Лев Конорев. Сопричастный всему сущему...

ЛЕВ КОНОРЕВ

СОПРИЧАСТНЫЙ ВСЕМУ СУЩЕМУ

Воспоминания об Александре Филатове

Опубликованы в газете «Белгородские известия» от 13 апреля 2005 года

Источник: Журнал «Звонница» № 10, Белгород, 2008, стр. 317-325

1.

Ну, кто я без деревьев и травы –
Владелец обречённой головы?
Ответа нет – кричи или молчи, –
Я знаю только: серые сычи
Средь ночи братья кровные мои.
А на рассвете братья – соловьи.
Зимой синицы – близкая родня…
Но кто они, все вместе, без меня?..
А. Филатов

Большое видится на расстоянье… Да, это так: большое, значимое вырисовывается более выпукло и объёмно на удалении. И не только «на расстоянье» пространства, но и времени. Уже двадцать лет нет с нами Александра Константиновича Филатова, тонкого лирического поэта и незаурядной личности, а память о нём не тускнеет; напротив, по прошествии времени облик этого светлого человека предстает полнее, весомее, освобождаясь от налёта будничности, обыденности и всё отчетливее проявляясь в том главном, определяющем, что составляло стержень его такой насыщенной и до обидного недолгой жизни.

Судьба уготовила небольшой срок моего знакомства и дружеского общения с Александром Филатовым – всего каких-то шесть лет. Встретились мы осенью восемьдесят второго года, а осенью восемьдесят восьмого поэт безвременно ушёл из жизни.

В том памятном восемьдесят втором я по своей тогдашней журналистской работе переехал на жительство в Белгород. Тогда же как литератор вошёл в круг членов областной писательской организации. На ближайшем собрании писателей и произошло знакомство с Александром.

Хорошо помню, как на пороге просторного кабинета, где размещалось писательское отделение (в ту пору оно находилось на третьем этаже Дворца культуры «Энергомаш»), возникла фигура рослого чернобородого мужчины в белом шерстяном свитере, тяжело, всей грудью опирающегося на костыли. Позади него толпились еще три-четыре человека, видимо, из числа литераторов, которые, как я догадался, внесли на руках бородатого незнакомца на самый верхний, «чердачный» писательский этаж.

Меж тем «бородач», не поднимая глаз и сосредоточенно глядя только в пол, с видимым усилием начал передвигаться к расставленным вдоль стены стульям. Всем телом налегая на костыли, двигался он с короткими остановками, неловко выставляя вперед непослушные ноги, и каждый шаг отдавался отчетливым стуком…

Первым невольным движением души при виде этого человека было чувство жалости и глубокого сострадания. «Саша Филатов, поэт, – шепнул сидевший рядом старейшина писательской организации Михаил Михайлович Обухов, знакомый мне еще по прежней поре, когда оба мы жили в Курске. – Очень интересный человек», – уважительно добавил Михаил Михайлович.

Но вот Саша Филатов, как по-свойски назвал его Михаил Обухов, подошел к крайнему свободному стулу, не спеша сел, отложив костыли в сторону. Выпрямившись и приподняв чернокудрую голову с лёгкой белесой прядью и в окладе смолянисто-черной, красиво подстриженной под «лопаточку» бороды, он с доброжелательностью оглядел собравшихся в помещении литераторов и поприветствовал всех дружеским кивком. При этом его большие, с длинным разрезом глаза, полные живого блеска, лучились приветливой жизнерадостной улыбкой.

Удивительная метаморфоза произошла у меня на глазах!.. Только что видел я почти беспомощного инвалида, с трудом передвигавшегося на костылях, вид которого вызывал жалость и сострадание, а тут вдруг раскрылся совсем другой человек – жизнелюбивый, доверчиво открытый собратьям по перу, ощущающий себя равным среди равных и, похоже, не нуждающийся ни в каком сострадании. Меня поразило его живое, очень подвижное лицо – выразительное, с утончёнными правильными чертами, по-мужски красивое и мужественное, в котором, как мне тогда показалось, было что-то от цыганского обличья… И странное дело, тот первоначальный образ остался в памяти до сих пор. Вот и теперь, когда точно знаю, что Саша исконно русских кровей и что родители его обыкновенные крестьянские люди нашего среднерусского подстепья, а всё равно, когда возникает перед глазами облик поэта, мне почему-то прежде всего представляются его по-цыгански чёрные густые кудри и цыганская же смоляная окладистая борода…

2.

Тем временем началось писательское собрание, и Саша Филатов был одним из самых активных его участников. Он подавал по ходу собрания свои реплики, высказывал дельные замечания, а под конец и выступил сам. Слушали Сашу внимательно, было видно, что его мнением дорожат, с ним считаются и более опытные и старшие по возрасту литераторы.

В перерыве собрания Михаил Михайлович Обухов подвёл меня к Саше, познакомил нас. Мы успели обмолвиться теми несколькими расхожими словами, какие обычно говорят в подобных случаях. С этого и началось наше общение.

Потом уже, встречаясь на последующих писательских собраниях, мы говорили более обстоятельно и заинтересованно, привыкая друг к другу и обоюдно исподволь приглядываясь: он – ко мне, я – к нему… Общение наше с каждой новой встречей становилось непринужденнее и приязненнее. И всё-таки это было еще не дружество, а обычное общение коллег по литературному цеху, у которых нашлись обоюдные интересы. Помимо писательской организации мы нигде тогда больше не встречались.

Более тесное и по-настоящему дружеское сближение произошло у нас с Сашей Филатовым лишь года два спустя, где-то зимой восемьдесят пятого года. Помню, в один из метельных дней он позвонил мне по телефону домой и попросил приехать к нему на квартиру на улице Шаландина, где он тогда жил. «Поговорить охота, – коротко объяснил Саша свою просьбу и добавил: – Мне-то будет трудней с Харгоры добраться до вашего центра, а Вам, наверное, проще приехать, верно?».

И я сразу поехал к нему, благо было свободное время. Поднявшись на четвёртый этаж, где находилась квартира Филатовых, нажал на кнопку звонка. Из-за двери тотчас раздался громкий голос: «Открыто!». Толкнув дверь, увидел у порога улыбчивого Сашу, сидевшего в коляске. — А я специально не закрываю дверь на замок, если жду гостей, – словоохотливо заговорил он. – Так сподручней, когда остаюсь один дома. Сейчас я как раз один: жена в школе и сын на занятиях… Ну, проходите в мои апартаменты, – улыбнулся Саша, указывая на боковую дверь, и сам покатил впереди меня.

То, что Саша усмешливо назвал «апартаментами», оказалось небольшого размера квадратной комнатой в обычном панельном исполнении. Первое, что бросалось в глаза при входе, были книги, множество книг. Они размещались на полках самодельных стеллажей, изготовленных, как я узнал потом, самим хозяином кабинета. Стеллажи занимали две смежных стены. Но книгам, видимо, и здесь не хватало места, и они лежали стопками и вразброс и на небольшом письменном столе рядом со старой портативной машинкой, и даже на подоконнике. Еще обращал на себя внимание висевший в углу большой живописный портрет Саши, как выяснилось, подарок знакомого художника.

Я сразу заинтересовался библиотекой Саши, и он с видимой охотой стал знакомить меня со своим книжным собранием, передвигаясь от стеллажа к стеллажу и с любовью поглаживая корешки книг. Было видно, что собирал он библиотеку долго и тщательно, сообразно своим читательским и литературным вкусам. Конечно же, основную часть книг составляли издания классиков русской и мировой литературы, а также видных современных авторов. Выделялись ряды исторических книг, в их числе труды Карамзина, Ключевского, других отечественных историков. Нижние полки утяжеляли увесистые тома словарей и всевозможных справочников. И ещё заметно было увлечение хозяина библиотеки античными изданиями. Тут соседствовали сочинения знаменитых древнегреческих драматургов – Софокла, Еврипида, Аристофана, римских поэтов – Вергилия, Горация, других выдающихся представителей греко-римской античной литературы.

Узнав, что в моей домашней библиотеке совсем нет античных произведений, Саша тут же, пресекая все мои возражения, достал с полки два роскошных тома комедий римского комедиографа Тита Плавта и подарил их мне. Эти книги, перечитанные мною по многу раз, я бережно храню как самую дорогую ценность, связанную с памятью об Александре Филатове.

После осмотра Сашиной библиотеки разговор как бы сам собой зашёл о наших литературных пристрастиях, и к обоюдному удовлетворению выяснилось, что во многом у нас сходные позиции. Как и меня, Сашу особенно интересовала так называемая «деревенская проза». И это вполне объяснимо: оба мы родом из деревни, и всё, что связано с жизнью селян, не могло нас не волновать. В ту пору у всех на слуху были злободневные, остросоциальные произведения таких замечательных «деревенщиков» как Фёдор Абрамов, Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Василий Белов, Евгений Носов. Когда я сказал, что многие годы жил по соседству с Евгением Ивановичем Носовым и близко знал его, Саша нетерпеливо начал расспрашивать меня обо всём, что связно с личностью писателя-курянина. Он признался, что давно следит за творчеством Носова, хорошо знает и любит его рассказы и повести. Особенно выделил носовскую повесть «Шумит луговая овсяница» и рассказ «Пятый день осенней выставки». «Они чернозёмом пахнут», – так афористично высказался Саша об этих произведениях.

Тем временем возвратилась из школы Сашина жена Зинаида, хрупкая на вид миловидная белокурая женщина, очень спокойная, тихая и немногословная. Про таких говорят: незаметная. Но я-то понимал, что на хрупких плечах этой скромной, вроде бы незаметной женщины держится дом Филатовых, что она – главная и надёжная опора этой семьи.

Мы познакомились, и Саша, с улыбкой потирая руки, обратился к жене: «А не сообразить ли нам, Зина, чайку, как считаешь?». «Конечно», – кивнула в ответ Зинаида и ушла на кухню. Вскоре она позвала нас к столу, где дымился в чашках круто заваренный душистый чай и горкой лежали в вазе печенья.

Хочу заметить, что чаепитие у Филатовых, как я впоследствии убедился, было не просто обычным угощением на скорую руку, но неким церемониальным действом, сопровождавшимся задушевными разговорами. Все, кто когда-либо посещал квартиру поэта (а бывали здесь очень и очень многие), хорошо знают, что без продолжительных «посиделок» на кухне за чашкой чая не обходилась ни одна встреча. Саша и сам был большой любитель чаепитий, знал в этом толк и при случае собственноручно заваривал по своим рецептам крепкий бодрящий напиток. Но чаще всего, если жена находилась дома, можно было услышать привычные Сашины слова: «Зина, а не сообразить ли нам чайку?..».

О многом мы ещё успели тогда переговорить с Сашей, став понятнее и ближе друг другу, и, кажется, распрощались в уверенности, что такие личные встречи нам необходимы и впредь, что они обоюдно обогащают нас.

3.

После той первой встречи мы стали видеться часто, а когда за делами не удавалось приехать к Саше домой, непременно общались по телефону. Он-то и выручал нас чаще всего.

В Саше нашел я душевного, умного, тонкого собеседника, человека энциклопедических знаний по части литературы и искусства (что было как бы само собой разумеющимся для филолога по образованию и члена писательского Союза), но также и основательно разбирающегося в вопросах экономики и политики – политики в первую очередь.

Тогда как раз наступила пора пресловутой горбачёвской перестройки, и чем дольше длилась она, тем заметнее становилось, что страну и общество начинает кренить не в ту сторону… Перестроечные перемены, только совсем иного, отрицательного свойства, вскоре почувствовали все. Повсеместно начались перебои в торговле, острейшим дефицитом стали прежде свободные в продаже товары самой первой необходимости, у продовольственных магазинов возникали длиннющие, на сотни метров очереди. И всё это – на фоне высокопарных лозунгов о «социализме с человеческим лицом» и громогласных обещаний обеспечить к двухтысячному году каждую семью отдельной квартирой… А люди, охваченные всеобщим смятением, уже ничему не верили.

Не скрою, тому всеобщему смятению душ были подвержены и мы с Сашей, горячо, эмоционально воспринимая всё, что творили в стране новоявленные «перестройщики». Помнится, мы тогда как заклинание повторяли известные есенинские строки: «С того и мучаюсь, что не пойму, куда несёт нас рок событий…». И видя, как жизнь преподносит всё новые неожиданные «сюрпризы», давали себе зарок ничему уже больше не удивляться, и все-таки каждый раз снова удивлялись и переживали за несуразности перестроечной жизни…

Спасательной, благодатной отдушиной в этой нервозной атмосфере оставались для нас нескончаемые разговоры о литературе и искусстве либо экскурсы в историю Российского государства, в чем Саша, в отличие от меня, был хорошо осведомлён.

О собственном творчестве Саша предпочитал особенно не распространяться, говорил об этом редко, скупо и сдержанно. Хотя для такого разговора был самый подходящий повод: у поэта тогда только что вышел в Воронеже, в Центрально-Черноземном издательстве второй сборник стихов «Окно». Он подарил его мне со скромной, как бы немного извинительной надписью: «Всё, что могу сегодня…». Объяснение этой писательской застенчивости Саши Филатова я узнал уже после кончины поэта в его автобиографической заметке, увидевшей свет в 1989 году в библиографической книге «Писатели Белгородчины». Он написал: «Печататься вообще-то не умею – характер». Любопытное признание.

А между тем в сборнике «Окно» были стихи высокой пробы, проникновенно лиричные и раздумчивые, в которых автор пристально вглядывается в окружающий мир, чтобы полнее выразить неоднозначность событий и дел, тончайшие оттенки чувств и настроений. К некоторым стихам из филатовского сборника я обращусь по ходу своих заметок.

Зато о творчестве собратьев по перу Саша мог говорить очень живо и увлечённо. Высоко ценил стихи знакомых и близких ему поэтов – Николая Перовского, Николая Краснова, Павла Мелёхина. О последнем, известном своими чудачествами и литературными проделками, рассказывал с юморком, отдавая, однако, должное его поэтическому дару. Саша вёл активную переписку с некоторыми известными в стране литераторами, которые заинтересованно отнеслись к творчеству белгородца. Среди них – ленинградцы Глеб Горбовский, Илья Фоняков, воронежец Владимир Гордейчев и другие именитые поэты.

К самому же Саше Филатову тянулись многие белгородские литераторы, в особенности начинающие авторы. Часто заглядывали тогда на кухонные «посиделки» в квартиру Филатовых нынешние члены Союза писателей Михаил Дьяченко, Александр Гирявенко, Юрий Литвинов и другие в ту пору молодые литераторы. Захаживали сюда и люди солидного возраста – Алексей Кривцов, Федор Овчаров, Леонид Попов. И для каждого у Саши находились слова ободрения и поддержки. А еще нередко бывали в Филатовской квартире художники, журналисты, учителя, люди других профессий.

До сих пор удивляюсь, как он, человек с ограниченными физическими возможностями, со слабым здоровьем, находил в себе силы принимать такое количество посетителей, хотя, наверное, и желанных, но всё-таки утомляющих его, общаться с ними, находить для каждого нужные слова. Но такова уж, видно, была у него, говоря модным языком, особая аура, которая притягивала к нему людей, и он, в силу своих личных качеств, не мог никому отказать в общении. Обострённое чувство совестливости – так бы я определил основную черту характера Александра Филатова, из которой, думается, проистекали и другие слагаемые его личности.

Однако из сказанного вовсе не следует делать вывод о какой-то особой благодушности Сашиного характера, его смиренности перед лицом обстоятельств. Был он человеком впечатлительным, весьма эмоциональным, порой даже нервным, а потому подчас вспыльчивым и гневным. В особенности это проявлялось на писательских собраниях, когда возникали шумные споры по каким-то острым вопросам. Тут уж Саша не мог оставаться в стороне: он ввязывался в схватку со всей решительностью, на которую только был способен, и без обиняков резко высказывал в лицо своим оппонентам всё, что о них думал. Правда, потом быстро отходил, и тем гасил, уравновешивал свой бойцовский пыл…

4.

Говорят, чтобы лучше узнать поэта, надо побывать на его малой родине. Такая возможность представилась мне в конце лета восемьдесят шестого года.

Саша уже не раз заводил разговор о том, чтобы я побывал в его родной Топлинке, что в десятке километров от Белгорода, в окрестностях большого села Никольское – центральной усадьбы тогдашнего передового колхоза «Путь Ленина». Однако за сутолокой дел всё никак не удавалось туда съездить. Но на этот раз, собираясь с семьёй погостить у родителей в Топлинке, Саша взял с меня слово, что в эти дни я обязательно побываю в его селе.

Спустя дня три у меня в квартире настойчиво зазвонил телефон, и я услышал в трубке радостный, чуть хрипловатый Сашин голос: «Добрый день!.. Я уже прочно обосновался в своих пенатах. Какая благодать, лепота!.. Я и Мальцеву позвонил, тоже пригласил в гости. Жду вас обоих завтра, и никаких отговорок!.. Всё, до встречи!..».

Назавтра после полудня мы на пару с писателем Владимиром Ивановичем Мальцевым отправились на моих тассовских «Жигулях» в Топлинку. Миновав Дубовое, выехали на просёлочный шлях и, не доезжая до Никольского, по названным Сашей приметам повернули влево, на узкую пыльную полевую дорогу, потом оказались на луговой низине, и, проехав её, изрядно протрясшись на кочковатых неровностях, свернули в проулок с несколькими редко стоящими избами. Дом Сашиных родителей мы приметили ещё издали: возле него, у палисадника находилась группа людей, и впереди всех – улыбающийся Саша, сидевший в коляске.

Мы познакомились с родителями Саши и его братом. Здесь же находилась и Зинаида, а вот сына Филатовых, розовощекого Саню-младшего не припоминаю, кажется, был он тогда где-то в другом месте. Нас тотчас усадили за столик, выставленный у палисадника, угостили настоянным на травах чаем с домашним вареньем и пышными, ещё теплыми ватрушками с творогом.

Саша был нетерпелив, и как только встали из-за стола, позвал нас, как он выразился, «на экскурсионную прогулку». Первым делом направились к кирпичному двухэтажному зданию средней школы, где Саша Филатов учительствовал в течение пятнадцати лет. Саша увлечённо, с легкой грустинкой рассказывал нам о годах своей работы в школе, которой много было отдано и сил, и души, а мы с Владимиром Ивановичем молча слушали и легонько подталкивали сзади Сашину коляску.

Потом Саша повёл нас за околицу села, мимо заброшенного, полуразвалившегося строения, названного им коммунарским домом, с которым у старожилов Топлинки связаны воспоминания о зарождении здесь первой крестьянской коммуны, мимо сельского погоста с захоронениями павших за освобождение села бойцов, мимо сохранившихся со времен минувшей войны остатков траншей.

Узкая тропинка, полузаросшая выгоревшей за лето порыжелой травой, вывела нас к ветхому бревенчатому мостку. Не без опаски миновали его и оказались на берегу малой речушки. Там, где поросшая лозняком и ракитами речушка делала изгиб, был невысокий обрыв с пологим глинистым спуском к воде, а у края воды, мутновато-зеленой от отражения ракит, стеной стояли густые камышовые заросли.

«Вот на этом месте прошлым летом я поймал удочкой вот такого леща», – Саша, радостный, как мальчишка, от свидания с родной речкой, развёл перед собой руки, показывая размер пойманной рыбины. И видя на наших лицах недоверчивые улыбки, заулыбался и сам: «Ну, ладно… ну, вот такого…», — сблизил он руки и вместе с нами от души рассмеялся.

Никогда прежде не видел Сашу таким жизнерадостным, оживлённым и общительным, как в эту нашу прогулку с ним по Топлинке и её окрестностям. Встреча с родными местами, это было видно, окрыляла его, заряжала энергией, давала выход эмоциям. И становились понятнее глубинные истоки творчества поэта – они были здесь, на его малой родине, среди этих тихих сельских проулков, по которым лениво бродят сонные от жары куры, среди заросших травой тропок, уводящих к близкой мелководной речушке и перелескам на дальнем взгорье, среди окрестных всхолмленных полей, таких привычных и родных с детства…

Глядя на всё, что показывал нам на «экскурсии» Саша, я вспомнил его стихотворение, которым открывается сборник «Окно». Оно – как слепок с того, что мы только что видели:

Ощущение редкой минуты,
Когда друга с подножки сведу
И по самым горячим маршрутам
Проведу у села на виду.
Покажу двухэтажную школу
И траншеи последней войны,
И вразброс – по широкому долу –
Уголки нежилой старины:
Под Никольским церквушку, а рядом –
Коммунарский заброшенный дом …

5.

После поездки в Топлинку я заново перечитал Сашины стихи, и они открылись мне новой своей стороной. Они воспринимались не только как красивые поэтические метафоры, но и как осязаемая, кровная связь поэта с отчим краем, и это чувствовалось в каждой его строке:

Свет из окна. Какое счастье
Остановиться у крыльца
И ничего, кроме участья,
Не ждать от милого лица,
И не кричать, как было худо…
И сесть на старый табурет,
И на вопросы: «где?», «откуда?» -
Не отвечать, а ждать ответ…

Поэт не мыслит себя без единения с родной природой, он сопричастен душой всему сущему на свете:

Волнуясь, шепчется трава,
И так просты её слова.
Переливаясь из строки,
Текут сквозь ландыш васильки,
Сквозь мятлик в дудку тростника,
Сочась, стекается строка…

По своему лирическому мироощущению, по трепетному отношению к жизни Александр Филатов, думается, близок к поэзии Николая Рубцова (речь, разумеется, не о сопоставлении их талантов, а о направленности творчества). Знаю, что Рубцов был любимейшим поэтом Саши, которого Филатов, что называется, боготворил. Памяти Рубцова посвящено пронзительное по выразительности и тональности филатовское стихотворение:

Ушёл – говорят. И навеки исчез.
Но видели в щели заборов,
Что кто-то скакал через поле и лес
На страшный огонь семафоров.
И Вологду будто качнуло. И шум
Прошёл над вершинами елей.
А всадник скакал… И надменно угрюм
Исчез в круговерти метелей…
И знали о том молодые леса
И долы речные, и дали:
– Ушел, ускакал, улетел в небеса! –
Смеялись они и рыдали.

В моем архиве хранятся два письма Саши. Это может казаться странным, что, живя в одном городе и часто общаясь, мы ещё и переписывались. Всё просто: оба письма связаны с моими отъездами на отдых в Пицунду, в Дом творчества писателей. Было когда-то такое благословенное время (увы, уже безвозвратное!), когда членам писательского Союза можно было свободно и, как говорится, за весьма скромную плату отдохнуть в каком-нибудь из Домов Литфонда. Оттуда я посылал письма Саше, а от него получал ответные послания.

Первое письмо, датированное концом сентября восемьдесят шестого года, было с грустинкой. «У нас погода совсем плохая: слякоть, холод и скука, – сообщал Саша. – И хотя я на улицу не выхожу, всё это ощущаю и на собственном настроении, да и здоровье. Единственное утешение – чтение, читаю так много, что боюсь превратиться в «читателя». Хорошего в этом много, но если бы не собственное писательство… А оно, как червяк, гложет и гложет! А ты, дескать, что ж – сам уже не того?.. Вот так и живу все эти последние дни».

Была в том письме и характерная жизненная примета того перестроечного времени: «На бытовом уровне происходят прямо-таки метаморфозы: три дня назад напрочь исчез чай – везде; приходится сидеть и мычать… Так-то! Но всё это ерунда, конечно, если на жизнь смотреть философски», – философски же заключал Саша.

Второе (и последнее) Сашино письмо, полученное мною в Пицунде два года спустя, летом восемьдесят восьмого, встревожило меня, хотя по общей тональности было оно таким же, как и первое, позапрошлогоднее послание. Насторожило вот что. «Я придержался с ответом на пару дней по малозависящим от меня причинам, – писал Саша. – Помните, я говорил об абсцессе. Так вот, как погода ухудшилась (а у нас дожди ежедневно), решил я вызвать хирурга, чтобы он посмотрел: что к чему. Прибыл он на восьмые сутки, а на девятые начал «резать», так, самую малость – вставить дренажную трубку… В этот день онколог взял анализ, а в понедельник я уже знал, что ничего плохого не обнаружено, просто очень сильное воспаление. Теперь прописали уколы».

Сообщал об этом Саша как бы между прочим, в ряду других новостей, самых разных. Но его успокаивающие слова о благополучном анализе почему-то не выходили из головы. Очень уж подозрительной представлялась поспешность, с какой больного известили о благополучных результатах онкологического анализа. Благополучных ли в самом деле?..

С этими так и не рассеянными сомнениями я возвратился из Пицунды в Белгород. В тот же день отправился к Филатовым. Жили они уже в новой, недавно полученной квартире в левобережной части города.

Наша встреча внешне прошла, как всегда, тепло и дружески. Саша спрашивал меня об отдыхе в Абхазии, я интересовался последними белгородскими новостями. Всё вроде бы было так, как обычно, и в то же время что-то изменилось в облике Саши. Не было прежней задоринки и живости в задумчивых, посерьёзневших глазах, и голос его звучал приглушенно, надтреснуто. И ещё в нём чувствовалась глубокая усталость, которую он пересиливал. Чтобы больше его не утомлять, я вскоре распрощался, сказав, что подробнее поговорим позже.

Когда через несколько дней позвонил Филатовым, трубку взяла Зинаида. Она, извинившись, сказала, что Саше очень нездоровится и встречу придется перенести на следующий раз.

Но следующего раза не было. В писательском отделении доверительно сказали, что Саша тяжело и безнадёжно болен, и лучше его не беспокоить своими посещениями, тягостными для него. Несколько раз созванивался с Зинаидой. Разговоры наши были короткими и печальными: ничего утешительного, Саша слабеет с каждым днем…

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2016

Следующие материалы:

Предыдущие материалы:

<< НазадВперёд >>

У Вас недостаточно прав для публикации комментария