ОБ АЛЕКСАНДРЕ ФИЛАТОВЕ

Автор: Алексей КРИВЦОВ

Газета «Знамя» от 5,19,26 сентября, 3 октября 1998 года

1.

Мне посчастливилось встречаться с Александром Константиновичем Филатовым. У меня с ним сложились тёплые взаимоотношения. И это, можно сказать, с первого нашего знакомства. И так было до последних дней его жизни.

Попытаюсь рассказать о Филатове как о человеке, личности и, конечно же, поэте. Итак всё по порядку.

В январе 1977 года в Доме отдыха «Красиво» проходил областной творческий семинар молодых литераторов. Для меня он был первым, так, как я стал писать стихи в зрелые годы. И, естественно, еще мало кого знал из прибывших. Правда, с Чернухиным Игорем Андреевичем я был знаком и незадолго перед поездкой на семинар начал посещать литературную студию «Современник», возглавляемую им. Он, собственно, и пригласил меня приехать в «Красиво», заверив, что это будет полезно.

Обстановка на семинаре была рабочая, напряжённая. Секцию поэзии вели Игорь Чернухин, Владимир Михалёв и Константин Мамонтов. Шёл разбор рукописей, представленных на обсуждение. Я прислушивался к выступлениям каждого, стараясь что-нибудь найти новое для себя. Многое тогда я увидел полезного в замечаниях по стихам, как со стороны руководителей, так и самих участников семинара.

И тут моё внимание привлёк молодой мужчина своею наибольшей активностью, с необыкновенно приятной внешностью. Он внимательно и вдумчиво подходил к рукописям, отыскивая наиболее удачные строчки и стихотворения в целом.

Говорил и о слабых местах в стихах строго, конкретно, не прижимая при этом автора. Его слегка смугловатое лицо оттеняли густые черные волосы, откинутые назад. А прямой и открытый взгляд и какая-то особая тёплая улыбка, часто сопровождавшаяся весёлым и непринуждённым смехом, внушали доверие и притягивали собеседника.

Это был Александр Константинович Филатов. Все же звали его больше Сашей, или Саней. И это было уважительно, просто, по-товарищески. Я скоро понял, что по другому здесь и не могло быть. Да и сам он был со всеми одинаково внимателен и добр, ничем не возвышаясь ни перед кем. Я прежде уже слышал о нём как о талантливом поэте. Теперь увидел своими глазами. Увидел тут же, рядом, и костыли, огорчившие меня, но всё ещё не придал той трагической значимости, скрывавшейся за ними. Не знал, как непостижимо трудно было ему передвигаться даже с помощью их. Убедился в этом, когда нам предложили продолжить занятия на втором этаже. Саше Филатову помогли товарищи подняться туда.

Там же, во дворе, в обеденный перерыв, возвращаясь из столовой, я увидел Сашу с гитарой в руках. Вокруг собралась молодежь — поклонники его стихов. Едва он пропел какую-то разудалую песенку, я слышал только концовку её, как тут же раздалось:
— Ещё, Саша! Ну, спой ещё что-нибудь!..

И Саша, привычно, с каким-то азартом, перебирая струны, охотно выполнял просьбы друзей: пел негромким голосом молодо и задорно. Около здания стоял белый, как и мой, «Запорожец» с ручным управлением. На нём Саша Филатов и приехал. После он будет всё реже соприкасаться со своим транспортом. И на это будут причины. «Запорожец», требующий ремонта, больше будет находиться в гараже. Но это будет потом. А пока Саша сам лично водил автомобиль.

Когда мы вновь собрались в помещении, но ещё не приступили к своей работе, я подошёл к Филатову. Мне не терпелось поближе познакомиться с ним, но я все ещё никак не решался. Хотелось узнать его мнение о моём стихотворении «На Прохоровском поле», которое было напечатано в газете «Ленинская смена» как раз в дни прохождения семинара. Филатов предложил свободный рядом стул и, прикурив сигаретку, взял у меня газету. Подчас его отвлекали подходившие друзья, но он, всё же, не выпуская из рук газеты и после некоторого раздумья и глубоких затяжек вдруг произнёс:
— А что? Я ничего худого не вижу. Мне лично нравятся стихи. Вы же воевали и это чувствуется...

Так мы познакомились. Я попросил у него книжечку «Струна», только что вышедшую в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве в Воронеже. Он обещал подарить вместе с автографом. Мы обменялись адресами. Филатов пригласил меня приехать к нему. В его родное село Топлинку.
— Летом у нас прекрасно, — сказал он. — Вы не пожалеете потом.

Филатов исполнил своё обещание и прислал по почте книжечку «Струна». Я сердечно поблагодарил в ответном письме. В то лето мне не пришлось поехать в Топлинку, и Филатов, когда мы вновь встретились на семинаре, проходившем там же, в «Красиво», справедливо сделал укор мне.

Зато в следующее лето я отправился в Топлинку на своём «Запорожце» с волнующим чувством увидеться с человеком, которого так уважал. Ехал я в Топлинку не той обычной дорогой, которой после так часто ездил к Филатову. В этот раз мне пришлось немного покружить, прежде чем добрался до намеченной цели. И это потому, что поехал через Маслову Пристань. Проезжая несколько хуторов, я обратил внимание на заброшенные усадьбы. Строения почернели и полусгнили, с облупившейся глиной. Рядом с ними доживали свой век старые ракиты — такие же одинокие, забытые миром. Там, где прежде были дворы, буйствовали бурьян, крапива.
А было, видать, здесь, уютно и просторно душе.
Так, расспрашивая встречных о дороге, я доехал до Топлинки. Но и тут попадались хатёнки с забитыми крест-накрест досками окнами и дверьми.

Когда-то, еще до войны, будучи пацанами, мы добирались до этих мест — до хутора Дорогобужино, деревни Соломино. Купались в речке и даже знали там одно самое глубокое место. Говорили, что глубина достигала пятнадцати метров. Но это, конечно, мы, мальчишки, так считали. И ещё там был водоворот, куда могло легко затянуть, а вырваться из него не так просто. Ходили всякие недобрые слухи про эту впадину... А в Топлинке мы так ни разу и не побывали. Не добрались до неё. Все-таки деревня была сравнительно далеко от города по нашим меркам.

И вот она! Воспетая в стихах Александра Филатова. Его родина. Встретил меня Константин Стефанович — отец Филатова.

— Саня в школе, — сказал он. Посидите. Отдохните с дороги. Он скоро будет.
— Не беспокойтесь. Я подожду, — отвечал я. — У вас так хорошо, чистый воздух. Зелени много.
— Да, воздух у нас чистый, — сказал Константин Стефанович и, сделав несколько шагов, скрылся за углом сарая. Он что-то хозяйничал там. И это было нетрудно определить, судя по его озабоченному виду. Нетрудно также было догадаться, что ему не привыкать здесь встречать разных гостей, которые приезжали к сыну по всяким своим делам и уж больше, конечно, это относилось к людям, пишущим стихи.

Вскоре появился и сам Александр Константинович. Он добродушно улыбнулся, увидя меня, и крикнул с ходу, приветствуя.
С ним был молодой мужчина с чёрной подстриженной бородой. Мы обменялись дружеским рукопожатием.
— Виктор, — представился бородач.
Тут же я узнал, что он брат Саши. Приехал в гости с семьей из Старого Оскола, где преподаёт физику и математику в школе.

Саша сидел в коляске, которую подталкивал перед этим сильными руками Виктор. И это надёжнее, думалось мне, хотя давно заметил, что руки у Саши мускулистые, крепкие, как и весь торс.
С дороги мне захотелось пить, и я спросил — есть ли поблизости колодец?

— Как же?! Есть. Всё у нас есть, — незамедлительно ответил Александр Константинович, широко улыбнувшись и невольно блеща эмалью плотно сидящих крепких зубов. И тотчас распорядился принести мне свежего холоднячка, подвернувшемуся под руку молоденькому пареньку. Паренёк оказался его сыном. Его тоже звали Сашей. Он быстро принёс мне действительно холоднячка, и пояснил тут же:
—Криничная.

Я с удовольствием пил с перерывами, всё никак не мог оторваться от кружки. Так притягивала эта водица.
Александр Константинович был чрезвычайно удивлён, узнав о моей поездке, о том, как я плутал в пути.

— Да ведь проще всего было ехать вам через Харьковскую гору, — сказал он. — И, проехав Таврово, свернуть на повороте влево. Так все ездят здесь. И гораздо ближе. И — никаких морок. А вы поехали по старым проселочным дорогам. Фактически там и проезда уже нет. Да и с мостом там неладно... И с весёлым лукавством добавил:
— Но ничего, всякое бывает. В следующий раз будет всё по-другому. Не зря же в народе говорят, что первый блин, может быть и комом.
— Какие хорошие пейзажи здесь у вас, — заметил я.
— Да, но прежде тут было куда лучше, — сказал Александр Константинович. — Сейчас уже не то. Но, все же, не всё ещё потеряно, — продолжал он. — Есть ещё некоторые уголки природы. Да и рыбка тоже... И улыбнулся...

Последние слова он, видимо, произнёс не случайно. Я знал от товарищей по перу, что Александр Константинович был заядлый рыболов. Кстати, он ещё не один раз будет приглашать своих друзей и меня в том числе на уху...
Пока мы дружески беседовали, в это время с улицы зашли двое женщин с мешками, плотно набитыми травой, с серпами в руках. Лица их усталые, но светились улыбкой. Это были мать Александра Константиновича Евгения Титовна, и её невестка — Зина. С Зинаидой Владимировной я был знаком, а Евгению Титовну увидел впервые.

— Да вы ещё и с хлебом своим! — весело заметила она. — Ну это уж лишнее. Зачем же нас обижать? Хоть, по правде сказать, у нас на сегодня хлебушка вышел считай...
— Вот и пригодится, — сказал я.

У меня давно выработалась привычка брать с собой одну, две буханки в дорогу, куда бы ни ехал.
Поговорив ещё кое о чём, я подумал, что надо ехать домой. И поднялся. Однако меня не пустили и уговорили остаться.
— Сначала пообедайте, а тогда видно будет. Можно и в путь! — настоятельным тоном заявила Евгения Титовна.

Чтоб не обидеть хозяев, я остался, обедали на свежем воздухе. Все уселись за стол и дружно приналегли на еду — семья-то большая. Обед был вкусным и по-деревенски обильным. Молока ешь сколько хочешь. Так же и творога со сметаной.
— Саня не ест молока, а вы не стесняйтесь, — обращалась ко мне Евгения Титовна.
— Вы ешьте! Ешьте, ребята! — то и дело слышался голос хозяйки.

Я сердечно поблагодарил хозяев за радушный прием и, распростившись с ними, приготовился в дорогу. Виктор проводил меня, объяснив нужные ориентиры. Проехав с ним километра три, четыре, я вернулся, подвезя его назад, и помчался в город.

2.

... Во время первого моего визита в Топлинку мы с Александром Константиновичем почти не коснулись темы поэзии. Да и сама обстановка не совсем благоприятствовала этому. Как никак в в гости только что прибыл брат с семьей после годичной разлуки. И потому говорили о разном и разговор поддерживался всею компанией.
Александр Константинович в первые годы нашего знакомства и дружбы работал еще в Топлинской средней школе, преподавал русский язык и литературу. Был одновременно завучем. Нельзя было не заметить, с какой любовью и уважением относились к нему ученики его. Они приходили на дом к нему, обращались за советом, разной помощью. Такое же было и со стороны его односельчан. Для всех он был свой человек. Для кого — Александр Константинович, а для кого — просто Саша. Он любил своих сельчан и писал о них с душевной нежностью.

Однажды я приехал к нему в деревню, когда ещё он жил там. Александр Константинович предложил мне познакомиться поближе с его родным селом. Он в прекрасном настроении. Мы потихоньку поехали на моём «Запорожце». Филатов часто останавливал меня там, где, по его словам, были достопримечательные места.

— Вот здесь, — говорил он, — когда-то стояла старинная церковь. Её снесли давно. Стройматериал растянули по частям. Кирпич пошёл на школу. А вот здесь были хозяйственные базы, построенные купцами, Умели тогда строить люди, как ни портили эти строения, они выдержали все невзгоды...

Затем мы подъехали к братской могиле, постояли у памятника павшим воинам. Александр Константинович сказал, что каждый год, в День Победы — сюда приезжают с разных краёв родственники погибших, и местные жители всегда встречают их и дают им ночлег.
От памятника мы отправляемся прямо к речке.

— А вот и наш Донец! — сказал Александр Константинович, — та самая речка, где я забавляюсь иногда, ловлю рыбку. Тут у меня есть и своя лодка. Плоскодонка.
Говоря, он улыбнулся своею филатовскою улыбкой, той самой, присущей ему одному...
— А там, дальше, деревянный мост, — продолжал он. — Ездили по нему постоянно. Теперь мост пришел в негодность. Редко кто рискнёт по нему проехать.

Говорил о Донце, о том, как всё вокруг хиреет и нет никому дела. Мы чуточку отъехали и остановились возле ракит.

Доносившаяся с речки потуга сливалась с запахами клевера и полыни, и дыма горевшей соломы. Кто-то топил печь. Было легко дышать и в то же время какая-то грусть нет-нет затрагивало сердце. Повидавшие всякое на своём веку, отяжелевшие своими кронами ракиты словно прислушивались к словам, временами слегка перешептывалась их молодая листва. Из-за сгорбленных и покрученных временем и непогодой стволов, покрытых мхом и зелёным налётом плесени, проглядывали шиферные, а кое-где железные и соломенные
крыши изб.

Росшие у школы роскошные тополя, давали обильную тень и приют. Рядом всякая домашняя живность; куры, гуси, утки, бродившие стадами и бегавшие в одиночку, живущие своей жизнью. Тут же мирно пощипывали сочную траву молодые бычки и телочки и непоседливые козы.

Было приятно сознавать, что Филатов живёт здесь, в деревенской тиши, где совсем близко от дома столько лещины, дуба, клёна, ясеня, тёрна, диких яблонь и груш. Много ещё надо перечислять и других дикорастущих деревцев и кустарников. В самом расположении села маленькая сосновая рощица, вокруг — леса, леса. И сам воздух чист здесь, как и та ключевая водица, которой поил меня Саша младший.

Эта речка, тот самый Донец со своими заводями, извилинами, где Филатов любил встречать дивные рассветы в тихих запрудах, где на фоне зелёного камыша, осоки, в кустах, разливались соловьи... Здесь-то никто не помешает. Здесь-то и отдохнёт неспокойная душа поэта. И зарождалось творческое чудо — великолепные стихи, которые проникали в душу. Легко читались.

Как-то, на семинаре в Шебекине, во время отдыха, я зашел в комнату, где находился Александр Филатов и его брат Виктор. Они вместе приехали. Я показал Саше стихотворение «Расставание» в двух вариантах. Кажется, это был второй случай, когда я соприкоснулся непосредственно с ним со своими стихами.
Он одобрил оба варианта и предпочёл второй из них, где и сам размер более отвечал замыслу стихотворения. Оба варианта потом печатались в газетах.
В дальнейшем, когда я встречался с Александром Константиновичем чаще и oco6eннo, когда он уже жил на Харьковской горе, приходилось более подробно обсуждать мои стихи.

Я всегда с трепетным чувством ехал к Филатову, везя новые стихотворения и те из них, о которых он обычно говорил: «нужно ещё подумать» и теперь они были поправлены мною на его верные замечания. Он мог в чём-то не соглашаться, где-то подсказать, но никогда не навязывал своего мнения. Но и не давал поблажки, если в стихах проскальзывали неточно найденные слова, — будь это рифма или метафора, эпитет или целый оборот и т. д. и т. п.

Он говорил:
— Не спешите. Думайте на свежую голову, и нужные слова придут — сами подвернутся... Уверяю вас...
Нужно прямо сказать, что стихи мои нравились ему.
— Вам особенно удаются стихи о войне, — не раз заявлял он. — Пусть там что угодно говорят о них, спорят некоторые умники... Стихи ваши настоящие! В них живая правда солдатская, — выпаливал он с присущим ему задушевным пафосом.

Больше всего нравились ему стихотворения: «Взводный», «Веточка полыни». Оба написаны в нескольких вариантах. Помню, он перепечатал эти стихотворения на своей пишущей машинке для публикации в газетах. Сделал это из уважения к стихам. Он читал эти стихотворения вслух в присутствии жены Зины, чтобы поделиться впечатлениями.

К лучшим моим стихотворениям он также относил: «Возвращение», «Самоходка», «Балка», «Любимый наигрыш», «Незабываемые», «Закат». Его интересовала поэма «Перевал». Он хорошо отзывался о ней. В стихотворении «В Пушкине» две строфы были написаны в двух вариантах. Мы с Александром Константиновичем не сошлись в едином мнении — какой вариант всё-таки лучше.

Александр Константинович позвал своего сына.
— Ваши стихи, — сказал он, — близки школьникам. — Вот и пусть разберётся дитя. Он точно определит, кто из нас прав.
Так и вышло. Саша-младший предпочёл ту строфу, которую отстаивал отец, хотя абсолютно не знал об этом.
Мальчишка был начитан, музыкально одарён, играл на многих музыкальных инструментах. Сочинял песни на стихи своего отца, сам же пел их приятным голосом. К поэзии неравнодушен.

Филатов всегда говорил, что стихи мои должны обязательно печататься. Они печатались в периодической печати и в коллективных сборниках Воронежского книгоиздательства.
— Книжку вам надо! Книжку! — с твёрдой решимостью сказал он, как-то, ударяя ладонью по столу в присутствии товарищей по перу.

На специальной секции поэзии, которую возглавлял Филатов, рассматривалась моя рукопись. Было решено издать сборник моих стихов. Но видно не так было просто осуществить свою мечту.
Так уж получилось, что Филатов обращался ко мне на «вы» и по имени и отчеству. А я его звал просто Сашей и ним был на «ты». А Зинаиду Владимировну — его жену я называл только по имени, но обращался — на «вы». Так и по сей день. Возможно в этом сыграл свою роль и возрастной контраст между нами. Но, несмотря на разницу лет, у нас завязались с Александром Константиновичем самые тёплые товарищеские взаимоотношения.

Саша был исключительнейшим собеседником. Темы для разговора были разные. Касалось ли это современной обстановки в мире, или нашей отечественной истории.
Живая речь! Живые жесты!.. А как заразительно смеялся Саша!.. Сближала нас любовь к природе-матушке, к животным. У Саши — милосердная душа. Он не мог без содрогания сердца пройти мимо, если
видел, что слабого обижают. «Бьют лежачего», — как говорил он. Конечно, были иногда и некоторые расхождения в чём-то. Но они носили искренний характер.

3.

А в спорах, как говорят в народе, рождается истина. Говорили о литературе. Говорили об искусстве — и больше о живописи, музыке.

Любимым поэтом и прозаиком был у Саши Пушкин. Любимым художником — Василий Суриков. Особенно поражали его картины этого живописца: «Боярыня Морозова», «Утро стрелецкой казни».
Саша обожал Баха. О музыке Бетховена он говорил, что она самая человечная, земная... Музыку же Моцарта он называл истинно Божественной.
Саша любил жизнь. Любил людей. Народные песни, частушки. И это всё отражал в стихах. Для меня и моей жены была большая честь и радость, когда он согласился приехать с женой и сыном на мой день рождения. Был тогда и Чернухин Игорь Андреевич. Обстановка за столом была непринуждённой. Помню, интересный произошел разговор между двумя поэтами — Чернухиным и Филатовым. Это была горячая дискуссия, носившая творческий характер, где преобладающую роль занимала поэзия. Саша подарил мне три тома избранных сочинений А. С. Пушкина, с которыми я никогда не расстаюсь.

...Филатов был неистощимым в своей эрудированности, фантазиях... Юмор его бил через край. Но всё это, если хорошее настроение, если не чувствовал он переутомления и если всё обстояло у него более или менее нормально.

Но мне было очень не по себе, что курил он много. Слишком часто брался за сигареты. И не раз, и не два говорил я ему, чтобы, наконец, он бросил курить. Сколько намекал ему, какой вред непоправимый приносит курево здоровью. И в то же время отлично понимал, как трудно ему преодолеть эту привычку в его положении. И все-таки, нет-нет напоминал ему о вреде никотина. Умолял — бросить курить. Иной раз Саша соглашался со мной, но тут же, вздыхал тяжко, категорически отвергал мою настойчивость. Но я иногда продолжал настаивать на своём, пока не понял, что всё это ни к чему не приводит.

...Любимым местом у Александра Константиновича посидеть и поработать в летний период было во дворе, под орешником. Там стоял стол самодельный, вокруг него — лавочки. Днём, когда припекало солнце, ореховый куст давал тень. Мне нравилось проводить здесь встречи. Многие, приезжая к Филатову, очевидно, сидели за этим столом. Были и гости из Москвы, Воронежа. Наведывались в Топлинку местные поэты, прозаики, как например, Игорь Чернухин, Юрий Чубуков, Федор Овчаров, Владимир Молчанов, Людмила Чумакина, Татьяна Олейникова, Александр Машкара, Николай Перовский, Анатолий Форов и многие другие. Как-то побывал в Топлинке и Юрий Марченков — фотокорреспондент районной газеты «Знамя». Он заснял одного местного жителя — фронтовика. Потом заодно Сашу и меня вместе, там же, у знаменитого орешника.

...На семинары мы ездили на моём «Запорожце». Теперь, когда Филатова приняли в Союз писателей, ему поручили вести на семинарах поэзию. И несколько лет подряд он руководил секциями поэзии и работал в бюро писательской организации. Здесь, наряду с его поэтическим талантом проявились способности организатора. Все это, конечно, помнят, знают. Я счастлив, что мне приходилось быть с Филатовым рядом, нередко возвращаясь с ним поздними вечерами. Трудно ему было. Сам являясь инвалидом, я сочувствовал в глубине души Саше, когда он надевал свои протезы, эти «аппараты», как он их называл, чтобы потом мучиться с ними по много часов.

Кроме личных встреч, мы часто общались через телефонную связь. Мы также переписывались по почте. Перед праздниками посылали друг другу тёплые поздравления. Как-то, это было зимой, я не мог приехать по условиям погоды и в связи с неисправностью моего «Запорожца». А телефон не работал у Саши, кажется, с линией было что-то неблагополучно. Саша послал письмо, искренне тревожась обо мне. Меня тронуло письмо, и я, едва улучшилась погода, тотчас поехал к нему.

...Жена Саши Зинаида Владимировна преподавала в школе. И, естественно, ей зачастую приходилось подолгу задерживаться у себя на работе. А, приходя домой, наскоро приготовляла еду, справлялась по домашним делам. Помогала родителям мужа в их хозяйстве. И ещё нужно было уделить внимание гостям, которые частенько приезжали к Саше. И она была, как на колесах. Простая, трудолюбивая, уважительная — она всё делала, чтобы в семье царил мир, порядок и чтобы поддерживать здоровье мужа. Ей, конечно, было нелегко. И физическая нагрузка сказывалась иногда, но я никогда не слышал никаких жалоб или упреков от неё. Как-то она сказала: «Мне, Алексей Зиновьевич, нельзя болеть». Я понял смысл её слов. Она была верной спутницей, другом Саши. И, как могла, всегда способствовала, помогала в его творческом труде. Когда разговор принимал общий характер, Зинаида Владимировна была живейшей участницей его. Саша особенно полагался на её чувство, знание. Считался с её мнением. Общими усилиями и надеждами растили сына.

Однажды мы ехали втроём из Топлинки в город. Но мой «Запорожец» внезапно застопорил на подъеме. Правда, он уже сдавал свои позиции перед этим, но после некоторого ремонта всё же подавал надежды... И вот на самом невыгодном месте не хватило у него сил. Пришлось спускаться задним ходом, чтобы взять горку с некоторого разгона. Но и тут ничего не получилось. Снова задним ходом спускаемся и делаем разгон. Та же картина. А Зине надо срочно в город. Мы отпускаем её, но она упирается, не хочет отставать от нас. Однако под нашим нажимом уступает и спешит к автобусной остановке, до которой ещё несколько километров. Мы поняли, что засели на этом длинном склоне прочно... И продолжаем эти безуспешные попытки — выбраться наверх. Я нервничал, потому что, как назло, начало заносить машину к оврагу. Как раз здесь дорога вплотную примыкала к нему. А тут еще немного было скользковато. Еще не полностью просохло после дождя.

— Не суетитесь, Алексей Зиновьевич, — сказал Саша. — Спокойнее... А мне было и неловко как-то и обидно за свой транспорт — так подвел... В то же время спокойный, но внушительный голос Саши благотворно действовал. Саша не терял духа и хладнокровия в данной обстановке, вслушиваясь в работу двигателя, и чувствуя его возможности, хотя, конечно, тоже переживал не меньше меня. Наконец, удалось вывернуться из опасного положения и машину не заносило к оврагу. А тут в это время ехал встречный грузовик, и люди с него помогли. Мы с трудом, но преодолели злополучный подъём.

...Саша всегда радовался, когда видел чьи-то удачные строчки, слова, или целое стихотворение. Читал их вслух. А когда он был в особо хорошем настроении, то читал свои новые стихотворения мне. Они, как правило, были законченными. Но Саша всё ещё подходил к ним осторожно...

Я удивлялся его трудоспособности. Он говорил:
— Просидел всю ночь. Писал стихи... В таком же духе проходил и день...

В этих случаях я ему говорил, что так нельзя себя перегружать. Он вежливо отмахивался и отвечал обыкновенно, что раз пишется, надо пользоваться моментом. В другие дни ни одной строчки не напишешь.

Я давно уже заметил, что Филатов любил что-нибудь мастерить. У него была необыкновенная тяга к ремеслу. Его кипучая натура и здесь искала выхода... Он сделал аккуратные полочки для книг. Обложил плиткой стену над умывальником. Сам же чинил рыбачью лодку. Делал вёсла слоёные.
— Хочется своими руками сделать. — Именно, своими, — говорил он весёлым тоном, весь преображаясь...

Как-то при мне кто-то из семьи заметил, что не работает телефон. — Аппарат испорчен. Саша взял его, разобрал и в считанные минуты исправил поломку. Как бы между прочим...

Он гордился своим племянником Костей. Показал мне его рисунки, этюды, написанные маслом. Мальчик безусловно способный. Встречался с ним. После он поступит в художественное училище.

4.

По натуре Александр Филатов был глубоко принципиален. И прежде всего не терпел ложь, всякую двусмыслицу, неустанно боролся с негативными сторонами, ища истину, и порою добивался её. Ради правды не останавливался на полпути, какие бы трудности ни ожидали его. Не признавал никаких компромиссов, если подменяли истину.
Однажды я был свидетелем разыгравшейся сцены на одном видном писательском собрании, где участвовали представитель обкома, начальник областного управления культуры, работники прессы и радио. Решался важный вопрос. Но решался он не так, как требовала этого справедливость.
Видя это, Филатов чётко высказал свою позицию. Но не смог повлиять на президиум и фактически подчинившееся ему собрание. Лишь несколько человек выступили в защиту правды.
Тогда Филатов в знак протеста заявил, что ему ничего больше не остаётся, как покинуть в сию минуту аудиторию. И он поднялся, чтобы осуществить это. Все отлично понимали, что ему будет не так просто продвинуться сквозь плотный ряд стульев, учитывая, что он ещё плохо себя чувствовал. К счастью, не дошло до того. Сашу уговорили остаться. На собрании было решено рассмотреть по-новому этот вопрос.

...Филатов был требователен и, прежде всего, к самому себе, своим близким в том числе.

Его сын, младший Саша, готовился поступить в институт, был отличником, как в образовательной школе, так и в музыкальной. Филатов подолгу занимался с сыном, проверяя его знания, чтобы не подкачать на вступительных экзаменах.

Теперь Александр Константинович жил в городе. Только в городе уже было не то. Не та обстановка. Для творчества не хватало деревенского воздуха, всего того, что питало поэта, придавало силы и духовные, и физические. Нет тех любимых верб, речки, где он проводил ночами время и встречал рассветы с удочкой. Не было соловья...
Не поехал бы, наверное, Филатов, если б не было заранее предрешено создать так называемое Белгородское море. Оно должно было затопить ряд сёл, хуторов, а с ними и Топлинку его. Филатов боролся с этой пагубной затеей и — как боролся!

— Растаскивают технику, — говорил он. — Новую подменяют старой. Все пропивают безжалостно. То и дело меняется начальство. Работа движется чудовищно медленно...

Филатов обращался во все инстанции. Ростовская студия, наконец, вмешалась и подтвердила всё безобразие и ненужность такого моря. Оно было неуместным уже потому, что сам ландшафт местности противоречил всей этой затее. После факты сами заговорили за себя. Но было поздно. Вода уходит, а всякие вредные отстои накапливаются из года в год. Вода отравлена. По существу и рыба, и всякая живность, которая в ней, тоже отравлены. Погубили природу. Получилось вроде гигантской лужи, где ни искупаться, ни постоять с удочкой, ни просто подышать.

...Я представлял, как было неизмеримо тяжко порою оставаться Саше в квартирных стенах многоэтажного дома, оторвавшись от родных пенатов, где каждый кустик и травинка были так знакомы и близки с детства. Не увидеть те рассветы... Закаты...

Иногда я не выдерживал, чтобы не крикнуть со всей силой души:
— Саша, поехали куда-нибудь! На свежий воздух!... На природу! — Подальше от этих душных штор — чёрт возьми!
И, конечно, же, ехали, если Саша чувствовал себя более-менее сносно. А здоровье у него всё надламывалось. Но всё равно, даже и отдалённо не могла прийти мысль, что с ним может что-нибудь случиться. Молодой, полный сил, энергичен и ко всему такой жизнелюб, а тут нет-нет начал ссылаться на нездоровье. И всё же, несмотря на эти мучившие его головные боли, а он особенно жаловался на них в последние годы, на гнетущую неудовлетворённость, сковавшую душу, он оставался всё тем же Сашей. Никогда не обойдет своим вниманием никого. Всегда провожал меня. Распрощаемся, бывало, у входной двери. Сам же любезно её откроет, улыбнется своею филатовской улыбкой и скажет:
— Екатерине Кузьминичне передайте большой привет!..

И так всегда. И я, переполненный чувством благодарности, покидал гостеприимного друга, этого доброго и дорогого мне человека.

Любовь к жизни была одной из характерных черт его натуры. Но Саша, как я скоро убедился, любил поразмышлять в одиночестве, «с Богом наедине...» — как говорил он. Бесспорно, поэта с такой эмоциональной натурой, философским осмысливанием жизни, не могло не тревожить происходившее в родной стране, в родном краю.
В своем творчестве он обращался к родной Топлинке. С любовью писал о своих земляках, славил милый край. И всюду стихи дышат неугасающим светом тепла человеческой добродетели, дружеским участием в жизни каждого селянина.

5.

Поэт не может обойти молчанием, когда гибнет река, а с нею — луг, деревья. Ему всё дорого в природе — будь это веточка рябины, или одуванчик, или колосок ржи. Поэта волнует всё живое в мире. Это может быть и лошадь, и кошка, и синица, и стрекоза, и бабочка, и навозный жучок...
Стихи глубоко продуманные, человечны и читаются легко. Всё в них просто и убедительно. Грустная нотка сквозит во многих стихах. В них и тревожные предчувствия и раздумья о нашем скоротечном веке человеческом. Ему, физически незащищённому, с милосердной душой, далеко не безразлично, если он не в состоянии оказать помощь тому, кто в ней остро нуждается.
Нельзя без трепета сердца читать стихотворение:

В поле не ездил с прошедшего лета —
Зерна упали. Взошли зеленя.
Странно однажды родиться поэтом
С долей такою же, как у меня.
Поле кричало, звало на подмогу,
С бурей воюя один на один...
Я же сквозь слезы глядел на дорогу
В узкие щелочки белых гардин.
Что бы я смог? Непослушные ноги
Вдруг затекли, не пройдя полпути.
Поле мое, ну прости, ради Бога!
Поле мое, ради Бога, прости...

Чтобы так сказать, нужно по-настоящему любить свой край, своё родное поле, не говоря о самом мастерстве и поэтическом даре автора. Стихи настолько человечески правдивы и зримы, что органически воспринимаешь их.

Несмотря на физическую беспомощность, поэт готов мужественно встретить любую непредвиденную опасность и прямо посмотреть ей в глаза. Это наглядно видим в стихотворении «Лось». Оно автобиографично, как и подавляющее большинство стихотворений автора. Оно проникновенно и покоряет своей художественной правдой.

Два живых существа внезапно оказываются лицом к лицу: раненый зверь, преследуемый, и совершенно беззащитный человек. Казалось бы — враги. На самом деле — близкие. Оба беззащитны. Побеждает высокая выдержка человека и его гуманность:

... Бодни же, я не трушу,
Я безоружен, чёрт возьми!
И голос мой совсем приглушен,
Я самый слабый меж людьми.
Возьми за помыслы людские
И брось меня к своим ногам...
Я думал, лоси не такие,
И не для плена их рога.
Стекала кровь на бархат белый
Как был я глуп, напрасно зол.
Он правильно, наверное, сделал,
Что не к другим, ко мне пришел...

И нигде никакого ропота, никакого даже отдалённого намека на жалобы, на неустройство жизни. Каков поэт в жизни, таков и в своем творчестве. А ведь всякое бывало...

Стихи Филатова жизнеутверждающие, они несут доброту, смелость, любовь к ближнему, всё, что есть в человеке естественное, самое лучшее, благородное. Так не хватает на свете душевного тепла, чуткости, простого человеческого обхождения.
Стихи Филатова пробуждают наше сознание, совесть, как бы невольно заставляют оглянуться вокруг, оторваться на миг от мирского и лучше увидеть свои родные края. Стихи прекрасны, как и сама жизнь. Они зовут бережно относиться к родной природе. Ближе быть с нею... Без неё, без духовной жизни — не жизнь, а жалкое прозябание. Никакие заграницы, никакая роскошь не дадут истинного блага, если душа духовно пуста.

Я преклоняюсь перед поэтом, который знает, что такое жизнь и воспевает её, дорожит ею, ибо она даётся всего один раз.
Поэт хочет, чтобы всем жилось хорошо, чтобы люди были подобрее друг к другу. А он всё такой же — неунывающий, целеустремлённый, великодушный и, конечно же, благородный:

Понарошку — я богатый,
А не просто фантазер.
Чай, настоянный на мятах,
Пью из блюдечка озер.
Не скупясь плачу чеканом
Размолоченной ольхи
За шипучие туманы,
За осенние стихи.
За полынную погоду,
За ковыльную парчу
Я тобой плачу все годы
И собою я плачу.
А взаправду — есть минуты.
Когда платят мне всерьёз
То дождём, то вьюгой лютой,
То окалинами гроз.

Никакой навязчивости, никакой обиды. Всё естественно. Да и не так уж много нужно для человека. Нынешний практицизм заглушил всё лучшее в человеке. А поэт живет и наслаждается тем, что даёт жизнь, матушка-природа, питаясь духовным хлебом. И он богатый. Богатая натура — богатая жизнь у неё.

Кроме стихов, Филатов писал также и прозу, которая публиковалась в периодической печати. Это были рассказы, очерки, критические статьи. Он работал над повестью и поэмой, отрывки которых печатались в газетах. Он подготовил к печати новую книгу. Но безжалостная смерть помешала. Оборвала все мечты и надежды. Он ушёл из жизни в самом расцвете творческих сип. Ему было только сорок пять. Сколько бы он ещё успел написать...
Что и говорить — как не хватает его среди нас, живущих!

Недавно в издательстве Шаповалова вышла объёмная книга стихотворений Александра Филатова «Я воскресну в травах спелых». В неё вошли избранные его стихотворения, печатавшиеся в сборниках «Струна», «Огни зовущие», «Окно», а также много новых стихов. В книгу включены и прозаические произведения.

Посмертная книга Александра Филатова «Я воскресну в травах спелых» — это дань светлой памяти поэта. Мы ещё не раз, и не два соприкоснёмся с великолепными его стихами. Он верил в силу добра.
Верил и страдал, повседневно сталкиваясь с далеко не радостными картинами житейских будней. И хотелось ему быть независимым, вольным, отдавшись творчеству целиком. В нём находил он отраду, был «с Богом наедине» со своими мыслями и раздумьями... Искал ответы на вечно волнующие его вопросы о судьбах человеческих, о загадках природы, о жизни вообще...

Я читаю раскрытую книгу осеннего леса
И ответы ищу на мучительный долгий вопрос...
Дунул ветер, кустами поклоны отвесил
И порвал мою книгу. Листы по дорогам разнёс.
И теперь не спасти, не сложить эту книгу вовеки,
Но мне радостно всё же, что новая книга весны
На заре будет читана новым смешным человеком,
Что придёт, как и я, за удачею к тайнам лесным.

_____________________________________________________________________________
ПОЛЕЗНАЯ ИНФОРМАЦИЯ:
Известно ли Вам,что роман Грозовой перевал написала Эмили Бронте. А сколько вышло экранизаций данной книги? И кто написал саундтреки для каждого из них? На все эти, а также многие другие вопросы даёт ответы сайт http://grozovoy-pereval.ru, целиком и полностью посвящённый этой замечательной книге.
_____________________________________________________________________________

Добавить материал

Следующие материалы:

Предыдущие материалы:

<< НазадВперёд >>

У Вас недостаточно прав для публикации комментария