ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НИКОЛАЯ ПЕРОВСКОГО

Автор: Николай ПЕРОВСКИЙ

«Я воскресну в травах спелых...»
Публикуется по рукописи

Саша Филатов был поэтом в прямом и широком смысле этого слова. Он писал отличные стихи, но поэзия — это — и отношение к миру, к людям, к природе, к искусству, то есть ко всему тому, что и составляет жизнь человека.

Александр Константинович Филатов родился в 1943 году в с. Топлинка Белгородского района Белгородской области и умер в 1988. Он прожил всего сорок пять лет и мог бы ещё жить и жить, если бы изречение «в одну воронку снаряд дважды не бьёт» оказалось верным. (С помощью таких сентенций люди издавна пытались заговорить судьбу, умилостивить её.

В августе 1959 года Саша Филатов прогуливался вместе со своими школьными друзьями в саду... И сторож, уточню — пьяный сторож — выстрелил в ребят. Саша был в белой рубашке и представлял собой отличную мишень, поэтому весь заряд пришёлся на его долю. При этом одна дробина попала в копчик и сыграла роль этого повторного снаряда — впоследствии на этом месте возник рак кости, саркома.

Коляска, костыли... Но тут будет к месту заметить, что одно из главнейших качеств личности Александра — мужество. Он всячески старался жить полноценной жизнью: работал в школе после окончания белгородского Пединститута — преподавал язык и литературу, был завучем. Ребята его любили — еще бы! — перед ними был живой и страстный писатель, умеющий заинтересовать своих учеников, передать им своё чувство, своё отношение к литературе и искусству не избитыми словами о «лишних людях», а примерами из живой, настоящей жизни — например, рассказывая о былинах, он читал свои стихи «Из того ли города из Мурома» — именно из того, в котором он сам побывал... Так же, говоря о тургеневском Бежином луге, он рисовал перед своими подопечными картины того, что сам видел!

С помощью брата Виктора и жены Зины Саша не раз совершал поездки по Руси — и в Москву, и гораздо дальше...

Топлинка — небольшое село в тридцати километрах от Белгорода. Нельзя сказать, что это пригород, но и не глубинка. Многие жители села, особенно молодые, работали в Белгороде, в Шебекино, отсюда и уклад с признаками городской культуры, то выигрышное двуединство, когда человек не отрывается от земли и в то же время имеет возможность пользоваться благами цивилизации. И конечно же, само местоположение села рядом с Северским Донцом, — к примеру, от дома Филатовых до ближайшего берега реки чуть больше ста метров.

Я не помню года и месяца, когда мы с ним познакомились, — такое впечатление, что были знакомы всегда. Как-то незаметно, но незабываемо во мне уложились — филатовский двор, пристройки, садик, забор и — солнце, солнце, солнце! Конечно, были и пасмурные дни — и дождь, и снег, но они не запомнились. Всему, что окружало Сашины пенаты было к лицу именно солнце!

Стол посреди летнего двора и за этим столом — мама Филатовых Евгения Титовна (1924-1999), отец Константин Стефанович (I918-2004) и все остальные: Саша, его жена Зина с приёмным сыном Сашей, Виктор с женой Ларисой и сыном Костей и Валентина с мужем Анатолием (в просторечии «Толяном») с их дочкой Инной. И почти всегда — гости, которые задерживались за столом дольше старших хозяев — выпивали, читали стихи, просто разговаривали на разные темы.

Ярче всего отпечатались в памяти живые картины. Их много, попытаюсь привести хотя бы некоторые.

Вот мы сидим на берегу Донца, и Саша спокойно вытаскивает одного за другим подлещиков. На мой удивлённый вопрос он со своей широкой улыбкой отвечает: — Прикормил местечко...

Но я-то знаю, вижу, что это не так: он время от времени переходит
на соседний участок берега и так же методично увеличивает свой улов.

Просто у него было врожденное чувство природы, отсюда и рыбачий фарт. Иначе никак нельзя объяснить такую картинку. Мы с писателем Николаем Красновым стоим, разинув рты, на берегу «лужи», образовавшийся ещё во время половодья, и смотрим, как Саша маневрирует в своей плоскодонке на мелководье и опять же — таскает
одного за другим подлещиков. Не будучи живыми свидетелями, в такое поверить просто невозможно.

А сам рыбак только отсмеивается: — A что делать, если витаминный комбинат выпустил в Донец очередную порцию отравы?..

Мне казалось, что Саша знает и понимает деревья, грибы и цветы как какой-нибудь леший. Именно поэтому любовь к России вообще, к её знаменитым и незнаменитым местам — особенно ярко и естественно выражалась в любви к родной «Топлинке».

К поездкам долгим не приучен,
в поездках просто я больной.
Ищу, ищу, а где же лучше?
Выходит там, где дом родной.
Где речка бережно полощет
кусты, нависшие над ней,
и где разбросанные рощи
сплошь из ракит и тополей.
Где в рани синей раствориться,
коль будет надо, я смогу,
и где, как сказочные птицы,
блуждают тени на лугу.
И всё же ездил я немало.
Чем чаще ездил, тем сильней
я ощущал своё начало
средь наших старых тополей.

Так вот, наловит, а потом с широкой душой угощает своих друзей вяленой рыбой, которую умеет довести до ума — не пересушить, не пересолить, сделать прозрачной, как янтарь.

Мне трудно назвать среди общих друзей человека «слова и дела» — такого, как Саша Филатов. С одной стороны он очень земной человек и по своим пристрастиям и по месту рождения, с другой — явный романтик, знающий литературу и музыку. И так же, как близки и дороги ему свои односельчане, скажем, Гера или Иван Сапегин, — живут в его душе Рудин, Онегин, Андрей Болконский.

И ещё картины, картины... Вот мы в конце апреля, когда вода в Донце еще холоднющая, дерём раков с Сашей и с Виктором, и я не впервые удивляюсь, как Саша — при его неработающих ногах — прекрасно держится на воде, плавает... А потом, наловив раков, зажигаем на берегу костёр и заглатываем, чтобы не простудиться, по стакану водки.

...Вот мы катаемся на лодке в летний день и попеременке читаем вслух привезённую мной книгу Солженицына «В круге первом».

...В Старом Осколе предъявляем мой Литфондовский билет, выдавая его за удостоверение из «Органов» и получаем такси до глухой деревушки, где женится Сашин институтский друг.

...В нашей белгородской квартире лежит на диване только что принесённый из больничного приюта шестимесячный Саша — уже Филатов! Вряд ли можно забыть, какими глазами смотрят на своё«приобретение» молодые родители!

Встречи в Топлинке, в Белгороде, в Шебекино, даже в Орёл приезжали Саша с Зиной.

Да, да, с Зиной, с Зиной, его верным незаменимым другом, женой, берегиней. Скромным человеком, надёжным тылом. Она и сама писала стихи, но стеснялась их обнародовать и даже сам факт пыталась скрывать. Учительство, работа по дому — быт... Но никто и никогда не слышал, чтобы она жаловалась. То же можно и нужно сказать и о брате Викторе — у него ведь была уже своя семья, своя непростая
жизнь, он преподавал в школе математику, но при первой же возможности помогал старшему брату в его поездках, да и дома, в Топлинке. Я мог бы перечислять и другие картинки, приводить наши споры и разговоры о поэзии. А спорили мы иногда по самым разным поводам. У него была пластинка Баха, у меня другая — того же композитора, и мы выясняли чей Бах лучше. Но в основном сходились на любви не только к «Полонезу Огинского» или к «Делайле» Тома Джонса...

И — стихи, стихи, стихи.. Свои, чужие, близкие, далёкие...

Саша был красив, женщины в него влюблялись сразу и не замечали его телесных недостатков. Извиняюсь за банальность, но красота внешняя у него гармонировала с красотой душевной, духовной.

У Евгении Титовны, перенесшей к тому времени операцию груди, хватало забот по дому. А Константин Стефанович ещё работал в колхозе. Это был колоритнейший человек. О таких говорят — «от скуки на все руки», только слово «скука» тут не подходит. В 1945-1950 годах он работал в Харькове — маляром, печником, строителем, чтобы заплатить налоги и прокормить семью. Он играл на балалайке, на мандолине, на гитаре. Женщины всю жизнь завидовали его жене и втайне ненавидели её... Многие черты отца Саша воспринял генетически.

Я воскресну в травах спелых,
в каждой нитке повилики,
на снегах иссиня-белых
неземным и сердоликим.
Но воскресну в сущем деле:
стогометном и столярном,
сыном завтрашней артели,
и земным и благодарным.

Я уже написал, что Саша был романтик во всём. И дружбу он понимал в том духе, в каком её понимали Герцен и Огарёв или Аполлон Григорьев... Он всегда был рад приезду Феди Овчарова, Ивана Пашкова, сразу полюбил Ивана Рыжих...

Бот отрывок из его письма. «Коля, вот что преследовало меня вчера и сегодня: кто же сделал нас такими? Почему мы, научившиеся говорить правду всем на свете, чаще ту, от которой горько людям, никогда не говорим друг другу ту правду, от которой нам было бы легче и проще понять друг друга? Почему в письме я могу тебе сказать о самых лучших чуствах к тебе и твоей семье? И никогда не говорю этого при тебе вслух? Мы думаем друг о друге потому, что нам вместе надо одно — видеть друг друга, говорить, молчать, любить, беречь, не лгать...»

Повторюсь: Саше не надо было опрощаться, опускаться до «простых» людей — и его стихи о природе — это стихи о людях в природе, — тут будет кстати сказать, что Саша не боялся писать на так называемые «избитые» темы. В конце концов, темы всегда одни и те же, и вообще в поэзии важно не ЧТО, а КАК!

Уже стократно перепеты
напевы речек и полей,
и деревенек силуэты
на фоне знойных тополей...
А что же делать, если поле
на стыке стужи и тепла
свернулось в шарики фасоли
и осветилось добела?
А что же делать, если снова
от ежевики пухнет рот,
и хруст валежника лесного
скликает ягодный народ?
А что же делать? Как объехать,
как обойти, не зацепив
плечом — соломенную стреху,
ногой — опавший чернослив?
Как пробежать степной дорогой,
не утонув в её пыли?
И дому прямо у порога
не поклониться до земли.

Такие у него «предметные» стихи, в которых чисто зрительное восприятие переходит в чувственное. «От земляники пухнет рот» — вызывает оскому. Благодаря точности, простоте, интонации рождается обаяние речи — поэтому стихи Саши хочется читать и перечитывать.

Со временем «болячка» ниже паха всё больше беспокоила Сашу. А тут ещё пошли слухи о возможном затоплении родного села. Говорят же, что рак — болезнь, связанная не только с физическими но и с душевными травмами.

Я попросил своего старого друга Володю Ермолаева, работавшего на севере, прислать Саше унты, но и эти утеплители и машина с ручным управлением уже не могли восстановить душевное равновесие. Он писал мне: «Ну вот, получил машину и что дальше?»

А переезд в город лишил Сашу, может быть, самого главного — ощущения живой природы, своего единения с ней.

И ещё — теперь он должен был так или иначе участвовать в «мероприятиях» местного Союза писателей и общаться с людьми, с которыми, живя в селе, он не стал бы даже встречаться. Саша со всей своей страстью воевал против затопления не только Топлинки, но и окрестных сел, — систему победить было невозможно.

В заключение хочу привести два стихотворения, посвященные самым близким людям Саши Филатова — сыну Саше и жене Зине.

СТИХИ СЫНУ

Прочитай, мой малыш,
эту книгу добра и Печали,
и по шёпоту губ,
как по шелесту знойных берёз,
я пойму наконец-то,
о чём твои губы шептали,
когда розы засохли
и клумба осталась без роз.
Я пойму: почему, прикасаясь
ладонью к протоке,
ты шептал еле слышно
над мёртвым скопленьем воды:
надо только не спать,
и росу собирать на осоке,
и протоку поить,
и тогда не случится беды...
Прочитай, мой малыш,
эту красную книгу Печали,
эту книгу Добра
на границе страстей и тревог —
и поймёшь, отчего эти птицы кричали
на холодной развилке
невидимых птичьих дорог.

И ещё одно короткое стихотворение, посвященное Зине:

ЗИНЕ

Обещал в затонах острова,
терема в глубинах редколесья...
Как кружилась странно голова,
и душа витала в поднебесье.
Обещал — ты верила словам.
Забывал — печальная бродила.
И сама к незримым островам
в темноте дорогу находила.
Рассердясь, я из дому спешил —
я не верил с самого начала
в острова спасительной души,
в терема волшебного причала.
Но в полях, где гибельный мороз,
где звезда закатная кренилась,
я любил и чувствовал до слёз
острова, которым ты приснилась...

Около двадцати лет Саши Филатова нет с нами, но живут его прекрасные стихи, живёт память о нём в сердцах друзей. Живёт его сын, выросший настоящим человеком.

<2007>

ДУРМАН

Памяти А. К. Филатова

Я измочалился вконец
от компанейского дурмана
и закатился на Донец
в совхоз «Красивая поляна».
В селе разрушенный собор,
белеют камни, словно кости,
а за рекой сосновый бор,
а на реке дощатый мостик.
Чуть на отшибе, за холмом,
в плену крапивы и осота,
останки княжеских хором,
пруд, превратившийся в болото.
Да заскорузлые пеньки,
от солнца скрытые бурьяном,
как стиснутые кулаки,
ночами бродят по полянам.
...С мечтой о веке золотом
крушили матицы и стены,
да всё аукнулось потом,
омылось кровью рабской пены.

Сачок, лопатка для червей.
Иду один на край посёлка.
Жаль, отработал соловей,
зато в запале перепёлка.
Зовёт и манит «Пить-полоть»,
жевать зерна незрелый солод.
Кончай, голубушка, молоть,
я без тебя испит, исполот.
Мне что-то шепчут камыши,
мне улыбаются кувшинки,
ныряю колом, от души,
и промеряю дно глубинки.

По мне гуляли муравьи,
я им казался Гулливером,
и насекомые рои
вились в пространстве знойно-сером.
А я глядел из-под руки,
на золотой слепящий глянец,
где водяные пауки
прядут свой беглый танец.
Ни человеческой души,
ни петушиной эстафеты,
здесь, здесь, в языческой глуши,
даются высшие обеты...

Располагаюсь на ночлег,
будильник ставлю на четыре.
И вдруг хозяйский сын Олег,
чудак-рыбак в зелёном мире.
Он вечно с удочкой в руке,
он знает клёвые местечки.
Всегда бутылка в рюкзаке
да плоскодонка возле речки.
Недавно бросил институт,
старуха-мать корит и плачет.
Он не бездельничает тут,
он всё рыбачит-фордыбачит...

То погружаясь в вязкий ил,
а то проваливаясь в ямы,
тянул я бредень и курил,
воюя насмерть с комарами.
...И разжигаются костры,
и укрепляются треноги...
Ах, как подлещики остры!
но всё летят в тартарары,
когда подводятся итоги.
Три «пузыря» и все до дна...
Земля дымится от окурков,
и кособокая луна
глядит, смеясь на двух придурков.

Мы расходились на заре,
и укротил свои дикий нрав я
тем, что уснул на пустыре,
среди степного разнотравья.
...Пропахла зеленью земля,
косматый шмель гудит над ухом,
и осыпают тополя
меня, как пеплом, серым пухом.
Вдали поют перепела,
вблизи пофыркивают кони.
Ко мне молодка подошла:
— Живой?! — и пырснула в ладони.
И столько было доброты
в простом лице её румяном!
...Но разве примутся цветы
в душе, засеянной дурманом?..

1995

Добавить материал

Следующие материалы:

Предыдущие материалы:

<< НазадВперёд >>

У Вас недостаточно прав для публикации комментария