ИМЯ РОДИНЫ — ТОПЛИНКА

Автор: Павел МЕЛЕХИН

Публикуется по рукописи

Александр Филатов. —

Огни зовущие. Центрально-Чернозёмное книжное издательство. 1980

Известная мудрость гласит: хочешь понять поэта — посети его родину. У меня как-то наоборот получается: сперва доводится видеть тот или иной край, а через несколько лет у книжной витрины вдруг встречаешься с его певцом.

Под Белгородом, на Северном Донце, я побывал впервые лет тринадцать назад. Вместе с писателем Орестом Мальцевым, усталым и безнадёжно больным к тому времени, мы остановились у дорожного знака с милой, завитушками похожей на славянскую вязь, надписью указателя: «Топлинка».

— Швейцария, — кивнул головой на придорожные кленово-лиственные леса, просвеченные березничками да ельничками оттенённые, Мальцев.

Я промолчал, не согласившись: заальпийские просторы все открыточные, там, верно, деревья по-немецки все пронумерованные и научно подстриженные. А тут веяло былинным первородством, дебрями, недоступными даже самому заядлому ягоднику или грибнику. Голубая лента Северного Донца, еще не отравленного стоками, живописно вплеталась в зеленокудрое буйство поречья и казалась финишной, которой вот-вот коснётся загнанной грудью наша отечественная, всё ускоряющаяся история.

— Любопытно, откуда название села пошло, — стал гадать я.
— От «топлёного молока», — улыбнулся Мальцев.
— А может от леса, от «топлива», — продолжал я нашу этимологическую игру.
— А что, если от утопленника? — мрачнее улыбнулся писатель.

Так мы и не пришли к глубинному единому знаменателю всех оттенков смысла, вложенного первопереселенцами края в это нежное и парное название — Топлинка.

И вот новая встреча с Топлинкой, уже не опоясанной Северным Донцом, а как бы вынесенной на свет божий светлым и звонким ручейком поэзии, выбивающимся из сердца Александра Филатова, земляка и сына её.

Его сборник открывается «Приглашением» — символом не только исконно русского радушия, но и внутреннего лирического убеждения, что красоты, возле которой просит нас погостить поэт, без доброты на Руси не бывает.

Сойдите вы в моем краю
С подножки скучного вагона,
Я вас водою напою —
Водой из чистого затона.

И поведу в дубовый лес,
Где нет ни юга, ни востока,
Где дремлет вечность одиноко,
Касаясь кронами небес.

И через поле поведу,
Пока не кончится дорога.
Потом лепешкой на меду
Нас встретит мама у порога.

При такой доброте, которой дышит стихотворение, и «одиноко дремлющей вечности» не столь одиноко, ибо мы, люди, наполняем и согреваем её токами сердца, влюблённого в этот край, приютивший саму её в дубовых кронах,

Филатов философичен не столько в лирике, сколько в стихах-монологах. Один из них «Баллада о Топлинке» как бы выявляет социальную родословную края в историческом контексте становления всей нашей большой Родины.

Не знаю я, не ведаю начала
Того села, где дом мой и жена, —

простодушно восклицает поэт. Но блоковская вера «в начала и концы» подвигает его рассекать остриём пера эпохи, отшумевшие над лесами Топлинки, не страшась обнажить и мрачные напластавания, политые кровью и слезами народными. «Баллада» не даёт ещё квитэссенции исторического среза времен, в которых выстояла и расцвела родная благодатная земля. Поэт достигает этой квитэссенции совсем в другом, вроде бы полемически заострённом стихотворении, далеко отстоящем в сборнике от «Баллады», но и в то же время как бы завершающем её. Имею в виду «Ответ Л. П.»:

Я согласен, что слава — Родина,
Доброта наша русская — Родина,
И что блеск боевого ордена —
Это тоже святая Родина. —
Но слеза — это тоже Родина,
И беда — это тоже Родина,
По слезам было столько пройдено
И беде было столько отдано

Неоднозначность, неодномерность поэтического взгляда — верный признак того, что Александр Филатов вступает в пору своей зрелости, не обременённую суетливостью самоутверждения. Отсюда его пристальное внимание к любой неповторимой «малости бытия», всего того, что с человеком и с чем человек — прощается в жизни.

Уже подъехал экскаватор,
Уже бульдозер подкатил,
И хата смотрит виновато
Дырою чёрной меж стропил.

Какая техника нависла
Над нею тяжестью стальной,
Над этой крышею осклизлой,
И над стеною лубяной.

А было, было же когда-то.
Пришел мужик. Топор принёс.
Срубил. И выпил. И остаток,
Подумав, выплеснул на тёс!

Казалось, радоваться б надо повсеместному вытеснению ветхих изб коттеджами да многоэтажками. Ан нет, нельзя приказать сердцу, сызмальства воспитанному в уважении к делу рук человеческих, захлёбываться от восторга на этой «экскаватарно-бульдозерной тризне». И потому лирическая грусть поэта «по стене лубяной», его неподдельное удивление тому, что «...было, было же когда-то» как нельзя лучше выражает здоровую нравственную основу его творчества, тяготеющего к классической традиции.

Светом доброты, на которую так щедра белгородская лесостепь, повеяло на меня от филатовских стихов — «Предчувствую тепло и с ним цветы», «Осенью», «Полевой обед», «Уже деревня на покое», «К дороге жмётся жёлтая листва», «Свет калиновый в лесу», «Приснится лошадь», «То ль было лето укорочено» и ряд других.

За кровную (непритязательную, а, следовательно, истинную) любовь к своей малой родине как-то прощаешь автору забавные моменты его творческого роста, который я объясняю неповоротливостью наших издательств, приурочивающих многолетний выпуск первой книги поэта к его тридцати-, а то и сорокалетию. Речь вот о чём. Привыкнув к тем или иным юношеским строкам автора, издатели неохотно расстаются с ними, даже если поэт другими стихами перерос первоначальные опыты. Именно подобным обстоятельством вызвано присутствие в сборнике «стихов о стихах», где Филатов с упорством, достойным лучшего применения, повторяет, что он — поэт. Например, отмеченное выше «Приглашение» заканчивается несколько амбиционным обещанием:

И будет день. И будет вечер.
И будут новые стихи.

Налёт наивного апломба, долженствующего подчеркнуть отличие лирического героя Филатова от обыкновенного смертного, проступает и в ещё нескольких произведениях, в целом звучащих серьезно и сердечно.

Последняя отмеченная мною лирическая миниатюра «То ль лето было укорочено», полная тревоги за село Топлинку, за его ближнюю и отдаленную перспективу. Тревога эта не праздная, а можно сказать, вещая.

Как мне недавно сообщили, Топлинка со всей прилегающей к ней «мальцевской Швейцарией» подлежит затоплению — здесь решено соорудить водохранилище для утоления растущей жажды промышленного Белгорода.

Кто знает, может быть, предки наши, давшие название селу, как мудрые лесные волхвы, самим именем его предугадали судьбу Топлинки? Кто знает?..

Москва, Пушкино-1

Следующие материалы:

Предыдущие материалы:

<< НазадВперёд >>

У Вас недостаточно прав для публикации комментария