот они — пристенские мужики — им церковь, что любое земное дело — мост, баня, сельсовет, клуб — да мало ли ещё чего...
      — А как вы зарабатывали в других местах? — выйдя из раздумий, спросил он у Феди-старшего.
      — Ну, это когда как! Бывало и по пятьсот выгоняли, бывало и сотне радовались. Но, ей-бо, это когда заколбасишь надолго! А то ещё гад попадётся — сам, дескать, на полутора сотнях сижу, а не вам чета! Начальство, скажу тебе, народ капризный. Да ты, Володимир, главное усеки: работаем мы от солнца до солнца, две смены, значит. И на том стой, как договор писать зачнём. Две смены в сутки — отсель и заработки наши!..
— Я вас понял, — сказал Володя, медленно отходя. — Я подумаю хорошо и скажу. А теперь посмотрим, а?

       Он подошел к двери колокольни и услышал, как Гришка говорил, что нечего с ним советоваться; сразу видно, что он хоть и художник, а лопух и лучше дяде Хведе взяться за договор, чтоб не проторговаться, на что Федя-старший отвечал, что он не против, но вот председатель поставил главным не его, а этого, хоть и лопуха, а всё-таки художника...
      Володя ничуть не обижался и на то, что лопух, и на то, что художник всё-таки... Он отпер дверь. Поманил рукой. И они вчетвером поднялись по каменной лестнице, пахнущей стариной и застоялым подвалом.
     Крыша галереи, соединяющая колокольню с основным зданием, была еще крепка и требовала мало ремонта — очистки да покраски; стены же церкви в верхнем ярусе особенно были изранены последней войной. Местами и теперь торчали ржавленные пули и осколки, кое-где обвалилась штукатурка, обнажая красный кирпич.
     — Так, говоришь, при Петре строили? — крикнул Федя-младший, сбрасывая сверху пятое или шестое птичье гнездо.
     Эхо глухо билось в нижнем проёме и повторяло вопрос.
     — По предположению, при Петре! — кричал Володя и прислушивался к голосу.

       В сущности, при Петре ли, при Екатерине либо при Распутине — этого никто не знал. И Володя не помнил теперь: придумал ли он всё сам, или рассказал ему об этом дед Матвей, который знал всё и судил обо всём... Но именно с мыслью о церкви из петровских времен стремился Володя к своему альфрейному ремеслу, а когда поступил в художественное училище, во всякий свой приезд к матери обивал пороги сельсовета, упрашивая председателя отремонтировать церковь и создать хотя бы народный музей. Первое время председатель и слушать не хотел, но будущий реставратор так красиво рассказывал ему о Третьякове и «Третьяковке», так рисовал ему славу его, будущего покровителя старины, так доказывал, что страна ещё не знает случая, чтобы реставрацией занимался сельсовет, что председатель, наконец, почти согласился.
       Переговорив где надо, посоветовавшись с кем надо и получив инструкцию относительно антирелигиозного оформления реставрационного момента, сельской тотчас послал письмо Южину. И Володя, жадно прочитав его, стал подыскивать «своих ребят». Таких оказалось хоть пруд пруди, правда, не из старшекурсников — те с ходу усекли химеру — они же предпочитали «верное дело». Но когда был сдан последний экзамен, трое «зелёных», кого он выбрал и в ком видел Рублевых и Дионисиев, обещая им в течение лета парное молоко и душистый сеновал, отказались по разным уважительным причинам.
      Однако председатель, предвкушая славу, уже сам нашёл помощников. И вот теперь они, его помощники, вместе с «ахрейщиком» ползали сначала по каменным, а потом и по дубовым лестницам.
      Окончив осмотр стен, крыши галереи, купола, все сошли вниз и стали кружком.
     — Так что надумал, художник? — спросил Федя-старший.
      — Думаю, за два месяца управимся, значит — по тысяче хватит? — в свою очередь спросил Володя.
      — Это что ж, и у нутрях делать? — выкрикнул Федя-младший.—Так мы не будем, мы только по верхам...
    — Нет, внутри не будем — это дело будущего...
      — Как хочешь, художник, а по тыще — мало! Для круглого счёта — пять тыщ-щ! И мы согласны! — заключил Гришка.
      — Как хотите! Но это дорого. А четыре — тоже круглый счёт.
      — От, чудик гороховый! Ты ничего не понял! Круглый — это когда тыща чистая. Так ведь гады — подоходный сдерут... От, чудик, ну и, чудик! Ещё и на прожитьё — иль не знаешь! Гадство! Ну, скажу я вам, главный...

       Володя не стал слушать. Лицо зарделось и слегка исказилось. Он хотел сказать, что нельзя так хапать, что он согласен работать за сотню, а то и бесплатно... Да если надо стипендию отдаст свою! И не потому что лопух! И какой он — лопух? Эта церковь, действительно, из петровских времен, а если и нет — всё равно! Через сотню лет, через две сотни — всё станет из петровских!.. А они сами разберутся с договором, с деньгами — не его дело! Он будет восстанавливать этот храм не только от солнца и до солнца, но и... Если понадобится, и после солнца будет, с подсветкой будет, когда они спать лягут — будет...
    Видя замешательство и волнение художника, Федя-старший подошёл вплотную и потрогал его за плечо, как бы сына потрогал, и сказал настоятельно;
      — Ты, сынок, бери сколько дают! А к тому, что дают, своё прибавляй. Мы люди маленькие, возами не возим. Но на горб клади не в натрусочку, а лишь бы грыжи не нажил... Они не из своего кармана дают. Тут интерес — интересом, только на одном интересе не прокормишься. Ишь, чудак, закраснел как! Ну, ладно! Мы не обидим! На нас положись — мы лучше это обтяпаем...

     Начали ставить леса. Рештак был заводской — работалось легко. К обеду одна стена колокольни была готова к работе, оставалось лишь для страховки установить упоры.
     В полдень начался перекур на обед. Володя хотел идти к матери, но его остановили, так как с минуты на минуту должен был появиться заказчик.
     И действительно, вскоре примчался утренний «газик», разбрасывая перетёртую пыль.
     — Ну и? — здороваясь за руку с «ахрейщиком», спросил председатель. — Ого! Уже не только столковались, но и... Молодцы! Вот только звезду не забудьте вместо креста!.. Пока только! Временно! Уберём, уберём со временем, дорогой мой художник! А иначе, что народ подумает? Прямо на колокольне присобачьте, повыше... А то знаете, писать начнут — а там уж истолкуют, будьте уверены... И на чём остановились? — вдруг резко и неожиданно задал он вопрос Феде-старшему.
      — Пять с половиной! — уверенно ответил тот.
      — Помилуй! — воскликнул председатель и в шутку перекрестился, глядя на церковь. — Это ж грабёж среди бела дня — и Бог тому свидетель.
      — Меньше не стоит! — сказал Гришка. — И так по-свойски берем! Да и раньше морозов не кончим.
      — Четыре! — сказал председатель.
      А Володя до того обрадовался, что едва не крикнул, чтобы соглашались немедленно, иначе всё может расстроиться — и тогда будет плохо. Но не успел он крикнуть, зато заорал не своим голосом Гришка:
     — Э, не, председатель! Это ж тебе не коровник! Глянь, верхотура какая! Если я оттуда ляпнусь, то от меня мало что останется. А ты не станешь кормить моих мурзиков... Вот тебе... А не четыре, понял! Берись сам — и крапай! А я домой, понял? — и уже мягче добавил: — Самое малое — пять и людской прокорм с магарычом! По рукам?..

       Они торговались долго, доказывая, как это сложно и трудно реставрировать, причём слово «реставрировать» называли не иначе, как «как это», доказывая, что вот они промучились в Харькове над такой же церковью... Но там отвалили десять тысяч! Правда, там они лишку хватили. Но так то — с попов! А тут всё по совести, потому что знают с кого берут... да и вообще они за искусство, тем более — народное — поэтому и берут половину. А ещё они делали где-то за Марефой и за Курском тоже церкви с двумя «кумполами», так к десяти по договору опять же попы накинули в виде премии две тыщи... Потом ещё... и ещё...
      Володя слушал и дрожал всем телом, радовался, словно дитя: они-то умеют! Они всё умеют, а он — ничего пока... Счастье-то, счастье! Ну что он без них? С чего бы начинал? Как бы начинал? Нет, нет! Он родился под звездой, самой счастливой, самой удачливой! Он — Володька Южин... А что торгуются — это даже хорошо! Они знают себе цену. Вот они — русские самородки! Разве б подумал, что вот Гришка, с виду такой придурковатый, настоящий мастер! Ах, как глупо! Как глупо он пытался им объяснить — что значит эта церковь! Да он — просто мальчишка, студентишка — тьфу! Пёрышко! А они — и в Харькове, и за Марефой, и за Курском! Они — крылья, а он лишь пёрышко! Дунь — и улетит по ветру...
      Наконец сели писать договор на председательской сумке, сторговались за пять, а «потом — поглядим...»
     — Плакали мои денежки! — стонал Гришка. — Так и баба выгонит к чёртовой матери. Пастухи больше зарабатывают, пастухи несчастные — и те больше. А тяжелее кнута — ничего не поднимают. Вот как ценят у нас мастеров...
— К хренам собачьим! — вторил ему Федя-младший. — Последний год! По-людски не поживёшь. Надорвался уже — жинка подгуливает... А что? И подгуливает... Кому нужен мужик надорванный, а? Не-не! Последний год!
     Лицо его сделалось печальным, и настоящие слёзы на глаза навернулись.

       Председатель был спокоен. И, как показалось Володе, посмеивался даже. Да как он смеет? И в Харькове, и за Курском — а там умеют оценить!
     — Вот вам задаток, сказал он наконец. — Это на прожитье. Пока по четвертной! Но смотрите мне, без баловства! Квартиру к вечеру подыщу. И крикнул уже шофёру. — Тащи звезду! Да не погни...
       Володя глядел влюбленными глазами на обоих Федоров и на Гришку, обиженных председателем и таких горестных теперь, и ему захотелось начать скорее работу; ему хотелось, чтобы они увидели даже, что он ничего-то и не умеет, а больше хотелось, чтобы ему подскзали, учили его. Он так думал и не мог оторвать глаз от них, которых бы принял в городе за пьяноту и вообще — бездельников, а то и уголовников. Он страшно раскаивался в том, что мог бы так подумать... Боже мой!
      — Надо обмыть! — неожиданно перебил его мысли Гришка.
      — Какого чёрта молчал? Поумней надо быть, пентюх...
      — Вы сами согласились. Я-то не очень понимаю... в этом! — шепнул Володя растерянно.
       — Не понимаю, не понимаю! — передразнил Гришка.
      — Подь от него, — сказал Федя-старший, — не корячься! Не перед председателем, понял?

      За водкой далеко бежать не пришлось. Тут же, прямо у дороги, стояла забегаловка, бывшее придорожное кафе, потом бывший придорожный ресторанчик, теперь придорожная столовка, торгующая спиртным только на вынос. Обернулся туда и обратно Гришка как нельзя быстро.
       Погалдев малость, засели в тени, накромсали хлеба и колбасы, как умели, разложили, расставили, что на лопухи, что на носовые платки. Приняли за гривенник в водоносы шустрого пацана. Toт мигом принёс полведра воды, и всё началось.
       Володя долго отказывался выпить, но его убедили в конце концов: какой же мастер не пьет?.. Как не обмыть «тухлое дело».. Может брезгуешь — с мужиками? Так сразу скажи... и так далее.
     Председателю было попроще. Он сослался на печень и на «мы своё отпили», но, подмигнув Володе, ввернул про «любимого русского поэта», писавшего вот такие стишки! В кабаке. И смотал удочки... Пили за предстоящую работу и договор, пили за Петра Великого, за придурка-председателя и и за то, как они обвели его вокруг пальца...
   — Заколбасили! — вспомнил Володя слова Феди-старшего, но начал пить второй стакан, раз пил любимый русский поэт, раз пьют вот они — народные самородки — да и за кого? За самого Петра Великого!
      — Куда ты? — кричал Гришка и ловил за рукав Федю-младшего.
      — Отстань! Я по малой нужде! — отбивался тот.
      — Иди, иди! Да подальше... Приспичило! Дур-р-рак! Покачиваясь, Федя-младший подошёл вплотную к стенке и упал на колени.
     — Ребята! — шептал Володя. — Вы представляете себе, кто мы такие? Тысячи туристов, нет, десятки тысяч! Может, иностранцы, а? Чёрт, голова кружится... Федя! Дядя Федя! Я хочу тебя обнять! Я всех вас хочу обнять! Вы все — маэстры! С большой, вот с такой буквы! Что бы я без вас?.. Тьфу — и улетел, как пёрышко! Я признаюсь вам: я — студентишка и ничего не умею. Хоть и с рисунком у меня хорошо, и с композицией — здорово! У меня отлично все... И с лепкой тоже, но у меня нет практики... Я хочу вас обнять, поцеловать хочу!
      — Гришка! — икая, кричал Федя-младший. — Сюда! Что я тут нашёл! Слухайте: я читаю... «Повернёмся к церкви задом всем попам назло и гадам! Гаша и Степан — члены ячейки».
       — Это же надо, шельмецы! — прошипел Федя-старший и попытался встать. — Это что ж — тоже наши поэты написали, а?
       — Поэты! — стонал Гришка. — Теперь все — поэты и художники! К-хе!
      — А я боялся, что у нас ничего не получится, — говорил Володя, перебивая Гришку, — боялся я, что не получится у нас. У меня нет практики, Гриша, понимаешь, практики... А так я могу. Веришь? Да ты не отворачивайся. Скажи только честно, веришь, что я — художник? Я могу и тебя написать. Запросто! Хоть сейчас. Пацан! Эй, Пашка! Беги ко мне домой — там в чемоданчике у меня пастель и бумага! Тащи сюда... Ты, Гриша, родился для портрета! У тебя лицо одухотворённое, у тебя — глубина души...
     — Нет, — кричал Гришка. — Поперва споём мою любимую. Ты знаешь мою любимую? Не знаешь! Вам, учёным-печёным, подавай всякие фигли-мигли!
      — Ты, сынок, не сумлевайся в нас, — еле ворочая языком, говорил Федя-старший, — не сумлевайся только... Я сразу тебя пондравил! Ты, главное, нами руководи, а мы за тобой — хоть на церкву, хоть в воду... Главное, чтоб руководить нами. А так — мы и по камню можем, и по дереву можем. Мы по всему — можем! Вот соберёмся, бывало, пилить... Кто за мной угонится! За мной — никто не угонится. А почему? Да потому, что тут всё дело в пиле. Сноровка — тоже нужна! Но главное — в пиле! Возмешь её, а она — жик, жик, жик! И ещё, сынок, ты мне сразу пондравился. Выбирай бревно потоньше... Всё дело в погонных метрах... А церковь эта —дрянь, пустое место! С этим завязывать надо... Сезон такой, другого ничего не подвернулось... Плесни-ка мне чуток ещё. Я забыл выпить за этого, как его?..
      — Какие бревна? — шёпотом спросил Володя. — Ах, о чем это — я? Чёрт меня возьми! Так голова кружится... Какие брёвна? Какая пила?
      — Ты, художник, держись за него! — кричал Федя-младший и тряс Володю. — Он нас с собой вот с такусеньких возит. Где мы только не работали и коровники делали, и сельсоветы ремонтировали... Не веришь? Гадство! Спроси у Гриши! А это — так, дрянь одна. Да ещё такая верхотура... Мы и по штукатурному делу можем. Я вот думаю — эти финтиклюшки срубим и ромненько сделаем, чтоб красивше было... Ты за него держись. Он хоть и простой человек, а держись за него! Мужик что надо! Не обдурит! А тебя он полюбил... Вижу, меня не проведёшь... Извёстку — к едрёной матери, цементом заделаем, зубами не отгрызешь... Как думаешь?
— Никакого цемента не будет! — страшно зашептал Володя.

       И вдруг почувствовал, что оседает, что под щекой прохладная земля. И стало хорошо-прехорошо! Вокруг толпились соборы с холодными и золотыми маковками, проплывали сокурсники и справлялись осторожно: «Неужели Володька Южин с этой пьянью сделал всё это? Ай да Володька! В Москву теперь заберут, непременно заберут...»
       Потом всё стало уходить, уплывать, улетать. Снова закружилась голова, сделалось дурно, так дурно, что будто перед смертью — дурно! Что будто проглотил он это дурное, наверное, паука такого! У них когда-то паука корова проглотила и издохла... Он попытался встать, но почти задохнулся, что-то хрипело в горле и хлюпало в животе — всё это было отвратительно и мокро, и тошнило от этого ещё больше...
      Очнулся он от каких-то голосов, незнакомых и звонких. Приоткрыл глаз. Сперва один. Подумал, что видит, хорошо! Детишек видит. И бабу с козой видит! И реставраторов видит: они сидят — жалкие и помятые — а солнце уже в затылки смотрит...
     — Проснулся? — спросил Федя-старший. — Будили, будили... Ну, и спишь же ты, думали и помрёшь. Давай, Гришка, доставай! Проснулся наш начальник, художник, говорю, проснулся.
      — Пускай хоть лопухом морду вытрет, глядеть не могу — на ригу тянет, — бормотал Гришка.

      Володя быстро умылся и сел поближе к мужикам. И в друг почему-то не захотелось ему обнимать их. Почему это так? Почему? Ах, вон что! Что это они ему говорили о бревнах? Спросить? Нет, они теперь ничего не скажут. «Мы и по камню и по дереву ... финтиклюшки срубим... ромненько сделаем, чтоб красивше...» — вспомнилось ему.
      Наконец пацан принёс хлеб и новый гривенник получил.
      — Опохмелишься, художник?— наливая спросил Гришка.
      — Нет! — крикнул Володя.
      И вдруг понял, всё понял... Ой-ой! Всё вспомнил, всё! Конечно же им церковь — что всякое земное дело — коровник, баня, клуб... Это преступно! Финтиклюшки срубим... Цементом — зубами не отгрызёшь... Нельзя. Так нельзя — преступно! Найти председателя! Немедленно. Они уничтожат... Лепку, карнизы. Немедленно! У них — межсезонье, все сенокосом заняты, до ремонтов ли? А они шабашники... Межсезонье...
       Коза подошла вплотную. И баба — следом. И Володьке стакан протягивают! Он хочет крикнуть — нет! А тут баба, как назло:
    — Бесстыжие! Нашли место, где пить... Обблевали всё! Бесстыжие! Хамы-ы-ы! А Володька-то! Володька-то — тихоня... А ещё говорят — на художника учится... Бесстыжие... Сявота! Нет на вас силы... Згиньте, чудищи!
      Но почему-то сгинула она сама. Сгинула вместе с козой, когда сказал ей Гришка на своём языке: «Сгинь!».
     — Теперь мою любимую! Шабаш сегодня, художник! Пить будем и гулять будем, а смерть придёт — помирать будем... Пей, ахрейщик, пока я щедрый...
      Володя думал, что он уйдет домой, к матери, расскажет ей всё. Но он вспомнил, что давно перестал ей рассказывать о делах своих... А в кармане лежала двадцатка и студенческий билет... Надо немедленно уезжать — к ребятам, в стройотряд! А маме он напишет потом... Рубашку сейчас застирает в ручье, проходить ведь мимо, если идти на станцию! А маме потом... Она поймет всё — простит... Он отошёл далеко, уже и рубашку застирал. А за ним, как хвост волочилась, волочилась Гришкина любимая: «Я люблю тебя, жисть...» И долго так, и тоскливо.

1976

____________________________________________________________________________
ПОСТОВОЙ:
Блочные КТП – это комплектные трансформаторные подстанции, в которые вмонтирован один или два силовых трансформатора. Блочные КТП могут устанавливаться как в один ряд, так и в два ряда.

____________________________________________________________________________

Добавить материал