АЛЕКСАНДР ФИЛАТОВ

СТОРОЖ
Из неопубликованной рукописи «Как это было в Редких Дворах» (1986)

После больницы Филипп Бочарников ещё две недели лежал дома, соблюдая предписанную диету и режим. Наконец, в субботу, встал пораньше, оделся, вынул из комода свёрток с налоговыми квитанциями, давнишними облигациями и прочими бумажками. Среди них нашёл больничную справку, завернул в клочок газеты и вышел из дома.

Утро было ранним и свежим, с капельками росы, с запахом поздней маттиолы. Орали ещё петухи и стадо, только что тронутое к выпасам, мычало в лощине.

Несколько мужиков стояли у правления, откашливаясь, и раскуривали папиросы, болтая по пустякам.

— Там? – подходя к мужикам, спросил Филипп.
— Там! – ответили в несколько голосов.

Бочарников приоткрыл дверь кабинета, рассматривая залитую низким солнцем узкую комнату с рядами столов, телефоном и нахлобученными стульями.

— Можно, Пал Ваныч? — спросил он.
— А, Филя? Заходи, заходи! Раненько пожаловал. Ну-ну, как здоровье? Слыхал, слыхал… Да вот, всё никак не мог проведать — работа брат, — говорил бригадир и шёл навстречу. — Всё это война нам оставила. Плохо, совсем плохо. Сколько страдает нашего брата, поди тридцать лет — а сколько страдает! Как операция прошла? Да ты садись, садись!
— Я, Пал Ваныч, бюллетень принёс, вчера врач приезжал, попросил закрыть, а то тяжело без дела, думки плохие в голову лезут, — сказал Филипп.
— Им-то что? Закрыли ну, и ладно… А работать, Филя, надо, с людьми — оно всё забывается. Что делать собираешься?
— Мне б пока полегче что, болит ещё, как горит в животе…
— Думаю о тебе, думал… Вот если б ты в сторожа согласился, а? Мужик ты честный, грамотный, так что и шоферня не обманет, если ночной вывоз организуем, да и зерну с тобой спокойней… Справишься? — спрашивал бригадир и подмигивал.
— Попробую, — сказал Филипп.
— Ну и прекрасно! Значит, в понедельник с обеда начнем пробный облёт, так что с вечера заступай. С девяти вечера, понял? А пока отдыхай, силёнок поднакопи — вид у тебя не очень.

Бочарников пошёл домой прямиком через заброшенное футбольное поле, изрытое, истоптанное тракторами. Шёл, озираясь и щурясь от солнечных лучей в упор. Брови густо нависали чёрными щётками на маленькие глаза, лоб морщинился бороздками, прямыми и рваными, как молния, бритые щёки были впалыми и припухшими. Идти было недалеко, и шёл Филипп, медленно ступая. Будто в кадре замедленном, и казалось — вот плывёт человек и широкими ладонями воздух загребает.

Жил он в самом центре села, в небольшой хатёнке, всегда подсинённой и чистой, с десятком кур, десятком кроликов, с женой и двумя детишками, ещё не очень выросшими. С год, как он продал корову. Из самого косарь был уже никудышний, а жену он жалел — не позволял дотрагиваться до косы и вил.

Заплошавший, он совсем отстранился от работы по дому, в колхозе ездил на водовозке, а когда зима приходила, день в день ходил по наряду за старшего — куда пошлют, и страдал тяжело. Только виду не подавал, а когда узнали в селе, что в больнице и что операцию ему сделали, только и говорили: «Не может быть! На вид не похоже…»

Вообще Филипп спокойным был, жил немного не так, как прочие, и это не так выражалось в том, что любил он всякие картиночки, задачки любил решать, и хоть не мастеровой был, а всё ножиком стругал да буравчиком сверлил. Более всего посидеть он любил просто так, то ли размышляя, то ли слушая болтовню сынишки, то ли ещё почему…

Пробыв ещё дня два дома, под вечер в понедельник он пришел на ток. Бригадир сам лично сдавал ему под расписку машины, брезенты и первый ворох ячменя.

— Ну, Филя, вот и хозяйничай теперь! — сказал бригадир, когда с передачей покончили.
— Это и всё? – искренне спросил удивлённый Филипп. – Нет, Пал Ваныч, я так не согласен — ружьё бы мне.

Бригадир посмотрел не него: шутит он или всерьез?

— Брось ты, Филя, никакого ружья. Что тебе — сорок седьмой? Твоё дело не спать и побольше по току ходить…
— Так как же быть? – воскликнул Бочарников, и — громче, — как, я тебя спрашиваю, если полезут?
— Кто полезет в наше время, чудак-человек? Ты думай, о чём говоришь… Люди позора побоятся, ружьё тебе! Ну, а и случится что, так утром в контору. Понял? Там мы и бабахнем в «Крокодилец», да и товарищеский суд…
— Посмотрим, — пробурчал недовольный Филипп.

Он отправился к складу, где ещё светилось окно, и кладовщик переставлял ящики и размораживал холодильники.

— Уходить пора, Яков Сергеевич! — обратился сторож к нему и споткнулся о порог.
— Гля, тут чёрта с два уйдешь, тут сам и прачка, сам и раздачка. Вон сколько барахла надо убрать, и вот у этой дуры нутро прополоскать и высушить, — говорил кладовщик, — завтра зарёю тушу припрут…
— Я — не об этом, — перебил его Филипп, — уже за девять перевалило, не положено после десяти.
— Кончаю, помог бы… Да ты что и меня подозреваешь? — соображая едва что-то, закричал кладовщик.
— Может, и подозреваю, может, и нет! А не положено – значит, не положено, значит и торчать нечего. День на то был…
— Иди ты знаешь куда?
— Куда?... Молчишь, то-то! С меня лаптей не сплетешь, а где сядешь там и слезешь, понял? И — давай, давай…
— Тьфу ты, чумной! Пошёл отсюда, закрываю! — и уже после сказал, но что — Бочарников не расслышал.

Филипп отошёл от склада. Вокруг заметно посерело, только на западе убаюкивающим блеском отсвечивала заря. Он включил фонарь. Электрический свет преобразил ток: у кустов дикого барбариса сумерки сгустились моментально, длинные тени побежали от машин, сараев и кучки зерна. Двор преобразился: стал ярким и обжитым — от дощатой будки просматривалось далеко вокруг.

Филипп поочерёдно подходил к зернопультам и веялкам, погрузчикам и триерам, заглядывая вовнутрь, часто приседал поудобнее и, ловчась, ложась набок и заглядывая под опоры и колёса.

Звякнул засов на двери кладовой. Бочарников дрогнул и посмотрел в ту сторону. Вид человеческой тени напряг в нём каждую жилку, и сам он в это мгновение походил на кота, словно в мышь нацелился…

— Филя, пошёл я, — донеслось до него. — Смотри — утяну что-нибудь!
— Иди, иди! Да завтра… Эй, куда? Обходи, обходи — дороги не видишь…

Кладовщик обошёл бурт зерна, хотелось на ощупь попробовать молодого ячменя, вдохнуть его пивной запах. Но лучше от греха подальше…

В кустах закричал сонный воробей, и это тоненько отозвалось в пустых окнах деревянной сушилки.

— У, дьявол, — прошипел Филипп и ещё раз бурт обошёл.

Былая тихая ночь с журчанием воды в лотках давно заброшенной водяной мельницы, редким кваканьем лягушки, голосами и криками  ребятишек, позабывших о режиме на каникулах. Возле памятника нудно и лениво пиликал баян.

Через час, а может два, почти вплотную, незаметно подошёл к нему Павлютька, такой же как и он, сторож, приставленный к колхозной технике, а по совместительству и к парникам в весеннюю пору.

— Филька! – крикнул он неожиданно и громко, — дай пяток спичек, прикурить нечем, истратил все…

Бочарников сжался в комок — да так, что в животе кольнуло — и со злом проговорил:

— Чего тебе надо?
— Да ты не бойся! Мне — пяток спичек, истратил, говорю, свои…
— Нет у меня спичек! Иди отсюда, нечего шляться… Очень я боюсь тебя! Как же, жди…
— Фу, дурак! — сказал, попятившись, Павлютька и скрылся за амбарной приставкой.
— Спичек ему? — рассуждал Филипп вслух, прячась на прежнем месте. — Нашел курца… Знает, собака, что не курю. А тоже — спички ему! Понятно, какие тебе спички — у меня не пообедаешь… Как мухи на мёд слетаются — у того холодильник, у этого — спички, я дам спички… Во, дулю вам…

И он разрезал воздух сильно подброшенной рукой, но поостыл постепенно и расслабился, в животе перестало колотиться.

Остаток ночи был тихим, только за барбарисами гнилушки тлели и гасли, а может, и цигарки — кто ж его знает. Не бросишь ток, не посмотришь…

С первыми лучами Бочарников пришёл домой. Жена с курами и морковным бульоном возилась, а он придремнуть часок-другой лёг. И с головой укрывался и высовывал голову как из норки, но не спалось. Как будто речь собирался сказать Филипп и репетировал теперь — да шёпотом всё, шёпотом.

— Как? — шептал он. — Как я мог?

И нервически голову скрёб, и вертелся на кровати. Он чувствовал, что выговориться надо, покаяться… Но перед кем? Он и дома всех перебрал, и прочих перебрал — да неподходящими были все…

— Филя, не спишь? – спросила жена.
— Нет, — выдохнул он еле-еле.
— Курям нечего есть.
— Ну и что?
— Принёс бы хоть немного в карманах.
— Что принёс? — спросил он, привставая на локтях.
— Да что там у вас — пшеница или ячмень?

Филипп молчал, глядя почти безразлично. И видя мужа спокойным, она приблизилась, отвернула уголок простыни и села рядом.

— Знаешь Филя, лучше ячменя – ячмень едомей. А пшеницу они — не очень… Ячмень лучше, Филя. Я сейчас от Дусяки, за серпом ходила, так она говорит, что так куры хорошо…

Не договорила она. Филипп сильно толкнул её ногой, да так, что удержалась едва, чтоб не упасть,  и заорал не своим голосом:

— Я тебе дам ячменя! Дай вот встану — вобью ячмень тебе, напхаю полную глотку. Давись потом, давись! Я тебе покажу…

Он затих неожиданно, схватившись за живот. Долго лежал с головой запрокинутой и глазами нехорошими — только явственно проступало бессилие в слабых членах, и губы сохли.

Жена стояла в уголке, не отрывая от него взгляда, испуганная и растерянная.

— Филя, прости меня, — сказала она, когда муж открыл глаза. — Дусяка попутала, да и куры за подолом гоняются — всю кукурузу доточили. Вот я и подумала,  что в кармане можно…
— Про Дуську не знаю, — прошептал Филипп, — только ты мне эти речи не води, я не вор тебе какой… А банду эту я выловлю — по три кабана они колют… Посмотрим, как вы затанцуете у меня… Ты, мать, не напоминай мне про курей — не подохнут, а если что — сходи и выпиши…
— Поняла, Филя, ты не думай только плохо, не думай. Куры переживут, чего им сделается? Вот пускай себе в навозе долбятся, то червячка найдут, то ещё чего… Дуська попутала — я и подумал: раз мужик сторож — чего ж ещё?

Встал после этого Филипп, позавтракал отвратительным бульоном, не посолённым и не сдобренным, и вышел во двор.

Как-то и сынишку не замечал, а думал свою думу Бочарников, какая ни есть дума, а дума была, потому, наверное и косьё старое ломал легко, как играл, и ножик бессознательно раскрыл, и на пацанячий голосок: «Папа, ты люшку мне сделаешь?» — ничего не ответил. Строгал себе Филипп и строгал: то фаску выбирал, мелкую и тонкую, как рукоять к сабле, чтоб зажать, так зажать ладонью. Стружка за стружкой бежали, и сосредоточенность приходила — лицо умное стало, заговорило лицо — как стружки под ножом, заходили ходунком жилочки, глаза осветились блеском, странные были глаза, но красивые. Боясь сделать закол, он то и дело вглядывался на трещины в дереве, причмокивал, головой качал. Покончив с грубой работой, взял стекляшку и долго еще полировал поверхность палки, доводя её до глянца. И будто мечом, вдруг резанул воздух и глядел вслед прерывистому пунктиру, оставленному  на миг в пустоте. Потом насадил от низу кольцо снятое с уздечки, и крикнул довольный:

— Мишка, отнеси в сени поставь. Да смотри мне, чтоб пальцем не трогал!

Сынишка и не хотел трогать, но хотел послушать, как там на стороже, а более хотел, чтоб взял его отец с собою — так забавно и интересно было бы поваляться в тёплом зерне и поймать вора собственными руками, и рассказывать потом об этом. И Бочарников наверняка не отказал бы сыну, да вдруг — плохо ему стало, так плохо, что скрючился он, жуя тошноту и слюну, а Мишка так закричал: «Мамка!», что эхо уже в не ранний час от сарайчика ответило.

Уложили Филиппа на кровать. Жена со слезами на ресницах подала растолчённую таблетку и стакан воды.

— Вот, думал, мать, что очуняю, да не судьба видно.  Раз в жизни мне доверили, а вот — на тебе, — говорил он, слизывая с губ горькое лекарство.
— Да о чём ты говоришь, Филя? Не уйдёт твоё, ты не расстраивайся только, выздоравливай…
— Понимаешь, тут неприятность вышла, хотел исправить…

Он закрыл глаза, и так тяжело дышал, словно с печалью дрался,  а печаль та была живой, как бы женщиной она была скверной, и надо было оттолкнуть её, но красивая была, такая красивая, что всё топтала и уничтожала, и по головам шла…

— Пошли, мать, Мишку за бригадиром, — сказал он наконец.

Тотчас появился бригадир, шумно и легко, но браво.

— Ну, что ты тут, заплошал? Не похоже на тебя… Старой закалки — и вдруг… Вставай, вставай! Всё равно не будет тебе замены!
— Да вот прижало, Пал Ваныч! — как-то неуверенно начал Бочарников — Было ничего, но вот прижало, как на грех — колики…
— Может, дневным перевести? Это совсем не хлопотно — гоняй гусей себе, а то — так и чёрт с ними, с гусями, — говорил бригадир, будто семечки предлагал.
— Тут, — сказал Филипп и на дверь всем указал, — думаю, расстроился я. Ночью-то у меня беда была…
— Кладовщика обругал, что ли? — перебил его бригадир.
— Не в этом деле. Про то я и забыл — подумаешь, кладовщик! Там всё справедливо. Нечего шляться, раз не положено, правильно говорю?
— Конечно, каждому даден свой час. А… понимаю, — перескочил бригадир на другое, — из-за Павлютки? Угадал?...

Бочарников чувствовал, что играет с ним бригадир в кота-мышки и нарочито придурком прикидывается. И понравилась вдруг сторожу эта игра, и он готов был продолжать её — раз нравилась она ему. Хорошо ведь: кошка за мышкой, поменялись ролями — и в обратную гони, а споткнёшься, всё равно не взаправду. Отчуришься, отговоришься — да и по новой. Только не затем Филипп попросил бригадира.

— А скажи, Пал Ваныч, каким ты меня человеком считаешь? Только по совести.
— Слушай, Филя, похоже — ты помирать собрался. Что за вопрос? Мужик ты что надо: спокойный, не зловредный…
— Не то! Во ты сказал в субботу, что со мной зерну спокойней…

И расхохотался бригадир, хлопая по кровати.

— Чудак ты человек! Неужто о Дуське!? Ох, и чудило ты гороховый! Всё это яйца выеденного не стоит. Подумаешь — баба украла с полпуда. Сегодня там знаешь сколько нагнали, валом идет, — выдавил сквозь смех из себя бригадир.
— Не в этом дело. Тут я, выходит украл, а не Дуська…
— Ерунда! Впрочем, расскажи-ка по порядку, а то всякое мелют…

— Что рассказывать? — неохотно начал Филипп. — Не заметил я её поначалу. Заря занялась, засмотрелся… Потом — глядь: кто-то понёс. Догоняю — баба. Бросай, кричу, а сам палкой намеряюсь. Ну, и бросила. Тогда и распознал Дуську. Что ж ты, говорю, подлая, крадёшь? Хотел тут же в контору вести, а она наступает: «А твоя, — говорит, — не крала? Вся округа знает… Чья бы мычала, а твоя бы молчала…» Моя, говорю, в сорок седьмом, в голод, за бутылку жита оттерпужила три года! И я побил её за то, как скотину не бьют! Тут Дуська и переменила пластинку: «Соседушка, — говорит, — дак не краденное это, почитай, не всё ещё взяла. Я-то сирота круглая, некому пожалеть, живу сама, некому плетень поправить... У баб хоть мужики, а моего убило, а на сына надежды ни какой, завихрился проклятый,  и хоть бы копейку когда матери…» Вот и отлегло у меня, говорю ей: иди высыпай, никому не скажу. Да она опять: «Хорошее сразу забывается, а вспомнить бы, как твоя сидела, кто тебе огород полол, да мазуриков купал, царство им небесное… Все забыл…» Иди, говорю, забирай и уматывай. «Вот так бы и давно, — сказала она, — а то ишь разъерепенился! Свое это я забираю. Если б куда следует написала про лошадей, то знаешь, что бы было… У советской власти на всех найдется защита! Долго возилась с мешком, там и зерна того, с полпуда, да старьё баба, на печке бы лежать… Ну, вот и поддал я ей мешок…

Бочарников умолк и расслабился, будто тот самый мешок снял с себя после бесконечной дороги.

— И чудак-человек же ты! Есть чего расстраиваться! Ерунда — плюнуть и то не на что. Какая ерунда! — говорил и смеялся бригадир…

Жена приоткрыла дверь и спросила:

— Что тут у вас?
— Да вот, чудак-человек! Из-за ничего расстроился? Поднимай его, поднимай! Не будет ему замены… Ну, бывайте, бегу — некогда! — напоследок крикнул бригадир и зачиркал по полу каблуками. Филипп погрузился в тишину. Он понимал, что не то вышло, странно всё вышло, и самолюбие было смято, и противным и притворным был смех бригадиров, и притворными и противными слова: чудак-человек. Дума, как двухстворчатая дверь, раскачивалась и прошлое обнажала: за что же её тогда, неужели за бутылку жита? Зачем этот самый бригадир обыскивал её, облапывал её потными руками? И она податливо грудь свою красивую подставляла, лишь бы её не посадили, за бёдра позволяла трогать… Как кадры давней хроники, мелькало, мелькало всё и останавливалось минутами с охами, ахами, айяяями…

Бочарников вечером ушёл на работу с новенькой палкой — и всё бы тут! Да только пересказывали долго в Редких Дворах, будто бы:

«Сел Филипп часов в одиннадцать у телефона, трубку снял и давай кричать на всю контору:

— Давайте мне следователя!

А из трубки будто бы отвечают ему:

— Нет следователя, связь прервана!

Он своё опять:

— Мне надо следователя по важному делу…

Ему говорят тогда:

— Положите трубку, у нас сводки идут, не мешайте работать! — и ещё будто бы, — дурак какой-то привязался. Ал-ло! Да положите вы трубку наконец! Сводки идут…


Публикуется по авторской машинописи

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2017